Сергей Анисимов
Вариант «Бис»
В течение полутора часов город был покрыт ковром фугасных, зажигательных, снова фугасных и снова зажигательных бомб. Не было никаких сомнений, что город спасли химики. Суперфосфатные удобрения, для вывоза которых на поля не хватало транспорта, были еще в сорок первом перегнаны в какую-то химическую дрянь, которой пропитали все стропила в городе, все полы чердаков. Бомбы-зажигалки из алюминиево-магниевого сплава легко прошивали ветхие железные крыши ленинградских домов, вспыхивая на чердаках снопами оранжевого пламени. Если бы не суперфосфат – городу пришел бы конец. Но и фугасок хватило, чтобы превратить целые кварталы в пылающие руины. Вторая волна накрыла рванувшиеся к очагам команды пожарных, а третья слила бы разрастающиеся пожары в один громадный очаг, как случилось в свое время с Герникой и Ковентри, – если бы не Нева с ее многочисленными рукавами. Теперь обломки рухнувших строений потихоньку растаскивали, развозили на кирпичи и дрова, и сумасшедшие перестали плевать в лицо военным на улицах. Команды саперов вытаскивали за железные «уши» глубоко ушедшие в асфальт неразорвавшиеся бомбы, и взрыватели замедленного действия уже перестали уносить жизни девушек-взрывниц.
Снова была гостиница, сверху донизу забитая флотским людом. Майор из политуправления Балтийской авиации принес на всех большой ворох талонов в столовую. Кормили в ней по-флотски основательно, но не слишком вкусно, и на остатки талонов летчики набрали шоколада в буфете. Никакой выпивки в малознакомом для большинства городе раздобыть за короткую вылазку не удалось, и все утихомирились на удивление рано. Поговорили, попили чая, добытого у коридорных девушек, и залегли по койкам.
С утра, как и было обещано, одетых в «простое» офицеров повезли в гавань. Несмотря на лето и достаточно теплую для Ленинграда погоду, невская вода была аспидно-стального цвета, по ней гуляла достаточно сильная волна, подбрасывая многочисленные шлюпки рыбачьих артелей. Ближе к границе морских заводов шлюпки исчезли – видимо, охрана не разрешала слишком приближаться к причалам, где строились новые корабли флота. Пропуска были оформлены списком, но сотрудники НКВД и СМЕРШ все равно сверили каждую фамилию с командирскими книжками, прежде чем пропустить группу за ворота. Покрышеву понравилось, что даже на внешнем контроле стояли не оплывшие от безделья и дворняжьей власти тыловики, а явно профессиональные ребята, вполне серьезно относящиеся к своей работе.
Почему – стало понятно, когда летчики увидели корабли. Скороговоркой прочитанные правила поведения на территории режимных предприятий были забыты за секунду. Прямо за второй, «внутренней» проходной с громадными сплошными воротами, которые прорезала полоса стандартной широкой «железки», находился огромный стапель, торцом уходящий к реке. Неподвижной охряно-черной громадой возвышался на нем не поддающийся охвату глазом гигантский корпус с зубцами листов обшивки, наращиваемых поверх чудовищно тяжелых ребристых дуг силовой конструкции. Повсюду, насколько было видно глазу, сверкали искры, выбиваемые паровыми молотами, с силой бьющими по металлу, куда суетливые рабочие с головами, закутанными в танкистские шлемы, утапливали заклепки. Грохот стоял неимоверный.
Ведущий гостей заводской инженер с красной повязкой на руке, плохо скрывая улыбку, объяснил, что корабли строят циклами – и тому, который они видят перед собой, до готовности еще года два или три. А вот к уже построенным кораблям они сейчас пойдут. Идти пришлось долго, со всех сторон звенело и грохотало, бегал туда-сюда шустрый паровозик с коротким хвостом платформ, нагруженных гнутыми стальными листами. На каждом новом участке у них проверяли пропуска – похоже, даже заводским рабочим не дозволялось без дела шляться куда не положено.
– Вот и дошли, – сказал инженер, утирая рукавом пот со лба. Солнце поднялось уже высоко и денек оказался довольно жаркий.
Корабль стоял у причальной стенки, крепко прихваченный к ней тремя десятками стальных тросов по всей длине борта. Размеры его просто не укладывались в голове – он доминировал над окружающим, как московские высотные здания. Широкий, как чаша стадиона, мрачно-черный, с провалами дверей, он уходил вверх этажами, каждый последующий более узкий, чем предыдущий, как ханойская башня. Через каждые несколько метров на корабль от бетонной кромки причала были перекинуты мостки, по которым ходили и бегали мастеровые. Весь причал был покрыт нитками железнодорожных путей, штабелями стальных уголков и массой прочего кораблестроительного барахла, вкупе с несколькими подъемными кранами все это создавало радующую глаз специалиста картину заключительного периода достроечного ажиотажа.
Это был, несомненно, линейный корабль – монстр, доминирующий на морской поверхности, иметь которого могли позволить себе очень немного стран, а строить самим – еще меньше. Чувство, что Советский Союз отныне причастен к «высшей лиге» держащих свой флаг в море государств, было выдающимся – гордость, восторг и еще раз гордость. И не надо смеяться, не надо. В этом нет ничего смешного. Десять лет назад наличие или отсутствие лишь одного такого корабля в порту колебало чаши политических весов вверх и вниз, заставляя политиков решать: начинать войну сейчас – или, может быть, подождать, пока у нас не появится такой же?
Сине-оранжевые сполохи электросварки били по глазам с нескольких сотен метров. На одном из ярусов кормовой надстройки сразу несколько рабочих, согнувшись и прикрыв лица закопченными щитками, приваривали на свободное место детали основания зенитного гнезда. Стрела крана уже подвесила медленно раскачивающуюся на тросах счетверенную установку почти над головами сварщиков, а группа монтажников и стропарей курила, дожидаясь окончания сварки. Вообще корабль выглядел практически готовым, несмотря на муравьиную суету на его поверхности.
Летчиков провели по палубам и отсекам, продемонстрировали циклопические котлы и машины, показали чудовищных размеров башню, на стволе орудия которой могли уместиться сорок матросов. Один из молодых попытался рассказать по этому поводу классический анекдот про воробушка, у которого лапка соскальзывала, – на него посмотрели как на идиота. Покрышев вспомнил слова адмирала флота о цене одного линкора и глубоко задумался. Не будучи специалистом в вопросах морской стратегии и тактики и до последнего времени даже не принадлежа к флотским ВВС, он тем не менее нутром чувствовал, что что-то здесь не так. Не станет страна, изнемогающая в борьбе с бронированным крокодилом германской военной машины, строить такое чудище для удовлетворения амбиций адмиралов. Что исход войны с гитлеровской Германией уже решен, было понятно всем. И что он решен не на море – тоже. Тогда на кой черт такая лихорадочная деятельность? Полковник про себя попытался прикинуть, насколько точен был Кузнецов в своем сравнении. Он не был уверен, опять же, сколько весит один танк, – но по своим размерам «Советский Союз», как, насколько ему было известно, называли этот тип линейных кораблей, похоже, мог вместить в себя и все пять танковых армий страны, упаковав их плотно, как спички в коробке.
На следующий день глубоко впечатленных летунов повезли в Кронштадт. Командование Балтфлота решило блеснуть морским шиком, прислав вместо разъездной лайбы ОВР[17] эскадренный миноносец. Низкий и вытянутый в длину, стремительный даже в очертаниях скошенных назад труб – того же аспидного цвета, что и вода, – корабль был полностью готов к бою. Каждое зенитное гнездо заключало нескольких матросов, которые разглядывали поднимающихся по трапу летчиков, небрежно опираясь на тумбы крупнокалиберных пулеметов или зенитных автоматов. Для корабля, находящегося в «Маркизовой луже», большого смысла в подобной бдительности, наверное, не было – но летчики, даже в глубоком тылу оглядывающиеся через плечо каждые сорок секунд, весьма одобряли такое поведение. Дуть на воду бывает очень полезно для жизни.
Эсминец, глухо воя турбинами и рассекая сизую морскую поверхность, дошел до Кронштадта за двадцать минут – включая сюда все колоритные церемонии типа «отдать носовые, отдать кормовые». От причала, куда он притерся едва ли не с полного хода и притом не оцарапав даже зелени леерных стоек, пришлось всей толпой минут десять идти на самый конец уходящего глубоко в залив мола. Шли в сопровождении молодого и весело-злого капитан-лейтенанта, с лицом, рассеченным пополам глубоким вертикальным шрамом. Еще минут десять стояли, покуривая, на конце этого мола, не зная, чего ожидать. Кап-лей лихим матом отогнал нескольких пытавшихся подойти матросов, но ничего пока не объяснял.
– Топить будут... – нехорошо пошутил капитан из ПВО, распределенный в эскадрилью Амет-Хана. Тот, не задумываясь, дал ему подзатыльник, разрядив обстановку. Летчики засмеялись, кто-то предложил утопить морячка первым, раз такое дело. Тот, скаля зубы, похлопал себя по боку, где перевешивал портупею набок тяжелый для него наган. Морячок явно видал в жизни всякое.
– Мда-а-а... Сегодня, ребята, не выйдет... – сам Амет-Хан едва удерживался от смеха. – Вон подкрепление плюхает.
Несколько человек, обернувшись туда, куда он указывал, пораженно присвистнули. «Плюхает» было тем словом, которое мог употребить в данном случае, пожалуй, только Амет-Хан, для которого русский язык все-таки не был родным. Километрах в двух от берега грациозно разворачивался громадный линкор, опоясанный развернутыми по-боевому орудийными башнями. Закончив разворот, он, зримо набирая ход, двинулся вдоль береговой черты, быстро сближаясь с молом. Если балтийские адмиралы действительно хотели поразить покрышевских асов, то это им удалось в полной мере. Несущийся живым монолитом даже не поезда, а целого вокзала, трепещущий на ветру вымпелами на удивительно тонких, ажурных конструкциях мачт, стальной гигант захватывал самую душу военного человека. Кто увидел такой корабль в море, на всю жизнь сохранит впечатление света и силы. Пожалуй, достаточно будет один раз провести его вдоль Морского канала, чтобы было видно с берега, – и следующее поколение ленинградских пацанов окажется безнадежно потеряно для авиации...
Это, тем не менее, был не линкор. Даже с небольшого расстояния удивительно похожий на него силуэтом и архитектурными деталями, головной корабль проекта 69 являлся «убийцей крейсеров» – линейным крейсером, сочетавшим в себе скорость, мощь вооружения и толщину брони, сбалансированных талантом отечественных конструкторов почти до идеальных пропорций. «Кронштадт» и его младший брат «Севастополь» были детищем плана адмирала Галлера и любимой игрушкой самого Сталина, любившего эти корабли с необычной даже для его неуравновешенной натуры страстью. Вступив в строй лишь полгода назад и ни разу не отойдя от кронштадтской крепости дальше, чем на сотню миль, громадный корабль был полностью готов ко всем многообразным проявлениям современной морской войны.
Даже классификация кораблей типа «Кронштадт» стала нелегким вопросом. Первоначально в документах их называли «тяжелыми крейсерами», но позже стало ясно, что ничего общего с обычными тяжелыми крейсерами эти корабли не имеют. Любой тяжелый крейсер со стандартным вооружением из 203-миллиметровых орудий или даже уцелевшие германские «Дойчланды» были бы растерзаны «Кронштадтом» буквально за считанные минуты и без шанса нанести ему сколько-нибудь опасные повреждения. «Проект 69» строили в первую очередь для противодействия двум германским «Шарнхорстам», с классификацией которых тоже не все было ясно. Вступившие в строй перед войной, они имели слишком слабое вооружение, чтобы на равных вести бой с современным линейным кораблем. Тем не менее их превосходство над «69-м проектом» в бронировании было столь значительным, что прогнозировать исход противоборства этих гигантов было достаточно сложно. Но благодаря успешным действиям британцев одна из этих тварей, кошмар Атлантики, сам «Шарнхорст» уже лежал на скалистом дне ледяной Арктики, приконченный нынешним командующим британским Восточным флотом адмиралом Фрезером, ушедшим теперь поближе к интересным событиям. Второй гигант с некоторых пор пропал и вряд ли когда-нибудь снова вылезет на поверхность.
То ли в начальный, то ли в промежуточный период строительства новых кораблей обсуждался вопрос о вооружении их тремя двухорудийными 380-миллиметровыми установками германского производства, идентичными установкам достраивающихся тогда «Бисмарка» и «Тирпица». Идея была вполне реальной – в тот момент советские кораблестроители успешно сотрудничали с Германией, отчаянно нуждавшейся в деньгах и сырье, как раз тогда у немцев очень лихо был куплен недостроенный тяжелый крейсер «Лютцов», переименованный в «Петропавловск». Увы, от реализации этого проекта пришлось отказаться – помимо того, что эти установки перегружали корабли и требовали слишком больших изменений в уже достаточно продвинувшейся конструкции, немцы просто не успевали с поставками орудий в сроки, тормозя строительство. А жаль – 380-миллиметровые орудия главного калибра сразу поставили бы «Кронштадт» и «Севастополь» даже не в один ряд, а несколько выше британских линейных крейсеров. Тем не менее и с 305-мм артиллерией они настолько разительно отличались от обычных тяжелых крейсеров (включая тот же «Петропавловск»), что их еще на стадии постройки стали называть линейными крейсерами. Этому способствовало и то, что заложенные в 1941 году и только-только вступающие в строй американские корабли типа «Аляска», очень похожие на «Кронштадт» по своим характеристикам, тоже изначально классифицировались как «Battlecruisers» – линейные крейсера.
Все это было в доступной форме рассказано, а в ряде случаев и показано вплотную. Летчики провели на крейсере почти полный день, наблюдая за бытом моряков, знакомясь с далекими от их мира особенностями жизни на громадном плавающем острове, состоящем из стали и человеческой плоти. Командиром «Кронштадта» был высокий, крепкого сложения украинец со смешной фамилией Москаленко. Впрочем, то, что в фамилии есть что-то смешное, забывалось буквально через секунду – не воспринимать Москаленко (которого, кстати, звали Иваном) всерьез просто не представлялось возможным. Было видно, что его любила вся команда. Черноволосый, со строгим лицом, достаточно еще молодой для такой должности, он ходил по кораблю такими крупными шагами, что в течение часа мог обойти его почти из конца в конец, заглянув в большинство ключевых постов. Знакомство с Москаленко оставило у летчиков очень теплое впечатление, они увидели в нем такой тип человека, какими были сами – профессиональный воин, с деловой хваткой рукастого крестьянина или мастерового, приложивший свое умение к науке выживать и добиваться победы, зубами выгрызая ее из загривка точно такого же противника.
Потом был Крым. Рай на земле, пропитанный солнцем на всю глубину плодородной почвы, уставленной ровными рядами виноградников, пронизанный искрящейся водой сияющих рек. Амет, распахнувший руки навстречу солнцу, вдохновенно читал что-то напевное на гортанном и непонятном языке Крыма – его слушали с восхищением и ощущением счастья. Море, золотой песок берега, ветер, обдувающий нависающие над берегом обрывистые холмы, объект «Утес», выдающийся в море широким тупоконечным языком, полеты с утра до вечера и вечером ждущие в освещенных изнутри белых домиках жены, дети, перекликающиеся под окнами, и для холостых – горячие, так же пропитанные крымским солнцем девушки юга. Подавальщицы, связистки, укладчицы парашютов, зенитчицы, прачки и библиотекарши, медсестры лазарета и оружейницы, запертые на не таком уж большом куске граничащей с морем суши, затянутые в военную форму, истосковавшиеся за военные годы по нормальной, красивой жизни, по веселым и сильным мужчинам – с ревом проносящимся над головой в плотном строю как будто стянутых единой лентой боевых машин, крутящим над кромкой горизонта безумную карусель истребительного боя, плетущимся от своих остывающих самолетов в расстегнутых на груди гимнастерках. Крымская ночь! Не родился еще, наверное, такой писатель, который мог бы достаточно похоже описать ее на русском языке. Амет, наверное, мог – но, начиная выражать свои чувства вслух, волновался, сбивался в словах, пытаясь перевести свою душу на русский, и замолкал под смех рассевшихся вокруг святящегося алого пятна угасающего костра пар.
Короткие росчерки метеоров, похожих оттенками на осенние листья, пронзали небо, усыпанное огромными звездами. Ночные полеты происходили раз примерно в три дня, давая время для любви и для счастья.
– Олег, Олежек мой... – шептала в темноте задыхающемуся старлею коротко стриженная девчонка, на счету которой было несколько человеческих жизней – взятых в сорок первом, когда немцы пытались накрыть флот, и в сорок втором, когда они его чуть не прикончили, почти полностью выбив всю авиацию и оставив зенитчиков единственной силой, противостоявшей их господству в воздухе.
Господи, как им обоим хотелось жить! Как хотелось просто жить, не боясь возвращения к отодвинувшейся на время смерти, просто любить друг друга, иметь ребенка, жить в этих чистых белых домиках в ста метрах от кромки обрыва, слушать ночами, как тихое шуршание прибоя шевелит камни у берега. Зенитчице было двадцать два года, старлею – двадцать один. На двоих у них было почти пять полных лет войны. Обоим было по семнадцать-восемнадцать, когда страшный день двадцать второго июня разрубил всю нормальную, юную жизнь на две неравные половины: до – и после. У нее была школа, выпускная ночь с вином и поцелуями, и почти сразу, как будто вынырнув из разноцветного сна, – тугие маховики зенитного орудия, натирающая шею тяжелая каска и стонущий вой падающих на корабли в гавани бомб. У него – один последний год школы, где преподавала мать, карта на стене с устремляющимися друг навстречу другу стрелами, модель МИГа на полке, брат, посмотревший перед уходом так, будто все уже знал наперед. А потом снова школа, азиатские степи, качающиеся носилки, которые они бегом, задыхаясь, волокут к рухнувшему истребителю, из которого уже поднимается первый, робкий еще дым. Оглушительно пахнет бензином, и потом опять небо – облака распахивают себя, как ласковые руки этой девушки, и хочется петь, хочется стонать от ощущения чуда!
– Олежка мой...
Он попал на юг, степи были гладкие и выбеленные солнцем, их распределили по полкам и эскадрильям, повезло попасть сразу с двумя друзьями в одну часть. Полк, получивший короткую передышку, спешно пополняли людьми, перегоняли поштучно машины с тыловых заводов или восстановленные в армейских мастерских. Ожидалась большая активность, лето только начиналось, и молодых сержантов гоняли, как Сидоровых коз. Еще слава Богу, что была такая возможность. Никому не приходило в голову жаловаться, в училище, несмотря на плотную программу, всегда не хватало топлива, моторесурса, целых машин. Бились много, и бились страшно, уцелевшие учились и продолжали летать. «В школе вас сделали пилотами. Полк вас сделает летчиками. Истребителями вы можете стать только сами». Эти слова он услышал в полку в первый же день от нового командира и принял их глубже, чем, наверное, кто-либо другой.
– Ты мой Олежка-медвежка...
Оба его друга погибли в первую же неделю после того, как их бросили в бой. Немцы не считались с числом, четверка выкрашенных в желто-черные цвета «мессершмиттов» падала сверху на набирающие высоту ЯКи, сразу разбивая строй. После этого каждый был сам за себя. Ему повезло пережить вынужденную посадку с заклиненным мотором, оставшиеся позади самолеты исчезли навсегда. Потом ему повезло понять, что если враг определит в группе дерущихся с ним истребителей слабака, то он убьет именно его. На фронте учатся быстро. Через две недели он имел первого сбитого – старый и тяжелый, как майский жук, «Хеншель-123» из группы, которая осталась без прикрытия в многослойном, пронизанном самолетами небе Украины. Сержант научился управлять машиной так, что прыгающие на них «худые» всегда сбивали кого-то другого, он научился смотреть почти прямо на солнце, наклонив голову по-бычьи и крутя шеей до самой последней секунды в воздухе. Его поставили ведомым к комэску, и они дрались в паре все лето, пережив почти всех в полку. От комэска он научился не бросаться, торопливо стреляя, на крупную группу истребителей, не атаковать девятку бомбардировщиков в плотном строю, не стремиться увеличить свой счет. Олег сформулировал для себя принцип, в котором не признался ни одному живому человеку – уверенный в его целесообразности, но не уверенный в «правильности» с точки зрения газетных штампов. Важнее всего в небе было выжить самому, затем – помочь выжить тем, кто дерется вместе с тобой, и только после этого – убить врага. Он знал лейтенантов, которые с горящими глазами садились в ЯК, чтобы насладиться дрожью пулеметов, поливая свинцом тяжелые крестоносные бомбовозы, чтобы крутиться в «собачьей свалке» с разъяренными шершнями угловатых «фридрихов» и «густавов», рисуя к вечеру по одной-две звездочки на борту и ослепляя среднячков, вроде него, блеском орденов. Все они сгорали через месяц-полтора. За два года войны ему не встретилось ни одного исключения. Ни один из давно воюющих, с перевалившим за десятку счетом сбитых, летчиков, которых ему приходилось знать, не был любителем воздушного боя. Гораздо вернее было вычленить отставшую от строя поврежденную машину, методично расстрелять стрелков, сблизиться и зажечь поганящую небо летающую падаль, чтобы она ввинтилась в землю, сотрясая Чернобыль и чахлые степные осины. Другое дело, что часто приходилось поступать так, как поступать было нельзя: атаковать без раздумий, драться в меньшинстве. Но на то она и война, что не всегда удается делать то, что считаешь нужным.
К лету сорок четвертого он уже имел девятнадцать сбитых и неожиданно вышел на первое место в дивизии. Ни один человек не посмел бы обвинить его в избытке осторожности – все помнили, как на нулевой высоте он взял в лоб «худого», что навалился на машину комдива, перелетавшего без эскорта на их поле – как раз в тот момент, когда звено Олега возвращалось из патруля. Распоротый «мессершмитт» рухнул на выжженную грунтовую полосу, завернув лопасти винта под брюхо. Когда к нему подбежали и заглянули в кабину, кое-кто в ужасе отполз на четвереньках, издавая «морской позывной» и пачкая пылью колени. Да и для более подготовленных вид кабины вражеского самолета оказался не из приятных. От верхней половины туловища немецкого летчика не осталось практически ничего, несколько пуль Олегова УБСа[18] попали ему в грудь, и по крайней мере одна – в голову. Зрелище было редкое даже для видавших виды летунов и аэродромщиков, и хотя было ясно, что Олег, в принципе, здесь совершенно ни при чем, к нему плотно приклеилось уважительным тоном произносившееся прозвище «Собака». Фотография любимой овчарки, когда-то выращенной для пограничных войск, давно была прочно приклеена мякишем в кабине, на месте, где обычно вешали фотографии любимых, поэтому Олег особо не возмущался.
Он был очень осторожным. Каждую секунду. Олег чувствовал состояние противостоящего ему пилота по малейшим деталям поведения его машины в воздухе. Он почти всегда молчал, руководя своим звеном в бою короткими отрывистыми словами и обходясь совсем без слов во всех остальных ситуациях.
– Олег, ты скоро сбесишься, – сказал ему уходящий на полк его бывший комэск. Они обнялись, положив головы друг другу на плечи, постояли молча и обнялись снова.
– Береги себя, парень, – комэск смотрел на него с болью в глазах. – Ты один у меня остался, со всего лета...
– А как будто десять лет прошло...
– Верно. И не связывайся ты ни с кем, я прошу.
Олег только усмехнулся: на земле он не связывался вообще ни с кем. Потому и был до сих пор командиром звена, малозаметным старлеем с парой орденов.
– Будем живы.
– Будем живы, Антон.
Они в последний раз ткнули друг друга кулаками в плечи и разошлись; новоиспеченного подполковника ждал разъездной армейский У-2 с лихой надписью «Що не зъим, то надкусаю» на борту, старлея – выгоревший до уже розоватого оттенка ЯК с фотографией овчарки под рамкой прицела. И одиночество.
Если бы его не выдернули в новый полк приказом самого главмаршала, он бы, пожалуй, и действительно взбесился. За неделю он два раза с трудом удержал свою тянущуюся к пистолету руку, внутренне наливаясь смертью, – новый командир полка находил весьма смешной его манеру делать все молча и блистал ироничностью, высмеивая его при всех. В последний раз его спас ведомый, спокойно положивший руку сзади на его правое плечо. Олег обернулся и встретился с ним взглядом.
– Не надо, – одними губами сказал лейтенант. – Не надо, командир, не стоит, право...
Вторая пара тихо подошла сбоку и заняла место по правую руку, как в воздухе. Командир полка замолчал на полуслове. Вся четверка совершенно спокойно и в полном молчании смотрела на него. Постепенно замолчали и остальные, только что вовсю смеявшиеся. Пронесшаяся в воздухе пара ЯКов ударила, крякнув, по полосе и, гася скорость, ушла вперед.
– Олег, ты чего? – удивленным и тихим голосом спросил полковник. – Я ж шутя, чего ты?
Тот, не ответив, отвернулся и пошел прочь, тройка закрыла его спинами.
– Обиделся, что ли? – голос полковника повеселел.
Шедший позади ведомый второй пары обернулся и, встретившись с уже улыбающимся полковником глазами, молча чуть приподнял верхнюю губу.
С лица командира полка сошла вся краска.
– С-с-с... – попытался сказать он, но голос сорвался. Другого же шанса сказать что-нибудь у него не оказалось – троица «спиногрызов»[19] с этого момента не оставляла своего командира ни на секунду.
Через неделю пришел приказ, и старший лейтенант, собрав немудреные манатки и обнявшись с немногочисленными друзьями среди летчиков и техников, побрел к выруливающему «Що не зъим». На его единственную просьбу не разбивать слетанное звено командир полка послал его на хер.
Теперь он подумал, что все это было к лучшему. В новом «полку специального назначения» имелся народ разного склада, но никто не лез к нему в душу и не стремился продемонстрировать избыток образованности на безответном летуне с одним просветом на погонах. Среди украшенных геройскими звездами и полковничьими погонами мужиков он не встретил ни одной суки. В полку были любители подраться, были любители побалагурить, были такие, кто не мог обходиться без подколок, – но не нашлось никого, кто мог бы обидеть неумной насмешкой взрослого человека. К своему удивлению, Олег понял, что его имя достаточно известно среди воевавших на южном направлении. Иван Кожедуб, с которым они, возможно, не раз встречались в воздухе, собирал вокруг себя команду кубанцев, но стремительный и отточенный пилотаж старлея глянулся самому Покрышеву, и он забрал Олега к себе в эскадрилью «девятых».
Авиагруппу готовили зверски. Впрочем, другого обращения оторванные от войны в самое страдное время боевые летчики и не допустили бы. Летали днем, летали ночью, поэскадрильно, звеньями, парами и поодиночке. Отрабатывали навигацию без наземных ориентиров, каторжную для истребителей фронтовой авиации, привыкших, в случае нужды, ориентироваться по сети дорог и населенных пунктов. Летали на максимальный радиус, практикуясь в перехватах на предельной высоте и предельной дальности, с наведением по радио. Учились друг у друга трюкам и приемам воздушного боя, выстраданным и отточенным за годы. Слетывались друг с другом и с бомберами первой эскадрильи, доминировавшими на тактических занятиях по боевому применению морской авиации.
Очень много было занятий по морской тактике и технике. Конечно, прожженные фронтовики знали наизусть характеристики и силуэты двух-трех десятков немецких машин, применяемых на Восточном фронте, из которых только штук десять могло реально встретиться им в воздухе, остальное же было экзотикой. Теперь приходилось учить морские и сухопутные машины самых разных видов и классов, принадлежащие Италии, Франции, Японии, американцам и англичанам. Четкое разделение японских и американских машин на морские и армейские было, по сложившемуся в спорах мнению, большой глупостью и лишней тратой ресурсов и времени. Англичане, согласно разведданным, изложенным на специальной лекции чином из разведуправления флота, приняли в этом смысле промежуточный вариант, который был так же далек от идеала. Если, в отношении пикировщиков и торпедоносцев, с такими решениями еще можно было согласиться, то концепция специального палубного истребителя была, пожалуй, стратегической ошибкой. Совсем другим делом был на сто процентов проверенный в деле и изученный до упора ЯК – специально приспособленный для палубы, но отличающийся от базовых моделей не более, чем его тяжелый или бомбардировочный варианты. Большинство летчиков знало ЯК по крайней мере свободно, а тем, кто переучивался на него с других типов – как Кожедуб с «Лавочкина» или Покрышкин с «аэрокобры», – тоже особо сложно не было, ЯК был прост и доступен даже среднего класса пилотам.
Конечно, чрезвычайно повысило бы боевые возможности авиагруппы включение в ее состав торпедоносцев. К сожалению, небольшая длина взлетной палубы «Чапаева» не давала возможности взлетать тяжелым самолетам, а для приспособленного к действиям с авианосца ближнего бомбардировщика СУ-6 отечественная 935-килограммовая авиационная торпеда 45-36АН, принятая на вооружение только в 1939 году, была слишком тяжела, другой же в стране не было. Так что единственной ударной силой авиагруппы стала эскадрилья «Сухих». В грандиозных битвах на Тихом океане участвовали сотни бомбардировщиков и торпедоносцев, а тут – всего одна эскадрилья из восьми бомбардировщиков... Но для авиагруппы «Чапаева» главной задачей была защита линкоров, а каждый дополнительный бомбардировщик на борту уменьшал количество истребителей, которых мог нести «Чапаев». На это пойти было нельзя, и первая эскадрилья осталось единственной бомбардировочной. Опять же важнейшее внимание было обращено на подбор летчиков. На этот раз почти все они принадлежали к флотской авиации – слишком большая разница была между бомбовыми ударами по неподвижной цели на суше и маневрирующему на полной скорости кораблю противника. Никому из них дотоле не приходилось летать на СУ – на флоте основными типами бомбардировщиков были ПЕ-2, «бостоны» и ИЛ-4, а для ближних полетов – ИЛ-2. Но переучивание на новую машину пилотам-бомбардировщикам доставило еще меньше хлопот, чем истребительным эскадрильям. За свою жизнь летчикам первой приходилось летать на разных машинах, а «сухого» отличала чрезвычайная простота в управлении.
