Сергей Анисимов
Вариант «Бис»
– Девять минут для выхода на дистанцию двенадцать тысяч ярдов, одиннадцать – для одиннадцати тысяч. При сохранении им данной скорости и курса.
– Скорость он вряд ли уже увеличит, что там в книге написано – черт с ним, но мог бы – давно бы уже это сделал, а курс – чего нам еще от него надо?
За следующие несколько минут в рубке «Мемфиса» никто не произнес ни слова. По-прежнему гулко били оба орудия носовой башни, пороховой дым относило прямо на надстройки фок-мачты, из которых из-за сотрясений при стрельбе давно повылетали все стекла. От вони сгоревшего пироксилина в ушах у людей звенело не меньше, чем от орудийного грохота. До русского линкора оставалось около семи миль, на левой раковине шел верный «Саванна», поддерживая своего собрата огнем, эсминцы тоже, судя по всему, уменьшали дистанцию.
Русский пристрелялся, и залпы его вспомогательной артиллерии ложились все ближе. Впрочем, и сам он шел в окружении всплесков шести– и пятидюймовок американских кораблей, на миделе и юте болтались дымные струи, штопором уносящиеся ему в кильватер. Артиллерия русского стреляла не переставая, и на нее, в связи с уменьшившейся дистанцией, приходилось обращать все большее внимание. Первое попадание крейсер получил в 09:48, то бишь в девять часов сорок восемь минут «Ак Эмма»[122], и после этого, несмотря на решительное маневрирование, они следовали одно за другим – русский, видимо, сосредоточил на крейсере огонь всей своей противоминной артиллерии. Снаряды из накрывавших их залпов шли под острым углом по отношению к курсу «Мемфиса», и крейсер содрогался при каждом попадании: проламывающем поясную броню, вырывающем фонтан искореженных обломков из полубака, мгновенным огненным шквалом разрушающем надстройки. Шесть снарядов попали в американский крейсер менее чем за две минуты, а для торпедного залпа, такого, чтоб наверняка, все еще было слишком далеко.
– Два, – командир оторвался от прорези в броне и обернулся к окружающим его офицерам. – У него два калибра!
– Как у итальянцев.
– Да, и у немцев. Не знаю, хорошо это или плохо.
– Для нас?
Торпедисту, оказывается, было смешно. Он широко улыбался, не отрываясь от визира автомата торпедной стрельбы. Впервые за два года службы на крейсере ему представился шанс проявить свое мастерство. Отношение остальных офицеров к его обязанностям было ироничным, всем казалось, что времена «Дорсетшира» давно миновали, да и аппараты с большинства крейсеров были давно сняты – просто до их корабля руки пока не дошли.
– Мне нужно десять тысяч ярдов, это максимум, с которого можно рассчитывать на попадание. Лучше девять.
– Ага, а еще лучше семь. Тогда-то он и перенесет на нас свой главный калибр, чего мы все тут и добиваемся. Чудесно!
– Куда уж лучше!
– Если кто забыл, до сих пор не зафиксировано ни одного торпедного попадания с дистанции более пяти миль. Старший, как там эсминцы?
Пауза, возникшая после этого вопроса, продлилась больше, чем требовалось, и один за другим все офицеры повернулись в том же направлении, что и внезапно замолчавший старпом. То, что их героическая атака уже никому не нужна, стало ясно сразу. Авианосец еще имел ход, еще даже пытался как-то менять курс, но уже был обречен. Громадные языки пламени вырывались из его корпуса, наклонившегося к поверхности моря под нелепым углом, из развороченной на корме взлетной палубы толчками выбрасывало вверх клубы густого нефтяного дыма. Вокруг, не далее чем в четырех-пяти десятках метров один за другим поднимались фонтаны накрытий, каждый залп теперь, по-видимому, давал попадание. Эта жуткая картина через несколько секунд исчезла из поля зрения офицеров крейсера, когда тот, повинуясь приказу командира, заложил циркуляцию, склонившись в сторону русского корабля.
– Спокойной ночи, ребята[123], – произнес Лакий, прежде чем они легли на боевой курс. До торпедного залпа оставалось две минуты, посоветовать каперангу отказаться от него никто не решился.
«Беннингтон», медленно кренясь на правый борт, погружался в воду. Та скорость, которую могли обеспечить заполняющемуся водой корпусу уцелевшие котлы, уже не оказывала никакого влияния на исход боя. Огромный авианосец почти не слушался руля, значительный дифферент на корму в сочетании с креном на правый борт вызывал очень большие опасения в отношении потери остойчивости – корабль мог перевернуться еще до исчерпания заложенных в проекте ее запасов. Отбиваться ему было уже нечем, яростно бившие в задирающийся горизонт кормовые башни пятидюймовых универсалок снесло прямым попаданием, островную надстройку пробило насквозь тяжелым снарядом, от взрыва которого рухнули за борт сломавшиеся у основания мачты радиолокаторы. Корма авианосца пылала, так и не успевшие подняться в воздух торпедоносцы скатывались в сторону правого борта, утыкаясь в нижний ярус «острова». В 09:56 командир «Беннингтона», убедившись, что все возможности сопротивления и борьбы за живучесть исчерпаны, отдал приказ оставить корабль. Турбины медленно остановили свое вращение, и неподвижный, пылающий авианосец застыл, окутанный черным дымом, задирая нос к небу. С бортов сбрасывали плоты и пробковые матрацы, матросы прыгали в воду с высоты правого борта, пытаясь как можно дальше отгрести от тонущего авианосца, дергающегося от попаданий и близких промахов. Легший у самого борта снаряд прикончил наиболее торопливых. У среза палубы выстроившиеся в ряд моряки не отрываясь смотрели на идущий на горизонте бой. Несколько человек молились, стоя на коленях, кто-то стаскивал с себя ботинки, какой-то младший лейтенант лихорадочно зарисовывал в блокнот силуэт русского корабля. Из люков, расположенных у основания надстройки, выскакивали матросы, чьи боевые посты были в глубине лабиринта палуб и отсеков авианосца. В первое мгновение, выбежав на яркий свет, они застывали, пораженные картиной пронесшегося над палубой опустошения, лезущие следом толкали их в спину, стремясь, в свою очередь, скорее оказаться наверху.
Зрелище, конечно, было не для слабонервных. Палуба задиралась к носу под углом градусов в десять, одновременно накренившись почти на такой же угол вправо, чтобы сохранить на ней равновесие, людям приходилось передвигаться согнувшись. Почти вся кормовая оконечность, вплоть до кормового самолетоподъемника, была разворочена и горела, исторгая из недр корабля густой черный дым с проблесками оранжевого пламени. На палубе валялась одна из башен универсальной артиллерии и обломки металлических конструкций, снесенных с «острова», у подножия которого сгрудились исковерканные, припавшие на крыло, сбившиеся в кучу «эвенджеры», придавив несколько дверей. Среди самолетов лежали тела американских моряков, сброшенных с надстройки или погибших уже здесь. Десятка три человек, раскатав по палубе пожарные рукава, поливали водой раскалившуюся палубу, стремясь использовать последние минуты, пока не упало давление в гидросистеме, руководил ими офицер в обгоревшем мундире с неразличимыми уже знаками различия. С обоих бортов сбрасывали спасательные плотики, на правом борту на шлюпбалках покачивался катер, уже доверху забитый людьми. За считанные минуты он был спущен на воду, и несколько моряков прыгнуло на него сверху, на головы сидящих. К катеру со всех сторон устремились надеющиеся спастись на его борту, но места им уже не было – взревел мотор, и сначала медленно, а затем все быстрее он начал удаляться от гибнущего корабля.
Корпус авианосца дрогнул, где-то в его погружающейся кормовой части возник глухой рокот, корабль ощутимо тряхнуло несколько раз подряд, и это точно не было очередной серией вражеских попаданий – уже довольно давно, как с удивлением обнаружил командир авианосца, по ним никто не стрелял. Капитан Сайке находился на палубе, стоя у носовых универсальных башенных установок вместе с большинством старших офицеров авианосца. Не хватало нескольких – погибших или все еще не выбравшихся из внутренних помещений. Контр-адмирала Кинка тоже не было, старый извращенец[124] отказался покидать носовую рубку, заявив, что желает погибнуть вместе с кораблем. Услышав об этом, Сайке поморщился и приказал одному из штурманов, бугаю из Северной Каролины, футбольной гордости «Беннинггона», привести адмирала, если понадобится, силой. Помимо всего прочего, капитан первого ранга не хотел быть единственным козлом отпущения за гибель флотского авианосца – пятого с начала войны и второго за месяц[125], после двухлетнего отсутствия потерь в тяжелых кораблях. Он не любил красивых жестов. То, что тяжелый авианосец, только что вступивший в строй, ценнейшая боевая единица, его любимый корабль, потоплен так глупо, просто каким-то шальным рейдером, возникшим ниоткуда, было невероятно, невозможно! Это противоречило всем стандартам – авианосцы никогда не участвуют в надводных боях, их строят не для этого. Да, «Глориес», но это британский авианосец, корабль его чертова величества, он погиб так же, как и они, глупо вляпавшись в самом начале войны, погиб в назидание другим, и повторения этой истории просто не должно было состояться! Почему здесь нет линкоров? Почему крейсера и эсминцы не дали им время отойти, не дали хотя бы несколько, пять-десять минут, чтобы поднять в воздух торпедоносцы? Почему русский линкор не был обнаружен самолетами-разведчиками – уж это прямая вина адмирала. Почему во вчерашнем ударе полегла почти вся авиагруппа, а у вернувшихся дрожали колени? За что? Капитан первого ранга уже практически терял контроль над собой, после четкости и хладнокровия проявленного им в бою это было невыносимо. Сильный удар по пяткам заставил его оглянуться.
– Сэр! – тряс его за рукав какой-то незнакомый офицер. – Сэр! Надо уходить, корабль скоро утонет, а перевернется, скорее всего, еще раньше! Уже никого почти не осталось, надо уходить, сэр!
Молодые глаза возбужденно блестели на густо закопченном лице, парень продолжал трясти командира авианосца за рукав, видимо, не очень сознавая, что делает. Дифферент на корму увеличивался прямо на глазах, но Сайке, казалось, не понимал значения происходящего. Со скрежетом пополз по палубе торпедоносец с подломившейся стойкой шасси, его развернуло, и какой-то пробегающий мимо матрос едва успел отшатнуться, когда крыло самолета описало дугу рядом с его головой. Старший помощник обнял своего командира за плечи и мягко повел его к борту. Тот не сопротивлялся. Сволочи, все сволочи... На мгновение оглянувшись на привлекшую его внимание фигуру, он увидел сидящего на палубе офицера-летчика, который рыдал, обхватив голову руками. Рядом валялся планшет, какие-то выпавшие карты, еще бумаги. Ветер трепал белые листки, заставляя их взлетать вверх, чтобы снова опуститься на палубу и с шелестом ползти вниз, в сторону кормы. Не останавливаясь, старпом указал нескольким идущим рядом офицерам на летчика, того подхватили, потащили вверх по палубе. Летчик вырывался, выкрикивая сквозь слезы что-то бессвязное, пытался вытащить пистолет из кобуры, его не пускали. На палубе уже никого не было. Группа офицеров остановилась у решетчатой мачты, и моряки по одному начали спускаться по скоб-трапу на главную палубу. Цепляться было неудобно, крен составлял уже градусов пятнадцать, ноги соскальзывали в воздух. Снова собравшись на палубе, офицеры, после короткой паузы, один за другим прыгнули в воду с пятнадцатифутовой высоты.
Торпедная атака, в нормальном понимании этого слова, так и не состоялась. Легкий крейсер «Мемфис», сблизившись с русским линкором миль до пяти, получил несколько попаданий подряд. С шедшего на левой раковине второго крейсера увидели, как полетела за борт его четвертая дымовая труба, а через мгновение и фок-мачта. Эсминцы сделали, что могли, выпустив остатки торпед с самоубийственных дистанций, – их было немного, и русский без особого труда увернулся, не выпуская свои жертвы из прицелов. «Саванна» с трудом уклонился от нескольких накрытий, каждое из которых могло быть для него смертельным, – русский, плюнув на уже тонущий авианосец, вцепился в него клыками своего главного калибра. Один из снарядов четко вошел в кормовую группу башен, насквозь проткнув пятидюймовую плиту лобовой брони пятой башни. Взрывом вышибло задний наклонный лист, многотонную броневую крышу вспороло как жестянку, сорвало с болтов и отшвырнуло далеко за борт. Четвертая башня больше не дала ни одного залпа – ее перекосило на катках, испятнав броневые плиты десятками крупных и мелких вмятин.
Крейсер шел зигзагами, лихо кренясь на циркуляциях и постепенно увеличивая дистанцию, в скорости русскому линкору с ним явно было не тягаться. Уводя за собой русского, его командир попытался довернуть к западу, но противник, видимо, имел какие-то свои интересы: отвернув от «Саванны», он сосредоточил весь огонь на «Мемфисе», методично превращая его в пылающую развалину. Каким-то чудом машинно-котельная установка старого крейсера до сих пор оставалась невредимой, хотя было глупо относить это на счет бронирования – даже средним калибром оно пробивалось почти с любого курсового угла. С палубы «Мемфиса» снесло уже все, что можно, время от времени стреляла то одна, то другая шестидюймовка, но огневые возможности корабля были фактически сведены к нулю – не уцелело ни одного дальномера. В последней попытке оторваться от неумолимого противника старый крейсер вытянул свой курс в нитку, развив максимальную скорость и разбрасывая форштевнем волны. Неизвестно, кто управлял в эти минуты кораблем, но это было его ошибкой. Несмотря на то что отчаянный рывок позволил увеличить дистанцию, русские на этот раз пристрелялись почти мгновенно – громадные огненные вспышки закрыли ют и район фок-мачты, обе носовые трубы, крутясь, рухнули на палубу, корабль рыскнул на курсе, заваливаясь на правый борт, корма его погрузилась в воду.
После короткой паузы, прозвучавшей как перебой в работе сердца, раненому крейсеру был нанесен еще один удар. Человек, управляющий огнем линейного корабля, не отказал себе в удовольствии дать полный бортовой залп по накренившемуся, беспомощному противнику. «Мемфис» закрыло сплошной водяной стеной, сквозь которую, крутясь, пролетали рушащиеся в воду обломки металла. Крейсер повалило на борт, корпус с лязгом разодрало вдоль, из щелей выплеснуло мгновенное белое пламя, и через считанные секунды его не стало.
То, с какой неожиданной легкостью это произошло, стало наибольшим потрясением для всех свидетелей боя. Никому из участвовавших в нем американских моряков не приходилось раньше бывать в артиллерийском морском бою, вся их служба прошла на сравнительно спокойном (особенно в последнее время) Атлантическом океане, поэтому основные представления о морских сражениях для них были сформированы в основном воспоминаниями британских адмиралов о линейных битвах Первой мировой. Почти мгновенная гибель корабля, несмотря на то что он перед этим достаточно долго подвергался воздействию артиллерии, просто не сразу доходила до сознания. По сравнению с величественным и постепенным погружением в воду громадины «Беннингтона» исчезновение «Мемфиса» с поверхности казалось каким-то ненастоящим.
«Кронштадт» без особых усилий вышел из боя, просто прекратив огонь по спешно расходящимся радиальными курсами эсминцам и повернув на восток. Радарная установка на нем вышла из строя, хотя прямых попаданий в комплекс надстроек у фок-мачты не было – сотрясения от стрельбы собственных орудий и попаданий в корпус были слишком сильными для требующего длительной настройки тончайшего электронного механизма радиолокационных станций. Этого следовало ожидать. После всех произошедших за последние два часа событий командный состав линейного крейсера принял это известие достаточно спокойно, пилоты гидросамолетов отреагировали на него матом.
Узел 7.1
19 ноября 1944 г., вторая половина дня
Чрезвычайно медленно и чрезвычайно аккуратно самоходки артполка, перешедшего недавно в армейское подчинение, продвигались по затянутой туманом лощине. С начала большого наступления прошло всего одиннадцать дней, а полк уже успели два раза потрепать и два раза пополнить. Оба пополнения были россыпью, без переформировки. Так и не доведенный до штатного состава полк свели в три батареи – вместо четырех. Техники не хватало – во-первых, потому что СУ-85 уже почти не выпускали, просто использовали уже произведенный запас деталей и узлов, а во-вторых, перебрасывать к голландской границе технику и людей становилось все сложнее. Ходили неясные слухи о мощном контрнаступлении немцев, англичан и американцев юго-восточнее, якобы развивающемся уже третий день. Нехорошие разговоры ходили и про то, что позиции 2-го Прибалтийского фронта прорваны и Ленинградский с 3-м Прибалтийским то ли уже отрезаны, то ли будут отрезаны вот-вот. Сложно было сказать, правда это или нет. С боеприпасами проблем особых не было, за неимением в последние дни больших боев, с топливом тоже. Многое доставлялось, видимо, морем, вдоль берега, да и часть прибрежных железных дорог, видимо, должны были еще уцелеть – к морю супостат еще не вышел, это было известно точно.
Странно вообще, что туман держится в середине дня. Воздух холодный, ни одного листочка на деревьях уже не осталось, вода поутру покрывается ломкой ледяной корочкой – предвестницей мучавшего Бориса каждую зиму кашля. Он ни разу не болел на войне, как и все остальные, кого он знал, но кашель был сам по себе. Странно, в довоенное время каждый третий имел язву либо жаловался на печень, простужались как минимум раза три за зиму. А тут хоть бы что прилипло... Обморожения, конечно, были. Один раз он видел, как солдат погиб от столбняка, несмотря на сыворотку, – за полтора часа его скрутило узлом, выгнуло, и он умер, просто не способный дышать. Молниеносная форма. Но это тоже после ранения, поцарапало осколком голень, а в портянках и крысы могут завестись, не то что микроб.
– Стой.
Борис вовремя увидел вскинутые флажки над командирской машиной, хотя успел задуматься. Повезло, Батяня задумчивости на марше не прощает, даже своим. Порвет жопу на британский флаг и поставит на бруствер буквой «зю», пугать врагов образовавшимся калибром.
Обернувшись на сзади идущую машину брата, Борис продублировал командирский сигнал, а потом и следующий – «Глуши моторы». Подозрительно что-то.
В лощинке, в тумане... Как засадный полк. Старший лейтенант чуть не заржал про себя, восхищенный своей аналогией. Черт, в бой их ведут, или все-таки это лишь такой долгий марш? Интересное кино. Могли, пожалуй, просто спрятаться от самолетов: за последние дни британские «темпесты» и «тайфуны» завоевали всеобщее уважение (как, хочется надеяться, и наши у них). Ну, тогда залитая туманом лощинка – самое то. Хуже, если коварный враг таится рядом и это замечательное место у него пристреляно чем-то крупным. Нет, правильно, что их «сушек» больше не делают, новые «тридцатьчетверки» сейчас составляют львиную долю танковых парков – слишком большой оборот, все более-менее малосерийные машины сходят на нет. Пока 85-миллиметровую пушку в танк втиснуть не могли, истребительные самоходки были «звездой экрана», танкисты на них молились, подхалимничали. А теперь чувствуешь себя оч-чень уязвимым. Вот и придерживают полк во втором эшелоне, не гонят. Появится новая техника, так снова подхалимничать начнут. Человеческая природа на войне проста, человеку жить хочется. И спать. И есть. И выпить. И бабу, конечно. Но самое интересное, что когда дело доходит до горячего, все желания, и так из-за окружающей обстановки не слишком разнообразные, сводятся к одному – жить. И ради вот этого желания человек способен убивать, не задумываясь. Вот умора... Старина Вернадский был, пожалуй, более прав, чем сам предполагал. Доминанта! Говоря простым языком, больше одной мысли за раз человек думать не должен.
Полк простоял в лощине два часа, и постепенно стало ясно, что марш в самом деле закончился. Техники и людей вокруг делалось все больше, и хотя все еще держащийся туман не позволял разглядеть многого, но присутствие человеческой и железной массы ощущалось кожей. Сзади нарос взревывающий звук мотоциклетного мотора. Борис напрягся: звук был немецкий. Через полминуты мимо действительно промчался БМВ с затянутым в кожу парнем в седле – без погон, но, во всяком случае, с ППШ под боком. Мотоцикл круто затормозил, уже проскочив машины первой батареи. Через пять минут, снова взревев мотором, он умчался вперед, и стало видно, что майор бежит вдоль самоходок своего полка, останавливаясь у каждой, вместо того чтобы приказать нормальное: «Командиры батарей – ко мне!» Вспрыгнув на броню «двести двадцать второй», он показал Борису развернутую карту с их собственной позицией, а также отметками огневых рубежей и целей. Карта была хорошая, с русскими названиями населенных пунктов и весьма полно представленной схемой предстоящих развлечений.
– Твоя копия, – отрывисто сказал комполка, протягивая ему плотный конверт. – Я за тебя уже расписался. Стартуем через сорок минут, короткий марш, стрельба с закрытых позиций, в огневых карточках все цели расписаны. На нас запланированы только закрытые, но всякое может случится, так что держать ушки на макушке. Как брательник?
– Ничего.
– Ладно, я дальше, читай пока.
Он спрыгнул с башни и побежал дальше.
– Постой, с ума сошли? – закричал ему вслед Борис. – Сорок минут, и... все? Они обалдели?..
– Отстань! – проорал майор, обернувшись на бегу. Хотел добавить что-то, но только рукой махнул.
Не теряя времени, командир второй батареи приказал экипажу слушать радио и смотреть по сторонам, а сам потрусил к стоящей в десяти метрах машине с номером 224. Ленька смотрел на него сверху башни, потом, осознав субординацию, спрыгнул и склонил голову над разворачиваемой Борисом схемой.
– Ага, ага, – приговаривал комбат, водя заскорузлым пальцем по линиям и заштрихованным квадратам, испещрявшим узкую картонную гармошку. Закончив, он протянул схему брату, поднял голову и заливисто свистнул. Из люка самоходки, стоящей позади Лениной, вопросительно махнул рукой взводный, Борис сделал ему раздраженный жест: тебе, мол, кому же еще... Огневые карточки и маршрутка были расписаны по минутам, кто-то в штабе не пожалел времени. Все это, понятно, было до фактического контакта с противником, но они действительно, Бог миловал, находились пока во втором эшелоне. Если повезет, то весь первый день будут стрелять через головы, из-за спины танкистов.
За отведенное время удалось прокрутить диспозицию с командирами машин, покурить и даже потрепаться. В батарее имелся всего один новенький, да и тот битый волк, после госпиталя, так что все было пучком. Ленька, по всеобщему согласию, за полторы горячих недели вполне обтерся и начал соображать не хуже многих. Его уже вполне можно было ставить командиром взвода, но лишнего взвода не имелось, как и лишнего желания у командира полка спорить с комбатом-два; что такое брат, он вполне понимал. Успели обсудить вчерашнюю историю с армейским журналистом. Мудак в лейтенантских погонах поднял смех, когда ему рассказали, как жгли взвод «тигров». Полком – взвод. Один за другим сплюнув охреневшему корреспонденту под ноги, летехи и повыше чином отвернулись, чтоб не видеть его рожи, младшие лейтенанты просто ушли подале от разборок.
Вот так какой-нибудь тыловик начинает на складе горючки выпендриваться: что же вы, герои, тремя армиями с одной немецкой деретесь... А что – ему о штатах частей понятия нет, о том, как выглядит прущий на тебя «тигр», – тоже. А вот гонора много. Интересно, найдется ли среди фронтовиков интеллигентный и вежливый человек, который разъяснит, что взвод советских самоходок – это две машины, а взвод германских танков – пять, или он так и будет ходить оплевываемый? И что их полк самоходок, когда свежий, – шестнадцать стволов, а немецкий танковый полк – под сто пятьдесят бронированных зверюг, больше чем полторы наших бригады или почти как американская дивизия...
Именно на дивизию их и вынесло, когда все началось. Артподготовка была не особо продолжительной – то ли боеприпасов было не так много, то ли фортификаций особых впереди не имелось. Тем не менее гвардейских минометов и залпов с выставленных за последние часы направляющих рам было больше, чем когда-либо. Тронулись, стреляли, загружались снарядами с грузовиков полка, почти неотступно следующих за ними, снова стреляли в белый свет, из каких-то лесочков и овражков. Когда дело клонилось уже к вечеру, пошли наконец в рывок. Местность была менее холмистая, чем та, на которой они действовали девятого и десятого ноября, но холмы иногда тоже попадались. В промежутке между двумя такими взгорками они наткнулись на остатки громадной колонны грузовиков и бронетехники, искореженной до почти полной неузнаваемости. У Бориса в первое мгновение захолонуло сердце – ему показалось, что это наши. Но нет, в голове стояло несколько еще дымящихся «стюартов», которых в советских частях не держали уже давно – с начала, пожалуй, сорок третьего. Можно было принять разгромленную колонну за разведбат, кто его знает, где могли еще эти тарахтелки сохраниться. Разве что полевые кухни охранять. Остальные машины, впрочем, были разнокалиберными грузовиками и транспортерами, а также «шерманами», каковые в частях имелись, по слухам, в немалом количестве – но где-то вдалеке, на других фронтах. Сам он их не видел ни разу. Бригаду поймала, видимо, авиация, и, пожалуй, еще утром. Даже легкое топливо продолжало бы еще гореть, если бы «белые звезды» накрыло их залпами или артиллерией. Может, поэтому наступление и началось не с утра, как положено, а днем?
– Кракатау, – сказал наводчик, познаниям которого Борис не переставал удивляться. Мужик он был деревенский, но говорил иногда образно и так, что запоминалось надолго.
– Да, Кракатау...
Пожалуй, полная бригада здесь накрылась. Сколько в ней положено – 68 танков, плюс всякая легкая мелочь из обслуги. Зенитчики там, мостовики. Самое интересное, что километра через три они наткнулись на еще одну бригаду супостата, избитую до полного «ай-я-яй». Ну, эта хотя бы кого-то успела увидеть перед собой, потому что стояла, наполовину рассыпавшись по полю, чуть ли не шахматными рядами. Пытаться реконструировать произошедшее было почти невозможно, разве что полазить по горелым остовам, пощупать дырки. Становилось все интереснее. Чем можно было набить такую кучу танков? ПТАБами[126] ? «Андрюшами» или «Катюшами» улучшенной кучности, если в одну четко разведанную точку будет бить по бригаде? И какой дурак согласится подать команду, глядя на это дело из лесочка? А если авиацией, то как американцы смогли прошляпить пару полков штурмовиков – вот это было совершенно непонятно. На каждом «шермане» имелось по зенитному пулемету, плюс самоходки с зенитными автоматами, чадящие среди других, – так что с одного захода пришлось бомбить, если это «горбатые» были. Мрак. Сыпанули, небось, а потом что? Куда эти разворачивались?
Они как раз прошли мимо обгоревшего танка, от которого оглушительно несло горелой резиной и сладким запахом паленого мяса – тошнотным признаком того, что экипаж остался внутри. Майору, может, тоже хотелось остановиться, но делать этого он, конечно, не стал, накрутили его по поводу графика движения. Да и со стрельбой тоже. Откроешь огонь с пятнадцатиминутным опозданием, да не связавшись с артразведкой, а там свои уже...
– Справа! – вдруг заорало в шлемофоне голосом Антонова, комбата-три. Борис успел подумать еще, что громкость отрегулировать на стоянке не позаботились, протрепались, – а сам уже отдавал команды батарее, перекликаясь с командиром второго взвода.
Справа из леска, где, как он думал, должен был сидеть храбрый корректировщик, часто били пушки. Метров семьсот. Опасно, как черт с вилами.
– Осколочным? – переспросил заряжающий, то ли не поняв его приказ, то ли одурев со страху.
– Осколочным, сука!!! Заряжай на хрен, урод! Беглый огонь по опушке! Следуй за мной!
Батарея с ходу развернулась, начав вальсировать в нитях трасс. Через секунды их нащупали, и оглушающим тычком из сидящих в самоходке людей чуть не вышибло дух. Ударом в лобовой лист их толкнуло вниз, глухо екнув всеми сочленениями «шайтан-арбы» под номером 222.
– Живы?
Почему их не пробило с семисот метров? Борис бросил взгляд вправо – нет, Ленька еще цел, танцует, как и они, выпуская один снаряд за другим. На его глазах в лоб Ленькиной машины вошел трассер, но никаких видимых последствий это не принесло.
– Чушь какая-то... – произнес он вслух, не понимая. Несколько деревьев упало, и с опушки буквально выпрыгнули сразу несколько танков, чуть не через каждые пять метров.
– «Стюарты!» – завопил «третий». Нет, ну надо же, глазастый какой. Все, теперь пошло месилово. Охренели совсем, чего из леса вылезли? И в лоб на «восемьдесят пятых» .. Жить надоело? Или...
– Первый! – Борис с азартом ухватился за гарнитуру полковой связи. – Они нас за «жу-жу» приняли!
Их тряхнуло еще раз, и теперь здорово. Была б башня – заклинило бы, как пить дать. Нет, точно приняли за «семьдесят шестых», почти не бронированных, потому и полезли, чтобы числом смять – раз не вышло из импровизированной засады сжечь первым залпом половину полка. Потому и полезли на рожон, чтобы их пукалки могли СУ-76 истыкать, как швейные машинки. «Стюарт» хоть и дерьмо как легкий танк, особенно по стандартам конца сорок четвертого, но свое дело знает туго.
Нет, противника было меньше, чем поначалу показалось с перепугу, – рота, наверное, значит, семнадцать штук. Снова не к месту вспомнился тот журналист – вот что значит обида. Хотя какая только чушь не приходит в голову, когда дерешься. Если кто-то предполагает, что человек думает словами и на родном языке, он ошибается. Человек думает образами, которые становятся тем отрывистее, чем выше скорость мышления, подстегнутая опасностью или чем-нибудь таким же возбуждающим. Поэтому среди обрывков картин и символов – «движение вправо, трасса, снаряд» – может вклиниться и что-нибудь, имеющее к текущему моменту куда меньшее отношение.
Роту они сожгли за десять минут. Все-таки он был, пожалуй, не прав в своем предположении. Что СУ-85 не похожа на «семьдесят шестую» – это ладно. Что-то общее в них все равно есть, а строго спрашивать с никогда не видевших ни того, ни другого было глупо. Вряд ли ребята так же хорошо учили силуэты русских танков и самоходных орудий, как зазубривали их наши танкисты. Но это было не главное. Скорее всего, это действительно была разведка дивизии, зажатая между уже глубоко продвинувшимися частями и практически не имевшая шансов ни при каком раскладе. Деваться им было некуда, бригады шли в прорыв одна за другой. Странно, что они не сдались, пока могли. Американцам так и не удалось сблизиться с самоходками до таких дистанций, чтобы их пушки могли пробить борта «сушек», а вращающиеся башни полноценных танков стали решающим фактором маневренного боя. Назад им тоже отойти не удалось, поскольку Батя погнал полк вперед и пятящиеся танки с не слишком толстой броней «восьмидесятипятка» наживляла с полутора километров. Как там, «Наши гнали татар сорок верст...». В Ленькином экипаже, кстати, был татарин, причем крымский. Это он их тогда спас, когда чертов «хетцер» сжег две «тридцатьчетверки» на его глазах и чуть не прибил его самого.
