Сергей Анисимов
Вариант «Бис»
Узел 9.5
25 ноября 1944 г., вторая половина дня
Посадка на британские авианосцы происходила в стиле, значительно отличающемся от проводившихся всего лишь несколькими часами ранее взлетных операций. Все это время оба авианосца шли полным ходом за ушедшими самолетами, зная, как важны будут потом эти мили и минуты для тех, кому придется возвращаться на поврежденных машинах. Севернее Норвегии экономить топливо смысла уже не было. Если русские прорвутся, они прорвутся окончательно, а высокая скорость сближения давала некоторый шанс на повторный удар хотя бы частью авиагрупп.
Окруженные редким веером заливаемых брызгами эсминцев, оба огромных корабля двигались компактным фронтом. Управляющие посадочными операциями были готовы разводить промахнувшиеся на заходе самолеты по бортам, не мешая соседу, но когда первые машины начали наконец возвращаться, это не потребовалось. Несколько одиночных машин из разрозненных эскадрилий проковыляли по угловатому кругу над эскадрой и, провожаемые гробовым молчанием палубных команд, тяжело стукнулись об бронированные палубы, со свистом выдернув посадочные тросы из раскручивающихся вертикальных барабанов. Шесть самолетов, четыре из них истребители, сели за пятнадцать минут, затем наступила пауза. За исключением штабистов и старших офицеров, никто не знал о том, насколько успешно или неуспешно протекал бой, поэтому происходящее было страшным и непонятным.
Из разбитого, покрытого рваными дырами торпедоносца вынули мертвых стрелка и штурмана, уложив их тела вдоль борта. Пилот сорвал с себя сбрую летного костюма и совершенно естественным движением лег рядом с убитыми, лицом вниз. Техники постояли над ним молча, потом повернулись и отошли. Через минуту самолет натужными усилиями был сброшен за борт как не представляющий никакой ценности, кроме музейной.
Пилоты истребителей не смогли добавить к непонятной картине происходящего на севере ничего нового. Их повредили в самом начале боя, когда русские не успели еще создать зону отсечения, занятые более неотложными делами. Нехорошая пауза после этого означала, как многие начали догадываться, то, что следующая группа поврежденных машин из боя выйти так же легко не сумела. Тем не менее многие за неимением какой-либо информации испытывали робкий оптимизм, стараясь не давать волю нехорошим предчувствиям.
В четыре сорок на «Индефэтигэйбл» пришел одиночный «сифайр» с разбитой консолью правого крыла и тянущимися от пулеметных портов горизонтальными полосами копоти. Летчик был цел и эйфоричен. Расстреляв все до последнего патрона и опасаясь за целостность конструкции машины, он вышел из боя в самом его разгаре, решив, что ничем больше не может помочь товарищам. Имитировать атаки на безоружном самолете в бою такого накала было несомненной глупостью, с чем согласились почти все.
Еще через двадцать минут истребители и торпедоносцы начали возвращаться: поодиночке, а чаще небольшими группами по три-четыре машины. Короткая цепочка черных самолетов заполнила воздух над эскадрой движением, вызвав общий подъем настроения. Барражировавшие в небе «сифайры» воздушного патруля ходили над ними плотной «коробочкой», как наседка над цыплятами, собирая рассыпающиеся группы и подводя их к посадочным директориям. В течение пятнадцати минут сели все, и лихорадочно работающие матросы начали оттаскивать разнотипные самолеты к носовым подъемникам, стремясь освободить больше места для тех, кто прибудет следующими. Эфир затих, и горизонт тоже очистился, не проецируя более никаких теней. Все ждали, напряженно всматриваясь вперед, куда по-прежнему стремилась эскадра. Прошло еще пятнадцать минут. За это время на «Формидебл» сел лишь одиночный «корсар». Rebound landing, то, что «русски»[161] называют «дать козла». Это был последний везунчик.
Вопреки классической традиции, старшие офицеры вернувшихся из вылета эскадрилий не были вызваны на мостик с докладом – наоборот, командир авиагруппы «Формидэбла» сам спустился вниз и в растерянности остановился перед небольшой компанией стоящих плечом к плечу офицеров. Среди серых от усталости лиц он заметил только одно из принадлежавших к аристократии авианосца: командиров истребительных эскадрилий и лидеров звеньев из самых опытных офицеров.
– Периман... – голос его прервался. – Где твои люди, где все?..
Ответ майора, с трудом, казалось, держащегося на ногах, был таким же лишенным интонаций, как и его лицо.
– Спрашивай. Отвечу, если что знаю, – летчик глядел в пространство, застыв лицом, как избитый боксер.
– Рэндалл?
– В рундуке Дэви Джонса[162].
– Что? А Пэйдж?
– Спекся[163], – голос майора приобрел меланхоличный оттенок, что на фоне прежней бесцветности было большим прогрессом.
– Лейтенанты? Дэррил Алленби?
– Лишился места в кают-компании[164]. Я сам видел.
– Уотсон?
– Бролли-хоп[165]. Не повезло парню.
– Кромвелл, Пилкингтон, Фелпс, кто-нибудь?
– Все ушли на закат[166]. Видел, как Джилмор в конце пытался приводниться. Стал землевладельцем[167].
– Дьявол... Черт его... Бедные ребята. Кто-нибудь еще?
– Фитцпатрик. Видел, как он падал. Джерри кончили его в конце концов.
– Они не джерри, Аллан!!! – голос сорвался на крик. – Это не джерри! Это чертовы Иваны!!! Как это могло быть?!
– Я не знаю, как это могло быть. Поверь мне, мы сделали все возможное, – интонации выжившего снова стали ровными и спокойными. – Но от моей эскадрильи остались три человека. Три. И я, старый пес. И я не знаю, кто еще из моих ребят плавает в пробковом жилете, дожидаясь помощи, которая не придет. Ты видел нас в деле... Какой была эскадрилья, что мы могли... Нас разорвали на части.
Он с болью посмотрел в лицо командиру своей авиагруппы.
– Они просто оказались лучше, вот и все. Как на «Индефатигейбл», кто там уцелел? Я видел, несколько «сифайров» отходили с боем...
– Не знаю пока. Надо запросить их. Латунные шляпы[168] пока даже нами не поинтересовались.
– Может, ждут, что еще кто-то сядет?
– Я тоже жду...
Они, не сговариваясь, посмотрели в сторону севера, куда продолжали идти оба корабля.
– А ведь это все... – вдруг произнес командир. – Русские прорвались, и второй волны не будет. И второго Ян-Майена тоже...
– Надо разворачиваться и уходить.
– Да, и послать пару эсминцев в тот район...
– Адмирал не позволит. Да и смысла особого уже нет.
– Верно...
Оба помолчали. Остальные летчики, издалека прислушивающиеся к разговору, никак не проявили свое отношение к происходящему. Да и вообще близкий разговор с командиром не был обычной нормой для британцев, особенно из самой Метрополии. В таком духе их воспитывали годами.
Советских людей тоже воспитывали, но война у них была несколько иная, чем у англичан, американцев или немцев. Больше всего советский стиль ведения войны напоминал японский. Жизнь человека не стоила почти ничего. Огорчение генералов по поводу гибели солдат было вполне искренним – но почти всегда из-за того, что теперь нужно перевозить, вооружать и обучать новых. Редкие исключения были любимы солдатами, но большинству было все равно.
К середине дня 25 ноября погода над Европой оставалась все такой же беспросветно мрачной, и авиация была прикована к земле. Самоходные орудия майора Китаева начали движение только в час дня, когда вернулась конная разведка дивизии. Гнедой конь гарцевал под веселым скуластым парнишкой лет девятнадцати, который поигрывал ножнами шашки, разглядывая остатки полка.
– Эй! Пластун! Ходь суды!
Командир второй батареи высунулся из верхнего люка почти по пояс, цепко держась руками «на крокодиле» и балансируя на раскачивающемся краю. Разведчик толкнул коня пятками, и тот в два удара копыт поравнялся с его машиной. Красивая коняшка. И к лязгу привычная. «Купыли хлопцу коныка...»
– Чего надо?
На парне распахнулся как бы невзначай не застегнутый кожух, блеснув из нутра серебром и эмалью.
– Курить будешь?
Борис оперся задницей на кромку люка и одной рукой вытащил из нагрудного кармана початую пачку «Мотора», метнул коннику. Тот, дернув коня вбок, ловко поймал ее в воздухе. Сам Борис накурился, пока ждали приказа, да и не будешь же курить в люке. Муса висел совсем рядом, вцепившись в скобу обеими сцепленными в «замок» руками, нагруженный подсумками, запасными дисками к автомату, ножами, флягами: все это хозяйство бренькало о броню, перекликаясь с таким же хозяйством остальных десантников. Разведчик издал призывный свист, помахал в воздухе пачкой. Комбат ответил ему понятным всем курильщикам жестом: «Оставь себе». Командир батареи... Из себя и Леньки. Курево почему-то продолжали присылать на убитых, что-то там нашалили в ведомости, и его оказалось куда больше, чем ртов. Да и папиросы были хреновые.
Полк прошел по разбитой в усмерть дороге километров пять, когда к ней примкнула еще одна – прямо перед остатками сгоревшего домика, обозначающего переезд через ведущую из ниоткуда в никуда железнодорожную ветку. Тронутая ржавчиной колея уходила в даль светлую, никому не нужная, поскольку на одном ее конце сидели наши, на другом «не наши», а посередине кто только не лежал. По примкнувшей дороге продвигалась немаленькая колонна советских танков, изредка разбавленных самоходными «браунингами» с конусообразными насадками на кончиках тонких зенитных стволов. Немало брони – а он вообще-то думал, что почти никого и не осталось. Столько горелых видел за это время, столько побитых... Вроде бы всего одна танковая армия на фронте была, и ее за первые дни съели...
Самоходка командира полка остановилась перед трехрогим перекрестком. За ней, держа дистанцию, встали остальные четыре машины. Танки ходко грохотали мимо, выбрасывая густой дизельный дым, тоже облепленные десантом. Очень хорошо. Сплошь «тридцатьчетверки», железная кавалерия. На борту одной он увидел надпись: «Памяти Героя Советского Союза гв. капитана Колесина», на следующей за ней полустертое «На Берлин!» было жирно зачеркнуто и поверх размашисто написано «На Брюссель!». Веселая часть. И, похоже, достаточно полнокровная. Впрочем, полнокровная для бригады – а если это весь корпус, то тогда совсем нет.
Батя, рванув с места, пристроился между замыкающим танком и короткой колонной буксируемых ЗИСов[169]. Танкист, обернувшись, замахал кулаком, разевая рот – неслышно за лязганьем и ревом дизелей. Ругается, наверное. А зря, между прочим, их полк – это сейчас всего пять машин, а график движения у всех имеется. И регулировщика на перекрестке нет, значит, все по-честному. Да и если это бригада, то своя батарея им по штату не положена, приданная, видимо.
– Эй, мухгейер[170] ! – в шлемофоне рявкнуло голосом командира. – Не лови ворон, держи место!
Они один за другим перевалили через железнодорожную колею: бетонную заливку давно раскрошило, и траками рельсы вдавило в мерзлый грунт почти заподлицо, «сушку» едва качнуло на невысокой насыпи. За танками они держались минут десять, потом встали, снова в каком-то лесочке, красивом и тихом – только стволы елок ободраны осколками и залиты оплывающей темной смолой. К командирской машине подбежал кто-то из офицеров-танкистов, и через несколько секунд майор, свистнув Борису и показав жестом, чтобы глядел в оба, пока его нет, побежал за офицером вперед, к танкам. Поворот дороги скрывал выход из леса, но впереди светлело, да и по карте комбат-два знал, что за ним должна быть равнина с очередным фольварком. Пастораль!
Майор вернулся через пять минут, распаренный бегом.
– Боря, быстро. Впереди панцеры и, похоже, эсэсы. Сейчас по фольварку и опушке вдарят «Катюшами», и мы на полной скорости попытаемся пройти через поле. Задача – взять подходы к просеке через следующий лес, километра два отсюда, продавить ее и оседлать шоссе Оснабрюк-Белефельд. Дело туго, немцы прорываются навстречу Паттону, и эсэсы, похоже, у них на острие. Прочувствовал?
– Да уж...
– А ты? – майор обернулся к пехотинцу-татарину, разминавшему ноги на крыле машины. Тот ничего не ответил, только кивнул, и он снова повернулся к Борису.
– Ты мой заместитель, после тебя Антонов. Сейчас уже начнется.
В подтверждение его слов над головами с суровым, мужского оттенка визгом прошли ракетные снаряды, выпущенные какой-то оставшейся позади батареей. Потом еще. Майор запрыгнул на крышу своей машины, махнул Борису рукой и захлопнул за собой люк. Мотор самоходки взвыл, и вся масса бронированных машин устремилась вперед почти одновременно, растекаясь из устья дороги по промерзшей пустоши, чуть выгибающейся посередине легким горбом. Далеко впереди опадали столбы снарядных разрывов, фольварк справа горел, как ему и было положено – сразу весь. Полдюжины амбаров, каких-то сараев, кухонек, пристроек, добротный дом, полыхающий рыжим пламенем. Плохо быть хозяином в том месте, где идет война. Сбежал, может – хотя куда? Сто километров западнее уже Голландия, то-то его там ждут...
Танковая бригада развернулась широким фронтом, за которым потерялись немногочисленные самоходки остатков полка. Гвардейцы шли на максимальной скорости, четко удерживая строй, не стреляя. Майор поставил пять их СУ чуть позади командирской «тридцатьчетверки», сформировавшей вместе с ними и штабным взводом что-то вроде подвижного резерва. Радио успели настроить на бригадную волну, и было слышно, как перекликаются командиры рот, вытягивая своих в прорезающую равнину струну танковой лавы.
Ветер свистел в ушах. Борис не закрыл люк, чтобы лучше видеть окружающее, и ледяной воздух пробирался в подшлемник, обжигая истекающую потом шею. Бригада успела развернуться почти полностью, когда за рыже-черной пустошью, на краю дальнего леса замигали вспышки выстрелов и разрывы кучно прорезали строй танков, выбивая бронированные машины, как выбивает кавалеристов из седла широко прошедшаяся по строю пулеметная очередь. Из леса вырывались черные коробки танков, устремившихся навстречу лаве, и наши танки еще больше прибавили ходу, стреляя на ходу и стремясь поскорее сблизиться с врагом. Гвардейцы потому и назывались гвардейцами: они перли вперед, не обращая внимания на потери, десант кубарем сыпался с танков, которые не могли сбросить ход ни на километр скорости.
– Леня, слышишь меня? – Борис, с трудом удерживая микрофон и ежесекундно ударяясь о края раскачивающегося купола, оскалил зубы по-волчьи, чувствуя, что другого боя у них уже не будет.
– Слышу, брат.
Он не называл его так ни разу с тех пор, как пришел в часть. Или по имени, или по званию.
– Ленька, это последний наш... Если повезет, то... – Он не знал, как закончить фразу, просто сказал: «Держись» и отключился.
Стреляя друг в друга, оба танковых строя столкнулись на середине поля, врезавшись один в другого сквозными зубьями, как деревенская драка стенка на стенку. Борис выбрал громадный, выкрашенный черным танк, и они успели выстрелить по нему раза два или три, пока «Двести двадцать вторая» вместе со всеми остальными не вонзилась в карусель танкового ближнего боя. В наушниках ревело и кричало обрывками фраз, танки и самоходки рваными прыжками двигались по уставленному горящими машинами полю, выискивая в черном дыму цели и почти непрерывно убивая. Борис провел свою машину между парой горящих Т-34 и успел увидеть заворачивающую за какой-то третий на двух десятках метров полыхающий остов стальную тушу «пантеры», разворачивающую башню от него, на вырвавшийся из дыма в двадцати метрах танк. Это был бой латных копейщиков с закованными в сталь конными воинами, когда нужно разворачиваться всем корпусом, чтобы нанести удар. Они выстрелили почти одновременно с немцем, и тот споткнулся на бегу, залитый своим пламенем и светом, выплеснувшимся из корпуса «тридцатьчетверки», с которой сорвало взрывом башню, откинув ее в невидимую сторону, как дурацкий колпак.
– Женя! Женя! Сзади!
Чей-то крик резанул по ушам, вырвавшись из месива рева и мата в эфире, и тот же голос через секунду завыл и забулькал, захлебываясь болью горящего заживо человека.
Танки и самоходки стояли почти вплотную друг к другу, окутанные закручивающимся столбами дымом, обливая измятую землю горящей кровью своих моторов: соляром или светящимся низкими синими язычками синтетическим топливом, которым немцы наполняли баки своих танков. Борис метался между полыхающими скелетами, стреляя во все, что двигалось и имело твердые, прямые грани германского танкового стиля. Он видел вокруг такие же прыгающие из тени в тень машины, которые иногда взрывались в тот момент, когда он переводил на них взгляд: гвардейцы или эсэсы, охотящиеся один на другого в застилающем все дыму. За тушей убитого «тигра» оказался просвет, и они скользнули туда. Заряжающий крикнул: «Готов!», и Борис кожей почувствовал лязг пушечного замка, запершего в камору 85-миллиметровый выстрел, снаряженный бронебойным снарядом. С нескольких десятков, с десяти, с пяти метров ни их восемьдесят пять, ни немецкие восемьдесят восемь миллиметров не могут быть удержаны никакой броней, поэтому бояться было незачем. Нужно было шарить в дыму и убивать на ощупь, чтобы дать какой-то шанс тем ребятам, кто еще жив, и тем, кто должен остаться в живых, потому что им умирать нельзя.
Он увидел два сцепившихся танка, потом понял, что это танк и самоходка из их полка. Номера на закопченной броне не было видно, но Борис знал нутром, что это не Ленька, он бы почувствовал. Таран. Сбоку взвизгнуло, и трассер медленно и бесшумно проплыл в воздухе перед его глазами, закручивая в кольца дымный воздух позади себя. Они рванули с места, успев завернуть «за угол», за тела таранивших один другого немца и нашего, и нащупавший их танк вогнал второй снаряд в уже мертвые машины, пронзив их почти насквозь.
– Треугольник и стоп! – проорал комбат в переговорник; водитель, еще не успев дослушать, рывками переключая передачи, на коротких, в несколько метров, отрезках, развернул самоходку на трех точках: вперед, назад, вперед, выставив ствол навстречу уже выкатывающемуся из пламени громадному силуэту угловатого лба «тигра», на ходу разворачивающему башню им в лицо.
– Огонь!
Их тряхнуло, распахнувшийся замок с тупым стуком выплюнул на броневое дно кислую латунную гильзу, звона которой Борис бы уже не услышал, если бы они промахнулись. Похоже, они опередили «тигр» на какие-то доли секунды, и вражеский наводчик наверняка остался с закоченевшей над кнопкой рукой, когда его прожгло насквозь траекторией смазанного полужидким металлом бронебойного снаряда, пронзившего лобовую плиту машины. Потом снаряд взорвался, вызвав детонацию еще не расстрелянной части укладки, башня тяжелого танка подпрыгнула вверх, чуть не сорвавшись с погона, и рухнула обратно. Экипаж советской самоходки оглушило и ослепило; разворачиваясь и перезаряжая орудие, они почти наткнулись на горящую «тридцатьчетверку», которой не было здесь еще пятнадцать секунд назад.
– Вправо! – заорал Борис, уже понимая, что тот, кто ее сжег, смотрит сейчас на них, и пытаясь хотя бы увидеть его до тех пор, пока не прозвучал последний выстрел.
Водитель успел разогнать самоходку на каких-то метрах, как гоночный мотоцикл – это их и спасло, потому что пришедший из дыма снаряд задел их только по касательной, едва не перевернув многотонную машину ударом, от которого из легких выдавило воздух, и его неоткуда было взять. Борис успел увидеть вспышку и прежде, чем они завернули за очередную пылающую железную тушу, разглядел перед собой еще одного «тигра», выкатывающегося из черной клубящейся стены.
– Господи, да сколько же их тут!!! – крикнул он.
Заряжающий проорал: «Готов!», его голос прошел через спрессовавшийся в чреве машины воздух как через воду, глухо и отдаленно. Они не могли успеть развернуться, потому что «тигр», пусть и медленнее их, доворачивает башню на ходу, и ему хватало секунд, чтобы выловить самоходку на открытом пространстве.
– Еще вправо!
Он надеялся только на скорость – и еще на то, что кто-нибудь из остававшихся в живых успеет их увидеть. И только бы это был не немец.
«Двести двадцать вторая» буквально шныряла среди неподвижных танков, пробитых насквозь, горящих, размотавших вокруг себя гусеницы, иногда окруженных телами убитых. Они втиснулись в пятачок между парой советских Т-34, стоявших почти рядом, и Борис несколько секунд надеялся, что немец их потерял. Потом башню одной из мертвых «тридцатьчетверок» срезало как ножом по косому шву – сюда угодил снаряд охотящегося за ними «тигра». За те секунды, пока немец перезаряжал пушку, им удалось выпрыгнуть из просвета. Самоходка Бориса выскочила в пятно света, окруженное почему-то со всех сторон дымом, но чистое, и в этот момент навстречу им вылетел покрытый копотью и камуфляжем стальной зверь. Борис едва удержал свой готовый сорваться крик, потому что это был Ленька, пришедший им на помощь – как тогда, сто лет назад, когда «хетцер» промахнулся по ним обоим. Потом из-за спины Леньки вылез черный силуэт чудовищной бронированной машины, и они все выстрелили одновременно, короткими сине-белыми росчерками перекрыв узел света, образованный причудой ветра в черном дыму. Его швырнуло в стальную стенку командирского купола, с лязгом ударившего в лицо, защищенное перекошенным налобником танкового шлема, горячие языки пламени толкнулись снизу, мгновенно налив кисти рук пузырями ожогов, и тут же отпустили, откатившись. Наводчик, держась за рот руками, через пальцы уже текла черная пузырящаяся кровь, начал протискиваться снизу, мимо него, и Борис, поняв наконец, нырком подвинулся к люку, лихорадочно нащупывая рычаги запора. Машинально успев выдернуть с крепления автомат, он, захлестнув ремень на предплечье, выкинул его в наконец-то распахнувшийся проклятый люк, и они выкатились на крышу самоходки рядом друг с другом. Вслед за ними из люков поднялось уже сплошное пламя, и снизу ударил почти сразу же оборвавшийся человеческий крик.
Борис кувырком слетел с крыши, ударившись о землю так, что лязгнувшие челюсти едва не отхватили ему половину языка. Автомат ударил его по спине, и он, еще раз перекатившись, прижался спиной к каткам неподвижной самоходки, выставив перед собой дырчатый кожух ствола и на ощупь передергивая затвор. «Сушка» могла рвануть в любую секунду, но сломя голову нестись по полю было столь же опасно – вокруг все так же грохотало и трещало, выстрелы танковых пушек рвали горячий воздух, а дзинькающий визг рикошетивших от кого-то пуль давал понять, что он здесь не один такой.
Преодолев на четвереньках расстояние до ведущего катка, Борис осторожно выглянул из-за клина, образованного поднимающейся на каток гусеницей. В следующее мгновение он сорвался с места, забыв о колотящем по коленям автомате, рывком набегая на горящую самоходку, из которой мужик в полыхающем на спине комбинезоне вытаскивал согнутое тело Леньки. Борис вспрыгнул на борт «Двести двадцать четвертой» одним толчком – в другое время после такого скачка растянутые сухожилия болели бы в паху неделю, не давая ни сесть, ни встать. Вскочив на крышу и ухватившись за Ленькин ворот, он одним движением выдернул брата из горячего, бордового нутра машины и, подхватив двумя руками под спину, спрыгнул вниз, снова упав на колени. Бросив мешающий ППШ, который, оказывается, все еще болтался на руке, Борис рухнул на катающегося по взрыхленной земле парня, ладонями сбивая с него языки пламени. Сбоку закричали, и он, повернувшись на мгновение, увидел таких же катающихся по земле людей, которые, вскрикивая, молотили друг друга кулаками.
Вскочив от затихшего танкиста, чей комбинезон вяло дымился из рваных прорех, Борис кинулся к своему автомату – но из-за Ленькиной самоходки на него уже выбежал пригнувшийся человек в черной коже, выставивший перед собой пистолетный ствол.
Подсечкой, не сознавая, что делает, комбат сшиб противника с ног, и они кувыркнулись, сцепившись.
– Ва!.. – непонятно и гортанно крикнул немец, пистолет которого улетел далеко вбок. Растопыренными, закостеневшими в жесте пальцами Борис коротко ударил его в лицо, насел сверху и, схватив за виски, начал бить затылком о тяжелый шипастый трак, оказавшийся совсем рядом. Немец попытался вырвать голову, щерясь, обнажая крепкие белые зубы; ему удалось высвободить одну руку, и он уперся ей в рот Бориса, раздирая его щеку. Старший лейтенант, мыча и мотая головой, рваными движениями зубов полосовал вонючую липкую кожу врага, одновременно продолжая бить эсэсовца головой о траки, в кровь разбивая собственные пальцы. Тот, закатывая глаза, начал хрипеть, цепляясь уже почти бессильно за Борисово лицо, а он с шипением и криком «Н-на! Н-на! Н-на!» продолжал остервенело ломать шею немца, каждый раз вскидывая голову врага вверх и со стуком опуская ее на покрытую собственной и чужой кровью гусеницу.
Сзади коротко хэкнуло; бросив наконец мертвого эсэсовца, Борис крутанулся вбок, к пистолету, и успел увидеть, как человек, стоящий на одной ноге с прижатой к голени второй, скользящим движением выдергивает из-за ключицы оседающего спиной к нему немецкого танкиста длинный обоюдоострый нож. Кинжал. Пехотинец из десанта, татарин, как там его, Муса!
Мягко развернувшись вальсовым пируэтом, сержант нырком ушел вбок и вниз, на ходу вытягивая из-под руки автомат.
– Муса!
Борис успел нащупать флажок предохранителя и из положения сидя дважды выстрелил из пистолета в набегающую фигуру. Одетый в черное немец согнулся пополам, а комбат вскочил на ноги, покрыв расстояние между ними еще до того, как тело врага стукнулось о землю. Ленька. Он выстрелил в упавшего еще раз и рухнул на колени рядом с Ленькиным телом, ощупывая его голову, трогая покрытую бордовыми пятнами свежих ожогов шею. Глаза брата были закрыты, ресницы чуть заметно качались в такт с редким, неровным дыханием, которого было почти не слышно. Леньку надо было вытаскивать. Быстро. В ПМП[171] или куда-нибудь еще. Голова вроде цела, и на гимнастерке крови не видно, кроме его собственной, но это ничего не значит. Нужен врач, и быстро.
– Лытинант! Лытинант!!!
Совсем рядом гулко закашлял автомат, перекрывая рокочущее вязкое лязганье танков и вздохи снарядных разрывов в отдалении. Потом к нему присоединились узнаваемые тарахтящие очереди еще двух – немецких «шмайссеров». Оторвав взгляд от лица брата, Борис прыжком вскочил с колен и, сунув пистолет за пазуху, подскочил к до сих пор валяющемуся на земле ППШ, который он вытащил из своей горящей машины.
Пехотинец, скукожившись у катков «Двести двадцать четвертой», скупыми очередями поливал что-то за ней, поминутно оглядываясь назад.
– Лытинант!!! – он наконец поймал взгляд Бориса и улыбнулся, натянув кожей шрам на щеке, уходящий далеко вверх, под каску.
Поняв, командир батареи, от которой теперь не осталось никого, кроме него самого, подкатился к корме той же самоходки и, выглядывая из-за нее, сдвинул предохранитель. Запасного диска не было, но он особо и не нужен. В диске ППШ семьдесят один патрон, а в магазине МП под тридцать, а немцы тоже не пехота, а панцеры, выскочившие, как и он, из полыхающих машин. Одна граната сразу решила бы проблему нехватки места на уставленном горящими танками и самоходками пятачке земли – но гранаты не было ни у него, ни у эсэсов, ни, похоже, у сержанта.
За самоходкой отчаянно заорали по-немецки, автоматы застучали чаще, и Муса, проорав что-то непонятное, перешел на длинные очереди.
– In two-two's!!![172] – выкрикнул кто-то прямо за корпусом Ленькиной машины, совсем близко.
Подняв голову и сам поднявшись рывком, Борис, уже не оборачиваясь, вспрыгнул на броню и прижался к широкой корме надстройки, едва поместившись между ее вертикальной стенкой и языками пламени, вырывающимися из решеток двигательного отсека. Он надеялся, что именно сейчас самоходка не взорвется, потому что Ленька лежал совсем рядом, притиснутый им к самим каткам, чтобы они могли хоть как-то его защитить от пуль, а выбирать другую позицию было некогда. От подбитого им «тигра», который сжег «224», бежали фигуры в черном и сером, припадали на колени, стреляли и бежали дальше. Его заметили почти сразу, и бегущий впереди поднял автомат на уровень лица, когда Борис надавил на спуск. Ему не приходилось много стрелять из ППШ, но грохот и дрожание отлаженной машинки, по одной выбрасывающей из окошка яркие, сияющие гильзы, наполнило его радостью.
– Леньку! – заорал он в восторге. —Леньку! Суки!!! Хрен вам!
Несколько пуль проныли совсем близко, еще одна ударилась в броню и отрикошетировала с почти кошачьим мяуканьем, затихающим на самой высокой ноте. Он продолжал поливать огнем затормозившие, пятящиеся фигуры, с радостью видя, как некоторые из них падают, неловко взмахивая руками. Из-за края самоходки, скрытого от него надстройкой, вылетел сержант, тоже что-то орущий и стреляющий на бегу. Борис перескочил через решетки, спрыгнул с высоты на землю, едва удержавшись на ногах, и тоже помчался вперед, опустошая диск автомата в одной длинной, почти непрерывной очереди.
Оказавшийся на пути мужик в зеленой куртке, с растерянным, почти собачьим лицом, выстрелил в него несколько раз из револьвера, но пули только рванули ткань гимнастерки, пропитанной кровью и грязью. Косая пулевая строчка автомата дотянулась до стрелявшего, с разворотом сшибив его на землю. Автомат комбата умолк, как и автомат пехотного сержанта. Выдернув из ножен кинжал и перекинув ППШ стволом в руку, пехотинец широким, мягким движением ушел от удара крепкого эсэсовца, тоже перехватившего свой автомат как дубинку, принял конец его размаха на приклад и в повороте погрузил острие кинжала в подмышку немца, развернув его мимо себя и стряхнув с кинжала уже за спину, назад. Двигался он потрясающе. Второй танкист отшатнулся, и сержант с криком ударил его своим автомат, крест-накрест. Дальше Борис не видел, потому что в него самого вцепился офицер-танкист, с лицом закопченным под негра из «Красных дьяволят». Комбат дважды пытался подсечь его ногу, и оба раза эсэсовец ловко избегал подсечки, сам пытаясь поднять противника на бедро. Рыча и вращая глазами, они крутились стоя, вцепившись один другому в предплечья, наклонившись так, что захлестнутые на занятых руках ремнями бесполезные автоматы били их при каждом рывке железными боками. Борис попытался рвануться назад, чтобы вцепившийся в него немец упал на колени или ослабил хватку, дав возможность хорошо влепить ногой, но тот удержался, а в спину плашмя ударило металлом – комбата прижало к танку, и навалившийся на него эсэсман начал буквально вскарабкиваться сверху, все ниже и ниже пригибая голову старшего лейтенанта к земле.
«Пистолет, – мелькнуло в голове. – Пистолет за пазухой!» Но ни возможности, ни секунды выдернуть пистолет уже не было, обеими согнутыми руками Борис удерживал руки немца, едва-едва не дотягивающиеся до его горла. Немец зарычал, выговаривая губами что-то свое, и старший лейтенант закричал – отчаянно, без слов, рывками ворочаясь уже прижатым к земле, пытаясь выползти из под мускулистого тела врага. Это не могло произойти с ним, потому что это всегда происходило с кем-то другим, потому что Ленька лежал совсем рядом, брошенный, за траками нехотя горящей «сушки», потому что немец был не больше и не сильнее его, потому что это и сейчас происходило с кем-то другим! Руки танкиста дотянулись до его горла, и всех сил Бориса едва хватало, чтобы удерживать его ладони не до конца сведенными, лягаясь изо всех сил, елозя по земле тазом и каждый раз обрушиваясь обратно под тяжестью прижавшегося к нему врага, который, оскалясь и шипя, продолжал давить его шею. Не помня себя, старший лейтенант ударил противника в лицо головой и тут же рванулся вбок, на ходу крутанувшись влево, лицом к немцу. Рука скользнула в узкую щель между его подбородком и плечом, и, провернувшись на ободранном боку, Борис опрокинул эсэсовца в сторону, сам оказавшись почти на его груди, цепким движением оцарапав лицо снизу вверх и зажав голову танкиста в согнутый колесом локоть.
