Анатолий Антонович Казьмин
И.о. Кощея
Перед нами высилась в рост человека гора золотых монет, драгоценных камней, всяких ювелирных безделушек и всё это сверкало и радостно подмигивало нам.
– Ага, – сказал Михалыч и, прошмыгнув мимо нас, полез на золотую гору, разбрасывая сапогами золото и алмазы.
– Куда, Михалыч?! – обиженно взревел Аристофан. – Делиться надо!
Дед не обратил на него никакого внимания и, вскарабкавшись на вершину, схватил там что-то и на заднице съехал вниз.
– Держи, внучек, – он протянул мне небольшую шкатулку. – Думаю, они енто, змеиные глазки.
– Ой, – сказал Аристофан. – Извини, Михалыч, типа лоханулся я.
Глазки особого впечатления на нас не произвели. Ну, стекляшки красненькие, ничего особенного. Дед тут же упрятал шкатулку в кошель. Я подошел к сокровищам, немного покопался и выудил симпатичный браслет в виде завившейся спиралью змейки с изумрудными глазами. Варе на память о сегодняшнем походе подарю. Потом развернулся и махнул рукой:
– Налетай, братва!
И еле успел отпрыгнуть в сторону. Никакого уважения к начальству! Так бы и снесли меня, если бы не моя исключительная ловкость и врожденная склонность к акробатическим трюкам.
Вернулись мы домой тяжело нагруженные, но довольные и счастливые.
Бесы с шамаханами, чтобы тут не толкаться, ушли в тронный зал делить добычу под присмотром Агриппины Падловны. Гюнтеру я велел подготовить бойцам пиршественный стол и не жалеть спиртного, да на радостях выставить не самогон, а настоящую водку с царских заводов. А сам, вдруг ощутив неимоверную усталость, даже не стал ужинать, а пошел и завалился спать, доверив деду влить в коробочку со Шмат-разумом ведро самогона.
* * *
Проснулся я сам часов в девять утра. Не знаю, опять Михалыч ручку у генератора скрутил или Дизеля веревками к стулу привязали, но с утра было тихо и я отлично выспался.
В кабинете передо мной открылась картина маслом. Все сотруднички сидели тихо за столом, и каждый горевал о своём. Дед, лохматый и взъерошенный, печально смотрел на небольшой пузырек перед собой. Аристофан дремал, обняв небольшую кадушку с солеными огурцами. Калымдай меланхолично водил точильным камнем по большому ножу, а Маша страдальчески морщилась от резких звуков этого полезного, но такого не к месту, процесса. Одна Олёна улыбалась чему-то над кружкой молока, да Дизель возмущенно ёрзал на диване, обмотанный веревкой как особо опасный преступник. Похоже, я проспал грандиозное веселье, но совершенно не жалел об этом, рассматривая помятые лица моих друзей.
Меня приветствовали сдержанно и вяло. Михалыч вдруг встал, махнул рукой, выругался на матерно-блатном, но вполне понятном и решительно опрокинул в себя содержимое флакончика. Все привычно зажмурились, а я, отвернувшись, поспешил в ванную. Три секунды фейерверка, лёгкий взрыв и дед будет как огурчик. Знаем, проходили.
Когда я вернулся, дед живчиком накрывал на стол, подбадривая остальных и подсовывая страдальцам горячий чай. Ну и мне чайку перепало после каши с тушеным мясом, пирога с ливером, бутербродов с бужениной и, конечно же, сгущенки под блины, которая уже прочно вошла в наше меню.
К чаю заявился и Гюнтер с докладом и против обычного, не отказался и от сгущенки. Распробовали изверги.
– Вчера пока вы отсутствовали, Ваше Величество, – принялся за доклад дворецкий, разделавшийся с чаем и моей сгущенкой, – особых происшествий не было. Разве что потолок в бухгалтерии покрылся лягушачьей кожей и изредка квакает. Но Агриппина Падловна не жалуются, а наоборот, смотрят на потолок и вздыхают.
Сотрудники, немного поправив здоровье полезной и вкусной едой, разбрелись кто куда, а мы остались в кабинете втроём и Гюнтер продолжил доклад:
– Ночью вообще никаких неприятностей не произошло. Я имею в виду змеелюдов. А вот ваши сотрудники, Государь…
– А вот еще блинчик! – быстро перебил дворецкого дед. – И сгущеночки к нему, сгущеночки! Кушай, милай, не болтай во время еды… Не проявили себя ночью змеелюды, вот и славно, а сплетни дворцовые оно батюшке царю и знать не надобно.
Ну, понятно – погуляли знатно, получается. Ладно, когда-никогда, а расслабиться каждому надо. И знать не хочу, что там они ночью натворили. Чтобы потом от зависти не страдать.
В кабинет через потолок влетел Лиховид и сходу заорал:
– Проснулси наконец-то?! Ох и спишь же ты, Федька, ох и спишь! Покажь глаза змеиные колдовские!
Я кивнул деду, всё равно ведь не отстанет и тот предъявил древнему колдуну ларец с последней недостающей частью артефакта. Лиховид радостно нарезал круги, мерзко хихикая, а потом снова завопил:
– Тащи, Федька остальные куски, ща мы врежем айясантам поганым! Как раз все нужные людишки тут собралися!
– Нет, Лиховид Ростиславович, – я кивнул деду и тот живо запрятал ларец в кошель. – Сегодня у меня другие планы. А колдунство ваше, наверное, сложное и не быстрое, много сил и приготовлений потребует. Давайте завтра, а лучше – послезавтра. Отдохнём чуть-чуть от приключений, сил поднаберемся, да и вы спокойно подготовитесь к обряду или как там у вас колдунство это называется.
– Сейчас! – завопил Лиховид так, что в буфете задребезжали стаканы. – Медлить нельзя! Вот-вот змеелюды из-под земли вырвутси и наступит тогда всем полный… А девка где? Только что же тут была? Я на её голос и прилетел…
– На свежий воздух, наверное, пошла подышать, – поспешил выдвинуть версию я и коварно добавил: – Одна, небось, сейчас тишиной наслаждается…
Колдун, позабыв про змеелюдов и даже не попрощавшись, рванул сквозь стену.
– И чего я его так не люблю, внучек? – пожаловался дед, махнув Тишке да Гришке, чтобы шли помогать собирать посуду.
– А кто его любит? – резонно спросил я.
– Государь, – вклинился в беседу Гюнтер, – Агриппина Падловна спрашивают, когда бы вы могли аудиенцию ей устроить?
– А вот сейчас и приглашай, – ответил за меня дед. – Енто по нашему делу, внучек.
– По какому именно? – удивился я.
– Ну как же, – всплеснул руками Михалыч и обратным движением влепил полотенцем пониже спины расшалившемуся Тишке. Или Гришке. – Ты же сам просил управляющего твоей Варьке подыскать!
– А-а-а… Ясно. А бухгалтерия тут при чём?
Ответить дед не успел. В кабинет осторожно вошла наша крупногабаритная главбух, а за её широкой спиной явно кто-то еще суетился, но видно пока не было.
– Ох, – облегченно сказала Агриппина Падловна, усаживаясь на лавку и открывая обзор на пришедших с нею. – А я тебе, Федь, племянницу свою привела.
В кабинет робко шагнул мужик среднего роста, но крепкий коренастый и весь заросший волосами, ну медведь и всё тут. Я удивленно посмотрел на него. Это – племянница?! Но из-за его спины выскочила худая и какая-то корявая что ли, ну очень нескладная девушка, низко поклонилась мне и затараторила:
– А здравствуй на многие лета, батюшка царь! А меня, вона, тётушка с дядюшкой к тебе на службу привели! А ты уж не сумлевайся, отец родной, я тебе верой и правдой служить буду и всё-всё до последнего грошика подсчитаю, ни одной копеечки на сторону не уйдёть!
– Тётушка с дядюшкой?! Это что, ваш супруг, Агриппина Падловна?
Бухгалтерша сплюнула, а мужика передёрнуло и оба отрицательно замотали головами.
– Ничего не понимаю… – я повернулся к хихикающему Михалычу: – Деда?
– Я сама обскажу, – пробасила главбух. – Брат ентого лохматого, кобелюга паршивый, с моей сестричкой Малашкой спуталси, ну и народили они на свет вон ту вот раскрасавицу, Ельку. Еля Малаховна, ежели уважительно. Родители енти дочурку мне подкинули, а сами в Тибет махнули к монахам правду искать, дурни безголовые. Так до сих пор и ищут, паразиты.
– А вы?.. – я взглянул на мужика.
– Сидор я, – проревел мужик. – Сидор Петрович, значица.
– Дядька Елькин, – пояснила главбух, хотя и так уже было понятно. – На службе Кощеевой мне с малой возитьси недосуг было, вот Петрович её и растил пока в возраст не вошла. А там уже я и пристроила Ельку в экономисты.
– Как это? – не понял я. – На работу к себе взяли?
– Фиг ей! – скрутила мощный кукиш милая тётушка. – Сперва учитьси отправила на бухгалтера. Смену себе воспитываю.
– А теперь я, батюшка, – встряла наконец в разговор, нетерпеливо подскакивающая на месте Елька, – на практику к тебе подалася! На десять лет и три месяца. А уж ты не беспокойси! А уж я тебе наслужу!
– Цыц! – рявкнула главбух. – Кудыть поперёк старших лезешь?! От молодежь… Так вот, Федь, бери девку Варваре Никифоровне своей в управляющие, не прогадаешь. Да и Петрович ей подмогнёт.
– Угу, – проревел Петрович. – Я подмогну.
– А справится? – я с сомнением посмотрел на девчонку ни секунды не стоящую спокойно.
– Да мы с дядькой, – Елька потёрлась щекой о плечо Сидора, – кого хош к порядку призовём!
Я взглянул на мужика. Вот тут даже и не сомневаюсь. Идиотов против Петровича этого переть на Руси еще не народилось. Какая-то звериная сила и мощь так и лезли из него.
– Ну, на счет Сидора Петровича, я соглашусь, а сама-то что умеешь?
– А я, батюшка счёт знаю, дебет с кредитом в одну строчку сведу никакой аудитор не подкопаетси! Грамоте обучена, накладные знаю, а как вести крестьянское хозяйство то мы еще ажно на третьем курсе проходили! А у меня все «пятёрки» по семинарам! – похвалилась девчонка. – А ежели надо будет кому в рыло съездить, чтобы порядок и закон чтили, так ты и тут, батюшка не сумлевайси – мне матушка с батюшкой трактат древний по ногомахательному бою от тибетских монахов прислали, так я его от корки до корки вызубрила!
Михалыч заржал у меня за спиной, а я невольно улыбнулся. Прикольная девчонка, а Сидор этот обстоятельный такой, солидный, даже смотреть на него боязно.
– Ну давайте попробуем, – согласился я, – только тут всё от слова вашей будущей хозяйки зависит, Варвары Никифоровны. Как она скажет, так и будет. Поэтому надо вас как-то в Лукошкино переправить на собеседование.
– А мы беса сейчас какого-нибудь поймаем, – выпалила Елька, – за рога его скрутим да тропами подземными в Лукошкино-то и проберёмси!
– Не надо никого ловить, Еля, – остановил я резвую девчушку. – Мы сейчас не схватим, а вежливо попросим кого-нибудь из наших бесов. Только… – я с сомнением посмотрел на мужика, – а как же с тобой, Петрович? Говорят, люди плохо эти бесовские дороги переносят.
– Так я и не человек, батюшка, – солидно поклонился Сидор и тут же поправил себя: – Ну, не совсем человек.
– Это как?
– Оборотень он, – вмешалась Агриппина Падловна. – Вся их семейка такая, да и тот кобель, что сестрицу мою охмурил, тоже перекидывается кажное полнолуние. Только не медведем, а волком.
– Ни чего себе… А ты, Петрович, в медведя, получается превращаешься?
– Оборачиваюсь, – поправил Петрович.
– Ну, я даже не знаю… – протянул я в замешательстве. Оборотень в крестьянском хозяйстве? Ладно он там бурёнку-другую задерёт, тоже жалко конечно, а ну-ка, если на людей начнёт охотиться?
– Не переживай, внучек, – понял меня дед. – Петрович у нас и мухи не обидит. Ему крови и мяса не нать. Просто горница своя нужна, чтобы ночь колдовскую пересидеть где было.
– Точно, Сидор? – строго спросил я у оборотня.
– Да что б меня зайцы загрызли! – побожился он.
– Ну, хорошо, уговорили. Гюнтер, попроси, пожалуйста, кого-нибудь из наших бесов, чтобы доставку нового персонала в город организовали. А вы, родственнички, ждите меня в Лукошкино на Колокольной площади, я вас вашей хозяйке представлю. Найдёте где это?
– Разберёмся, батюшка, – солидно прогудел Сидор.
На том и договорились. Канцелярия наконец-то очистилась от посторонних и я пошел развязывать обиженного Дизеля. А тут и бесенята прискакали за мультиками, раз Дизель освободился.
Михалыч отправился за полушубком и сапогами, а я уже предвкушал скорую встречу с Варей.
Вещь всё-таки этот Шмат-разум. Стояли мы с дедом в Канцелярии и, раз! и уже в Лукошкино!
На Колокольной площади, возле Вариного терема, стояла толпа. Молча, тихо, сосредоточенно. Мы с Михалычем тревожно переглянулись и поспешили к дому. Но едва одолев половину площади, мы замедлили ход и дальше шли чуть ли не на цыпочках.
– Шумит, бушует непогода,
Далёк, далёк бродяге путь.
Укрой, тайга, его глухая, –
Бродяга хочет отдохнуть.
– Как ручеёк журчал печальный девичий голос, вторя жалостливым звукам флейты.
Народ замер, затаив дыхание, только изредка всхлипывала баба, да шумно вздыхал мужик.
– Там, далеко, за тёмным бором
Оставил родину свою,
Оставил мать свою родную,
Детей, любимую жену.
Звуки флейты просто очаровывали, а тонкий голосок поднимался вверх над площадью, будто стараясь убежать от грусти флейты, но волшебные звуки догоняли голосок, и они переплетались в единую печаль.
Варя тоже стояла в толпе, промакивая глазки платочком. Я протиснулся к ней, стал рядом, а она вздохнула, прошептала «Федя» и склонила ко мне голову.
– Ишь паразиты, как выводят душевно, – вздохнул за спиной Михалыч.
Я поднялся на носочки и пораженно уставился на Сидора, сидящего прямо на снегу скрестив ноги и упоенно извлекающего из флейты или свирели, не знаю как правильно, чарующие звуки. Елька стояла рядом с ним, положив руку дядьке на плечо и тоненько тянула:
– Умру, в чужой земле зароют,
Заплачет маменька моя.
Жена найдёт себе другого,
А мать сыночка никогда.
Дуэт закончил песню, а толпа молчала, охваченная будто колдовством, и вдруг одновременно вздохнула и загалдела.
– А люди добрые! – Елька сорвала с Петровича меховую шапку и пошла по рядам зрителей. – А не пожалейте денежки малой бедным страдальцам, замерзающим от холода, умирающим от голода, иссыхающим от жажды в славном городе Лукошкино!
Монеты так и зазвенели, дождём падая в шапку.
Толпа постепенно разошлась, видя, что представление закончено, а Елька с Сидором подошли к нам.
– Ну вот, мне на пряники, а дядьке на бутылку заработали! – засмеялась девушка, подкидывая медь в шапке.
– Чего это вы в уличные артисты подались? – удивился я. – Вот уж не ожидал от вас… Но поёте вы здорово, молодцы!
– Скучно стало ждать, батюшка, – прогудел Сидор, – вот малая и пристала как банный лист к… к спине. Давай, дядька споём, копеечку заработаем, давай, да давай! Неугомонная егоза!
– А грошик-то лишним не бывает! – Елька с интересом рассматривала Варюшу.
– Это твои знакомцы, Федь? – оторвалась от меня Варя.
– Теперь и твои, – хмыкнул я. – Пойдемте в дом.
– Зайдите странники обогрейтесь, – наклонила голову Варюша, – откушайте, чем бог послал.
Во дворе я с любопытством осмотрелся. Ну а как же? Я же финансирую предприятие, значит, и контролировать должен, следить, куда мои кровные утекают. Шучу. Просто интересно было. Забора ограждающего терем от школы еще не было, а вот сама школа поднялась до второго этажа и хоть смотрелась пока сараем, но получалась большая, вместительная. Ух, скоро у Варюши горячие деньки начнутся!
– А ну-ка! – меня решительно отодвинули в сторону, и вперёд шагнул Михалыч. – Это что же за краса нас встречает?
Я завертел головой. Кого это дед заприметил? Из представительниц слабого пола тут были только Варя, Елька, да тётка Пелагея вышла на крыльцо посмотреть, кого еще там черти принесли на её несчастную голову. Пелагея?!
А дед уже соколом взлетел на крыльцо и мартовским котом закрутился вокруг Пелагеи:
– Вот уж не знал, не гадал, что Варька у себя такую красу в тереме прячет! Лицо белое, румянец девичий, брови черные, очи как у Кощея-батюшки огнём полыхают, да не гневным, а страстным!
Мы с Варей захихикали, а тётка Пелагея сначала удивленно посмотрела вниз на гоголем ходящего вокруг неё деда, а потом улыбнулась и потупила глаза.
– И руки белые, ухоженные, а стан тонкий как у берёзки, – продолжал соловьём заливаться Михалыч, – груди высокие как дыни узбекские…
Я закашлялся, а Варюша покраснела.
…– а всё что ниже пояса, – дед обогнул тётку сзади, отошёл на шаг, окинул взглядом знатока описываемую часть тела и категорически заявил: – Мой размерчик!
– Охальник какой! – с удовольствием прогудела Пелагея. – Ишь шустрый да резвый!
– А пойдём, красавица, – дед развернул тётку, подхватил под руку и направил к двери, – хоть терем мне покажешь. Мне про тебя всё интересно, бурёнушка ты моя лебедяшная!
– Кто-кто? – давясь от смеха переспросила Варя.
– Во! – я, хихикая развёл руки в стороны. – И во! – замахал тут же руками, имитируя Горыныча. – Коровка летающая!
Дед не оглядываясь, завёл руку за спину и, показав нам кулак, продолжал запихивать в терем тётку Пелагею:
– И как живёшь, страдая по мужской ласке знать хочу! И по каким дорожкам ножки твои точёные ходят! И на какой кровати тело твоё…
Дед всё-таки вдавил свою пассию в дверь и самое интересное про тело на кровати мы уже не услышали.
– Пролетели мы теперь с обедом, – простонал я сквозь хохот, а Варюша уже рыдала от смеха у меня на груди, и я успокаивающе обнял её и прижал к себе покрепче.
Петрович смущенно ковырял сапогом деревянный настил, а Елька с восторгом оглядывалась по сторонам и вдруг взвизгнула:
– Эх, хорошо живёте баре! Весело!
– Ох, – Варя оторвалась от меня и утирая слезинки, кивнула: – Проходите, странники дорогие, не побрезгуйте.
– А они, Варюш, вовсе и не странники, – я оглядывал знакомую мне горенку, в которой только большой стол с лавками и остались с того периода когда мы тут стратегические планы разрабатывали, да тайные операции готовили.
На окнах уже висели занавески в цветочек, на полу – вязаные дорожки, а на подоконнике и на полочках по всей комнате – какие-то растения в горшочках.
– Странники, не странники, – отмахнулась Варя, – а поют душевно.
– Познакомься, Варюш. Мы тебе на должность управляющих вот эту семейку привели, дядьку с племянницей. Сидор Петрович да Еля Малаховна, прошу любить и жаловать.
Родственнички склонились в земном поклоне перед Варей, а она удивленно посмотрела на меня.
– Хорошие люди, – заторопился я. – Это родня наших сотрудников. Проверенные кадры и ценные специалисты. Елька у нас вообще девушка образованная, учебу в не самом худшем заведении прошла. А дядька Петрович, не смотри на его внешность, душевный и справедливый.
– Коли люди так петь умеют, то подлости в их нет, – категорически заявила Варя. – А справитесь… страннички?
– А и не сумлевайся, боярыня! – подскочила к ней Елька. – А мне уже твой Фёдор Васильевич допрос с пристрастием сделали, ручки заламывали, на дыбу подвешивали, калёным железом жгли, а я им только одно и твержу: – А хош убейте, а верой и правдой служить моей хозяйке, Варваре Никифоровне буду!
– От сорока… – проворчал Петрович. – Расчирикалась… А ты, хозяйка сама смотри, но девка моя шесть лет економическим наукам обучалась, дело знает. А уж я её не оставлю, подмогну и слова поперёк никто не скажет.
– А какое жалование вы себе хотите? – прищурилась Варя.
– А нам много и не надо, барыня, – тут же застрочила как из пулемёта Елька. – А кров, да хлеб, да вода! А мы люди маленькие, своё место знаем и процент большой от прибыли требовать не будем! Четверть от доходов и по рукам!
– Елька! – рявкнул я. – Сейчас тётушку Агриппину сюда приведу!
– Увлеклась, барыня, – девчонка опять склонилась в земном поклоне. – Прости, хозяйка – еще уроки из головы не выветрились, так и скачут в голове знания, нашёптывают, как бы побольше доход с прибыли получить.
– Егоза она, хозяйка, – покачал головой Петрович, – но на то я к ней и приставлен, чтобы лишний пыл сбивать. Ну и в обиду не давать.
– Давайте чай пить, – улыбнулась вдруг Варя. – Эй, там! А подать нам самовар, да плюшек сладких, да пряников печатных! А за столом, работнички мы всё и обсудим. Садитесь, садитесь, певцы сладкоголосые, чаю покушаем и всё до грошика и подсчитаем.
Чай был хороший, пряники еще лучше, а вот разговоры – скучные. Варя всё же решила взять на службу Сидора с Елькой, и теперь у них шло обсуждение деталей. С какой деревни сколько налогов брать, кому послабление сделать, а за кем, наоборот, присмотреть попристальней… Скукотища…
Елька, вытащив откуда-то лист бумаги и чернильницу, увлечённо выстраивала на листе столбики цифр и тут же тыкала в непросохшие чернила пальцем, горячо что-то объясняя Варе. Сидор, не вмешиваясь в разговор, не менее увлеченно налегал на плюшки, а Варя то одобрительно кивала, то морщила очаровательный носик.
– Варюш, – я встал из-за стола, – я пойду, прогуляюсь немного.
– Ага… – рассеяно отозвалась Варя, а потом вскинула на меня взгляд. – Ну, ты же не насовсем уходишь? Вернешься еще?
– А куда ж я денусь? Разве что девки какие на базаре на меня позарятся, – притворно вздохнул я, увернулся от запущенной ложки и, ухмыляясь, выскочил из горницы.
Пойти, что ли Михалыча поискать? Ага, а как нарвусь на них в самый неподходящий момент? Огребу же сразу с двух сторон! Ну его, старого развратника, пусть развлекается.
Вот на базар я и решил сходить, прогуляться. Не за девками, конечно – это на Лялину улицу тогда надо, да и потребности такой нет. Просто пошататься время убить, себя показать да на людей поглазеть.
И то и другое мне удалось воплотить в жизнь, правда, в обратном порядке и с совсем даже не однозначным результатом.
Базар как всегда оглушал криками торговцев, покупателей, зевак, ругающихся и торгующихся напропалую.
– Ну, кудыть пошёл?! Гля какая репа! Покупай, лучше во всём Лукошкино не найдёшь! Это же царь-репа просто! Нет ты глянь, ты глянь, размером с голову, во какая репа!.. Как кулак? Да ты приложи её к своей башке дурной – одинаковый размерчик будет, деревенщина ты непутёвая! Ну, иди-иди, поищи подешевле, ха!
– Пиво, мужики! Налетай! Крепкое, аж в нос шибает! По рецепту самого фон Шлюссенблохена! Хрен, где такое найдёшь!.. Что за блохен такой? Да кто его знаить, но звучит-то как красиво! Налить кружечку, али две?
– Эй, красавица, купи козу! Ну что енто за дом без козы?! Есть уже? Ну, козла купи! Гля рога какие! Будет дом охранять, спину чесать! И козел есть в доме? Енто не тот, что от тебя только что в кабак побежал? Ну, тогда козу купи для женской солидарности! Будете вместе козлов своих гонять!
Я, улыбаясь, протискивался сквозь толпу, изредка подходя к одной или другой лавочке и успешно развлекался, за неимением более культурного отдыха, как вдруг на плечо мне легла тяжёлая рука:
– А ну-ка, ну-ка… Енто кто такой красивый по моему городу с такой наглой рожей расхаживает?
Я дёрнулся, но меня уже сгребли в медвежьи объятия и ловко вязали руки за спиной.
– Эй! Какого… – начал было, я, но меня развернули и я узрел перед собой этого бугая милицейского – Митьку, а позади его еще и пару стрельцов, настороженно смотрящих на меня.
– Не обозналси я, – довольно оскалился Митька. – Енто же ты, преступный елемент, посыльным от Кощея к нам в ночь летом ишо приходил, да батюшку воеводу сыскного на разговоры выманивал? Я запомнил тебя, бандитская твоя морда! А ну служивые, хватай ентого господинчика, да в отделение его живо!
Вот же дубина стоеросовая! Сопротивляться, протестовать, не было никакого смысла, только дам повод поизгаляться над собой. Ладно, в отделение так в отделение. Там Никита быстро мозги этому Годзилле вправит.
Опыта приводов в полицию у меня и в моё время не было, вот и сейчас я чувствовал себя крайне неловко, пока меня волокли от базара до бабкиного терема. Казалось весь город видит моё унижение, хохочет и показывает пальцами. Ну, это я себе нафантазировал, конечно – кому интересно глядеть на задержанных Митькой, когда он и так хватает налево-направо по двадцать человек на день. Но как бы то ни было, а неловкость стала вытесняться злостью, и в милицию я был доставлен уже в весьма скверном настроении.
Никита как раз был во дворе, болтая о чем-то со стрелецким сотником Еремеевым и увидев меня, округлил глаза и махнул Митьке.
– Что это за милицейский беспредел, участковый? – с ходу пошёл в атаку я. – Хватаете невинных людей, руки вяжите, через весь город как бандюгана какого тащите! Правовое государство, говоришь?
– Митька? – Никита вопросительно поднял брови.
– Дык батюшка сыскной воевода! – вытянулся этот бравый служака. – Енто же тот гад, Кощеев прихвостень! Да нагло так по базару разгуливает и в ус не дует! Никакой почтительности к закону и правопорядку!
– За что ты задержал гражданина? – начал было Никита, но я перебил его:
– Руки может, развяжите, господа милицейские товарищи?
Никита кивнул стрельцам и те перерезали веревку.
– Ну? – он повернулся к Митьке.
– Так вражина же! – Митька возмущенно развёл руками.
Никита едва открыл рот, как во двор влетел запыхавшийся стрелец и заорал:
– Орда! Орда под городом!
Орда?! Тут?! Откуда она взялась? Кто послал? Я так удивился, что чуть не пропустил хмурый прищуренный взгляд участкового, направленный на меня.
– Еремеев, – крикнул он, – подымай сотню! А гражданина этого – пока в поруб! Вернемся, тогда уже и разбираться будем.
Вот тебе и Никита дружок мой, коллега по несчастью. Мент поганый!
Не любят, говорят, у нас милицию… А за что её любить?! За Митьку-дурня, хватающего в городе всякого кто не так на него посмотрит? За начальника милицейского, без разбору невинного гражданина в тюрьму упрятавшего? Эх, жизнь моя воровская…
Нет на самом деле, я себя вовсе не ощущал каким-то там блатным или прямо причастным к воровскому миру, но сейчас очень даже прочувствовал, на чьей я стороне нахожусь.
Меня втолкнули в поруб и захлопнули дверь и я еле удержался, чтобы не грохнуться по крутым ступенькам вниз. Поруб я раньше видел только снаружи, а вот теперь и изнутри повидать довелось. Ну, кстати, ничего такого ужасного как рассказывали об этом вытрезвителе-камере. Ступеньки заканчивались небольшой комнаткой метра два на два, ну холодно, конечно, но не так как сегодня на улице. В полушубке и сапогах вполне терпимо, по крайней мере, пока.
Я присел на широкую лавку у стены и сжал головку булавки в воротнике, вызывая Михалыча.
– А, внучек? А я тут тебя уже обыскалси. Варька твоя говорит мол, погулять пошёл, так я полбазара оббегал тебя выискивая. И где енто тебя носит-то? Про Орду-то, небось уже слыхал?
– Здравствуй дедушка! И если мне позволено будет хоть словечко вставить в твой трагический монолог, то сообщу тебе всё-всё по порядку. Во-первых, да, заскучал и гулять пошел на базар. Во-вторых, вот прямо сейчас я в милиции в порубе сижу, ну а в третьих, про Орду, да, слышал.
– Что?! – сразу же вскипел Михалыч. – Менты повязали?! Ах, волки позорные, мусора поганые! Ну я сейчас в Лукошкино бесов с Калымдаевскими ребятками пригоню, ух и не сладко твоему дружку Никитке-мусорку придётси!
– Отставить панику, Михалыч! Слышишь? А бесы и Калымдай не помешают, давай их сюда только тихо. Пусть рассредоточатся и сидят тихо. Слышишь, дед? Тихо! Без моей команды ничего не делать, только следить! Меня сейчас куда более Орда беспокоит. Вот про неё узнать надо, да поскорее.
– Нет, ну Никитка-то твой!.. – не унимался дед. – От же пригрел ты змеюку на груди, внучек! Надо было его еще тогда вместе с Вельзевулом и порешить по-тихому!
– Дед, остынь! И участкового даже пальцем тронуть не вздумайте!
– Угу, – проворчал Михалыч. – И его не тронь и тебя не вызволяй… Тебе еще схиму принять да молитвы орать на кажном углу…
– Ну, мысль! – одобрил я. – Тут как раз поруб на монашескую келью смахивает. Давай, деда, делай, как говорю. Пусть бойцы сидят тихо, а сам постарайся про Орду всё вызнать. А я тут пока отдохну в тишине да покое, нервы успокою.
– Внучек, – будто всхлипнул дед, – а ить ты же там голодный… С утра не кормленный… Отощаешь, Федь… Давай хоть подкоп выроем – я тебе окорочок копченый передам, оладиков?
– Деда ну не выдумывай. Да и ненадолго я тут думаю. Давай, в общем работай. До связи.
Хорошо всё-таки, что мы тогда еще давно, эту булавочную связь наладили. А еще у меня колечко боевое есть. Я задумался. А что, выбью молнией сейчас дверь, оглушу стрельцов во дворе, если будут, прожгу дыру в заборе и ищи меня по всему Лукошкино. Не, не буду. Я ведь не преступник какой, чтобы из тюрьмы бежать. Да и по Лукошкино прятаться от стрельцов, тоже резону нет. А, кроме того уж очень я хочу еще разочек Никите в глаза взглянуть. Обиделся я на него, вы себе даже представить не можете как. Ну, Орда, но разве это повод чтобы меня в поруб запихнуть? Оставил бы во дворе под присмотром стрельцов, да я бы даже и не протестовал, но как бандита какого или алкаша местного вот так, без всякой причины? Нет, Никита, ты как хочешь, а я обиделся.
С полчасика я и правда, посидел душевно. Тихо, спокойно, никто на ухо не орёт, принятия решений не требует, красота. А потом заскучал и стал разглядывать густо исписанные стены.
«Сашка Чёрный парился тута низашто». Ну, тут все ни за что, понятное дело, по себе знаю.
«Митька – козёл!». Спорить не буду, поддерживаю.
«Участковый + Яга=…» и нарисовано что-то странное, то ли корявое сердечко, то ли художественно выполненная задница. Я хихикнул и повернулся к другой стене. Тут уже был не эпистолярный жанр, а скорее – художественная галерея. Не, не интересно. Направленность исключительно физиологическая.
– Сидишь? – раздался вдруг сбоку тихий голос.
Я аж подпрыгнул и резко развернулся. Рядом со мной на топчане, болтая ножками, расположился маленький старичок, размером ну с крупного кота не больше. В простой одежде, лохматый, с бородой, разросшейся на всё лицо.
– Сижу, – едва сердце вернулось на место, подтвердил я. – А ты, дедушка кто такой будешь? И за что тебя сюда? Я сразу и не заметил, под топчаном сидел, да?
– Нет, – хмыкнул старичок, а потом вздохнул: – Домовой я тутошний. Трофим. За теремом Яги приглядываю. Вижу, потащили Федора Васильевича в поруб, дай думаю, пойду поздоровкаюсь.
– А откуда ты меня знаешь? – изумился я.
Трофим только хмыкнул и вдруг спросил:
– Есть хочешь?
В животе у меня квакнуло.
– Ага.
– Сейчас, – домовой исчез, но почти сразу же вернулся, расстелил полотенце и разложил на нем блины, мисочку со сметаной и кружку горячего чая. – Угощайси, родимый.
– От спасибо, Трофим! А то я только завтракал…
Блины были вкусные, но не лучше дедовых оладиков, но всё равно замечательно пошли. Расправился с едой я быстро и блаженно отвалился на стенку, грея руки о большую кружку.
– Федор Васильевич, – поёрзал Трофим по лавке, – а возьми меня к себе, а?
– Чего это? – я чуть не поперхнулся чаем. – Нет, мне не жалко. Я, честно говоря даже и не знаю, есть ли домовой у меня в Канцелярии да и вообще на Лысой горе… А что, не нравится тебе тут?
– Нетути наших на Лысой горе никого, – вздохнул домовой. – Да только я лучше у тебя работать буду, чем здеся.
– Что совсем плохо?
– Доконает меня бабка, – шёпотом пожаловался Трофим, боязливо оглядываясь по сторонам. – Совсем с годами озверела. Я с ей-то с одной еще кое-как уживалси, а как она тут и участкового себе завела, а потом и сотню стрельцов, да еще проглот ентот, Митька… Он же совсем дурной! Давеча пьяный пришёл чуть сени мне не развалил, всё требовал еще ему налить! А починять-то мне! Да и бабка… Эх…
