Алексей Александрович Гончаров
Туман
– Да, теперь я вспомнил: и про подозрения на Добротика (Максим так часто неуважительно называл за глаза мужа Милы Алексеевны), и этого дядьку хорошо помню. Я его ещё в шутку перед матерью называл: маленький баобаб науки. Такие, как он, все свои приспособления долго и дотошно продумывают, но зачастую настолько увлекаются, что их гениальные изобретения теряют свою суть, – становятся бессмыслицей по отношению к идее, ради которой эти штуки изобретались, – всё же с небольшим ехидством в голосе, заметил Зиновьев.
Егоров привязывал к мощной петле провод и сказал:
– Ты сложно высказался, но я понял, что тебе так же, как и мне жалко велосипед.
– Ну, вообще-то, я, можно сказать, поблагодарил этого Ноговицына за кронштейн, – с иронией возразил Максим и прибавил: – Но и велосипед и Марка Андреевича мне, разумеется, так же жалко.
Валентин сделал надёжный узел, проверил его хорошими рывками, а Максим нашёл другой конец кабеля, обвязал его на поясе Владимировича и так же проверил свою стяжку.
– Буду держать в натяжении, – предупредил Зиновьев, – а ты, если что, кричи, я сразу пойду к тебе по шнуру. Только без шуток и розыгрышей.
– Шутки – это по твоей части, Макс, – серьёзно ответил Валентин, набрал в грудь воздух и, выставив перед собой руку, пошёл в направлении, где должно было висеть бельё.
Максим в очередной раз поразился тому обстоятельству, что с третьим шагом сосед растворился в тумане полностью. В руках скользил шнур и Зиновьев сравнил его с каким-то мощным нервом, который был единым между ним и Владимировичем. Он чувствовал каждый шаг своего друга-соседа, и сейчас эти страховочные действия вызывали у Максима какое-то особенное значение; казалось, что бельё было всего лишь маленьким поводом для начала мероприятия, которое должно раскрыть какую-то тайну. Егоров находился сейчас в более опасном положении, и Максим был в напряжении, переживая за него.
И Валентин Владимирович чувствовал эти его переживания, да, так сильно, что даже крикнул:
– Отпусти немного, а то ты мне все кишки сдавил.
Натяжение чуть ослабло, и Егоров невольно заулыбался. Ему было очень приятно думать о том, что его страхуют надёжные руки и чистое пламенное сердце, готовое в любой момент броситься на помощь. И этот поход в туман, естественно, никак нельзя было сравнить с первой панической вылазкой. Валентин ощущал себя свободно и даже позволил себе опустить руку, не опасаясь налететь на какой-нибудь предмет. Теперь он наслаждался своим пребыванием в этой невероятной непроглядной обстановке, и придумал окружающей его среде занятное определение: «белый ослепительный мрак».
Подобную ситуацию, наверное, можно сравнить с двумя альпинистами, которые поднимаются на вершину горы, а, возможно, эти суровые люди меня и высмеют. И я понимаю, что там, в горах свои трудности: – низкая температура, нехватка воздуха, заснеженная и непредсказуемая зыбкая твердь под ногами или хрупкий лёд, да и мистики своей наверняка хватает с аномальными явлениями, но какая-то духовная составляющая у приведённого примера с нашим случаем, мне кажется, она общая.
Валентин Владимирович остановился, потому что справа он заметил в белизне тёмную вертикальную полосу. Мелко переступая и вытянув руку к этой тени, он стал приближаться к объекту. Как он и предполагал, это оказалась железная труба – первая и ближайшая к дому опора для бельевых верёвок. Валентин крепко схватился за неё одной рукой, а второй начал водить перед собой в поисках белья. Глазами различить белое на белом (а точнее: белое в белом) было невозможно, поэтому он пытался нащупать пальцами ткань и вытягивался одной рукой в глубь, а второй держался за трубу, чтобы не потерять этот драгоценный ориентир. Вскоре Валентину это бестолковое занятие надоело, и он прибегнул к простому разумному способу: потянулся вверх и нащупал сами верёвки. Уцепившись за одну из них, Егоров потихоньку двинулся вперёд, но, сделав три шага, остановился. Свободной рукой он взялся ещё за одну верёвку и с поднятыми руками прошёл ещё пять шагов и встал. Немного растерянный Валентин вспоминал: «Вчера вечером, когда забирали Максима, белые простыни вперемешку с какими-то рубашками висели чётко от одного столба до другого и, по-моему, на всех четырёх линиях». На всякий случай он ещё немного прошёл вперёд, но уже было ясно: никакого белья на верёвках не было.
– Ну, как ты там? Дошёл? – послышался голос Максима.
– Белья нет, – коротко крикнул Валентин через плечо.
– В каком смысле?
– Верёвки пустые.
– Я иду к тебе, – решительно произнёс Зиновьев, и шнур, привязанный к Валентину, ослаб.
– Нет! – быстро и резко остановил он своего молодого товарища. – Не надо, Макс. Нет, так нет. Потом разберёмся. Я лучше сниму пока верёвки, они нам могут пригодиться.
– Да, уж, снимай. Кто теперь за стирку возьмётся? – ответил Максим и натянул опять страховочный провод.
Валентин Владимирович отвязывал и скручивал верёвки, но дело это оказалось не быстрым, тем более в таких-то условиях. Шнур в руках Максима, то натягивался, то ослабевал. Валентин отцепил один конец от последней четвёртой верёвки и уже шёл к другому концу, наматывая «трофей» на руку, как увидел перед собой что-то чёрное, похожее на большую птицу, смутно напоминающую ворону. Птица колыхалось перед ним, и забилась в каких-то судорогах. От испуга Егоров встал, как вкопанный и побоялся к ней приближаться. Размытое в белом тумане чёрное пятно тоже замерло. В это время, Макс подёргал за шнур, а Валентин машинально потянул за верёвку, и чёрное пятно опять слегка вздрогнуло. И только после этого страх улетучился, поскольку Егоров с нервным смешком догадался, что это болталась на верёвке какая-то тряпка. Но очень странным и тревожным было то, что Валентин уже четвёртый раз подходил к этой дальней стойке, когда поочерёдно отвязывал верёвки, а этой тёмной вещица здесь не было, и проглядеть её он никак не мог. Он решил оставить всякие размышления по этому поводу на потом, снял единственную уцелевшую вещь и сунул её за пазуху. Потом отвязал последнюю верёвку и двинулся обратно к дому.
Операция под условным названием: «бельё семьи Добротовых» длилась не долго, и к тому же не принесла нужного результата, но встреча двух мужчин возле серой стены дома была трогательной, словно они давно не виделись, и заметно сняла напряжение с Максима и, конечно же, с Валентина Владимировича. Тот после дружеских объятий глубоко вбирал в себя воздух, и Максим сквозь белую дымку разглядел на его лбу капельки пота.
– Тяжело? – с сочувствием спросил Зиновьев, сматывая в кольца кабель.
– Когда ходишь ещё ничего, но как только начинаешь заниматься физическими упражнениями в этой белой каше, дышать становиться трудно. Одна вода, – ответил Егоров, освобождая себя от поводка.
– Значит, напрасно прогулялся, – подвёл грустный итог Максим.
– Ну, не совсем, – возразил Егоров и бросил на землю четыре мотка верёвки, а после двумя пальцами достал из-за пазухи чёрную тряпку.
– Что за дрянь ты притащил? – прищурился Максим, но уже догадывался, что держал перед собой Владимирович.
Валентин не в силах был скрыть от Макса брезгливость и, поморщив нос, сообщил:
– Это всё что там было.
Зиновьев так же с отвращением чуть отпрянул от «добычи» и с ехидной усмешкой заявил:
– Это же трусы Добротика. Хорошо, что постиранные. Это же надо было так корячиться ради его панталон.
– А верёвки, – напомнил Валентин, небрежно положил мужское нижнее бельё на выпирающий рядом подоконник и сказал: – И чего нам друг перед другом в недомолвки играть. Ты же, как и я, вышел сюда не ради этого белья, которое к тому же ещё и украли. Нам же хочется изучить это сумасшедшее явление. Как пацанам, нам надо полазить, дотронуться, потому что это необычно и интересно.
– Полностью с тобой солидарен, – согласился Максим, и они принялись связывать между собой бельевые верёвки.
Когда Максим добротным узлом крепил дополнительную верёвочную страховку к кабелю, Егоров задался вопросом:
– Так. А теперь, давай прикинем, какой у нас получается метраж.
– Бухта кабеля изначально была пятьдесят метров. Примерно десять я отрезал на проводку в квартире, – закрыв один глаз, подсчитывал Макс, – четыре верёвки, метров по семь, …вот и считай.
– Около семидесяти метров, – задумчиво выдал Валентин.
– Довольно прилично можно отойти от дома. По-моему, даже до леса должно хватить, – заключил молодой партнёр со значением.
– Отойти-то можно, но главное – это надёжный путь к дому, – задумчиво заявил Егоров с не меньшим значением, посмотрел печально на Макса и заговорил как-то нерешительно: – Не хочу ни тебя, ни себя пугать, но у меня, действительно нехорошее предчувствие насчёт этого тумана. Это – какая-то чертовщина, и мне кажется, что она надолго. Ну, не было этих злосчастных трусов на верёвке, Макс. Они появились в самый последний момент, как будто кто-то их нарочно повесил передо мной, выбравшись из тумана. И даже сейчас у меня странное ощущение, что там, в тумане кто-то скрывается. У тебя нет ощущения, какого-то постороннего присутствия? – спросил он, с грустью в глазах всматриваясь в затуманенное белой дымкой лицо Максима.
– Может быть, что-то такое и есть, но я, Владимирович, придерживаюсь философского настроения своей матери: – к чему рвать тельняшку на себе раньше времени, – отвечал Зиновьев, но чувствовалось, что говорит он с долей сомнения. – Ты не подумай, я не сомневаюсь в твоих словах, и эти трусы, действительно, мог кто-то ради шутки подвесить перед тобой. Ведь кто-то же спёр всё бельишко. И пока, как ты видишь, этому можно подобрать объяснение. Остаётся только проверить и убедиться, а уж если… (Максим сделал многозначительную паузу), тогда и думать будем по-другому.
Они аккуратно уложили драгоценное снаряжение у стены под кронштейном и уже желали поскорее зайти в сухой подъезд, но Валентин вспомнил про чёрные трусы. Он протянул за ними к подоконнику руку, но так и застыл с поднятой рукой, вглядываясь в чёрную тряпку, опасаясь к ней прикасаться. На тёмную ткань прилипла какая-то серебристая лента, похожая даже больше на отдыхающую маленькую, блестящую невероятной чешуёй, змейку. Максим заметил оцепенение Владимировича, а так же увидел и то, что вызвало такую реакцию у соседа.
– Постой-ка, дай теперь я перехвачу у тебя инициативу, – протиснулся он между стеной дома и старшим товарищем к чёрным трусам на подоконнике, без стеснения взял их в руки и развернул за поясную резинку перед собой.
Они увидели, что это была не змейка и не лента, а надпись, сделанная, как будто из крохотных льдинок.
– «А они тебе нужны? Подумай хорошенько, Людка», – прочитал Максим и, растерянный больше от формы послания, чем от его содержания, спросил: – А кто такая Людка?
– Мила Алексеевна, – немного отрешённо ответил Егоров, потому что стоял перед этим посланием абсолютно оторопевший.
В отличие от Максима, его поразило всё: и чем была сделана эта надпись, и сам вульгарный вопрос, и нагловатое обращение с неким намёком на угрозу, да ещё это некрасивое, резкое: «Людка». Из здешних обитателей, так её называл только муж, и ещё баба Паня иногда всуе. «Старушка на такой розыгрыш не способна, это точно, – судорожно завертелись в голове Валентина мысли. – Да, она и до верёвок не достаёт, постоянно меня просит её бельё развесить. Пётр? Ночью? На своих трусах писать послание жене, и ещё такого содержания? Бред полнейший. Да, что я о них-то думаю. Ведь, чем написано?! Это же аппарат какой-то специальный нужен».
И приглушённым от волнения голосом, он спросил у Максима:
– А это что…, точно, льдом написано?
Зиновьев осторожно прикоснулся подушечкой большого пальца к крайней букве, приблизил трусы к лицу, принюхался и сказал:
– На ощупь твёрдое, как бисер, но холодное и ничем не пахнет. Наверное, это действительно – лёд.
– Ну, и что скажешь, насчёт этого? – с заметным внутренним раздражением интересовался Егоров. – Как нам проверять? Или уже пора рвать тельняшки?
– Погоди, Владимирович. Ты ждёшь моего мнения: кто бы мог это сделать? – стараясь быть спокойным, уточнил Максим, но не собирался ждать ответа, а рассуждал: – Добротик вряд ли таким рукоделием займётся, и пишет он, наверняка, с ошибками. На пресвятую деву с тринадцатой квартиры я тоже не думаю. С чего бы ей так проникнуться к тёте Миле? А может, мы с тобой чего-то не знаем? Может, у неё тайная страсть какая-то к извозчику Добротову?
– Перестань говорить пошлости, – попросил Валентин, и лицо его при этом болезненно сморщилось.
– Тогда держи эту улику, и пойдём, спросим у разумного человека, – предложил Макс, передал ему трусы, а под разумным человеком, естественно, имел в виду свою мать.
Когда они вошли на кухню, Светлана Александровна сидела за столом одна, потому что Мила Алексеевна по каким-то невыясненным причинам поднялась к себе. Дополняя друг друга, но спокойно и без эмоций, неудачливые сборщики белья рассказали вкратце о происшедшем Зиновьевой, и Валентин Егоров продемонстрировал ей находку. Пожилая женщина надела очки, но не долго изучала надпись, а вот задумалась после этого на более длительное время. Отложив на середину стола очки и постукивая пальчиками по столу, она заговорила умеренно и спокойно:
– Всё это очень странно, если не сказать больше. Я не смогу вам сейчас объяснить…, да и в нюансы своего давнего предчувствия я вас посвящать не буду, но доложу вам одну вещь: я как будто знала, что нечто подобное со мной обязательно должно было случиться. Я имею в виду этот аномальный туман. Не спрашивайте меня о причинах моих убеждений, но эта надпись – его рук дело. Звучит несколько мистически, но что поделаешь, человеческого участия в этом розыгрыше я не вижу. Скорее всего, мы позже узнаем, что к чему, а пока следует отнести это послание по назначению.
Ни сын, ни Егоров явно не ожидали от неё такой речи, а потому оба смотрели на неё какое-то время, словно ошарашенные. Первым пришёл в себя Максим, но задал ей простой и довольно банальный вопрос:
– Мам, ты сейчас серьёзно это сказала?
– Ну, если тебе станет легче, то считай, что я пошутила, – ответила она равнодушным тоном.
– Да, я тебе такую надпись за пол часа изо льда накрошу и к любой тряпке клеем приклею, – не унимался сын.
Она посмотрела на него немного уставшим взглядом и сказала, чуть громче и с плаксивым убеждением в голосе:
– Макс, любимый ты мой, на улице шестнадцать градусов тепла. Ну, не в моих силах тебе что-либо объяснить сейчас.
– Погодите! – озабоченно вступился в разговор Валентин Владимирович. – А ведь надпись действительно начинает таять. Вон, уже подтёки пошли, – развернул он в их сторону причиндалы Петра Добротова.
– Валя, так неси же их отсюда скорее, – почти приказала Светлана Александровна.
– Но она испугается, – вслух подумал Валентин.
– А ты ей не забудь сказать, что остальное бельё свистнули. Это её утешит, – мрачно пошутил Максим, а Валентин, немного замявшись, всё же покинул кухню и поднялся по лестнице на второй этаж, подбирая на ходу фразы, которые он собирался произнести Миле.
Егоров не могу уже слышать, как после его ухода Зиновьева положительно высказалась о нём своему сыну:
– Ах, Владимирович, какой же он всё-таки сентиментальный, но замечательный и чуткий мужчина. Я очень счастлива, Макс, что вы дружны. И почему-то я уверена, что эта идиотская шутка предназначена больше для него, чем для Милы.
Максим словно опомнился от каких-то своих мыслей и сказал:
– Ты до этого наговорила какие-то чудовищные вещи, которые не укладываются у меня в голове. И наговорила ты их, между прочим, с таким же чудовищным спокойствием. Я всегда доверяюсь тебе, но сейчас мне как-то не по себе. Владимирович в мистику ударился, а теперь и ты.
Она смотрела на обеспокоенного своего сына с любящей улыбкой и нежным прищуром.
– А вы хотели, чтобы я охала, ахала и периодически падала в обморок? – иронично высказалась мать. – Ты разве первый день меня знаешь? Я помирать буду, но постараюсь это сделать так тихо, чтобы ты подумал, будто я уснула. Но отходить в мир иной, – это будет моя личная проблема, а сейчас какие-то испытания уготованы нам всем. Да, я внешне выглядела спокойно, но тебе признаюсь, что внутри я вся трясусь, но опять же, не за себя, как ты понимаешь. То, что пришло к нам, ты можешь называть мистикой (указала она рукой на окно), и это короткое обозначение того, что не подвластно человеческому изучению. А мы ведь, как номинальные хозяева планеты, уверены, что знаем почти всё. Но вон, во дворе это самое «почти» сейчас смеётся над нами, и желает наслаждаться нашей беспомощностью. Я тебе уже сказала, что не могу объяснить, но знаю: там за окном та самая мистика, в твоём понимании и, кроме этих трусов, доказательства ещё будут. Ты, уж просто, поверь матери. Когда такое было, чтобы обычный туман стоял почти до полудня и ни на сантиметр не поредел. Или чем там его плотность измеряется? А спокойна я ещё и потому, что ты рядом. С тобой мне ничего не страшно, и я переживу любые катаклизмы. Такое моё состояние можно смело обозвать счастьем, и я хочу, чтобы и ты его тоже испытал в своей жизни.
– Плавно перешла к старой песне о главном, – как бы упрекнул её Максим, но это было больше похоже на его собственное сожаление.
Он подошёл к сидящей за столом матери, положил ладони на её хрупкие плечи, поцеловал у виска седую прядь волос и сказал:
– Ладно, мам. Я принимаю твой мистический настрой, но предупреждаю тебя, что мы всё с тобой переживём, и всё у нас будет замечательно.
– О, дождалась. Наконец-то я вижу фаталиста, – ответила она и обеими руками сжала правую ладонь сына, лежащую на её плече.
А буквально, минутой ранее, Валентин Егоров всё же собрался духом и постучал в дверь квартиры номер пять. Мила открыла почти сразу, словно ожидала его приход, и даже в глазах её присутствовало не удивление, а какое-то лёгкое ожидание дальнейших действий от Валентина.
– Вот, – Егоров развернул перед ней чёрные трусы её мужа и робко добавил: – К сожалению, на верёвках больше ничего не было. Я вам сочувствую.
От этой новости, Добротова почему-то нисколечко не изменилась в лице, а только мельком, как бы машинально, взглянула через своё плечо в тёмную прихожую за спиной и весёлым шёпотом произнесла: – Так и оставили бы их там, Валентин Владимирович. Зачем они мне нужны?
В голове Егорова что-то вспыхнуло от этой последней её фразы, и он почувствовал в себе небывалую рассеянность.
– Но… именно вы должны на это ответить, – подбирал он слова сквозь свои запутанные от волнения мысли. – Это же вам написано…. Ну, вон (указывал он носом на то, что держал в руках), …подумать хорошенько. Мы там внизу ничего не поняли, и поэтому пока не можем вам что-то объяснить.
Улыбку, появившуюся на губах Добротовой, можно было бы оценить как нежную и очаровательную, если бы не смешливые глаза Милы, которые выражали сейчас полное непонимание, совмещённое с лёгким восхищением от услышанной несуразицы.
– Ну, так же, там написано? – просил подтверждения Валентин, кивая опять на злосчастные трусы её мужа, и дух его словно растворялся под её милым, по-детски насмешливым, взглядом.
– Где написано? – спросила Мила Алексеевна, прижав пальчики к губам, чтобы сдержать нечаянный смех.
Она, действительно, с трудом сдерживала себя, чтобы не рассмеяться. И причиной такой накопленной весёлой эмоции была не только околесица, которую выдал ей Валентин Егоров, но и его лицо, выражающее растерянность, виноватость и просьбу о помощи. И случился небольшой парадокс, поскольку именно его лицо в этот момент погасило в Миле смешливый настрой. Она увидела перед собой, пусть и застенчивую, но выразительную ясную молодость в этом мужском лице. От своего нечаянного наблюдения она чуть засмущалась и спросила:
– Валентин Владимирович, я не пойму: вы пришли ко мне с каким-то розыгрышем?
Егоров догадался, что никакой надписи на чёрной ткани уже нет, и почувствовал, как его щёки загорелись стыдливым румянцем. Он бегло попытался вспомнить, что до этого наговорил Миле, и его стыд приобрёл форму какого-то желания: – немедленно самоуничтожиться. Валентин взглянул на трикотажное изделие с той стороны, где должна была находиться ледяная надпись, но ничего кроме мокрого пятна, естественно, не увидел. С необъяснимым упорством он продолжал стоять перед Милой с развёрнутыми чёрными трусами, как будто держал в руках раскрытую книгу на нужной странице, и чувствовал себя низкокачественным идиотом. И чтобы исправить положение, Егоров не придумал ничего лучшего, как пуститься в объяснения:
– Но там точно была надпись. Она была выложена из таких маленьких хрусталиков льда, – волновался он, мысленно ругал себя за это и изо всех сил старался говорить так, чтобы миловидной соседке было понятно: – Светлана Александровна, Максим тому свидетели, и они подтвердят. Дословно было написано следующее: «А нужны ли они тебе?» То есть, вам. Почему я и удивился, когда вы сказали…. А впрочем, это не важно. Ещё там была такая просьба: «Подумай хорошенько…, – цитируя, он по понятной причине запнулся, поскольку не мог произнести грубую форму её имени вслух, и невнятно закончил: – Ну, в общем, ваше имя там было. И вам надо подумать.
Из уважения к такому волнению и беспокойству со стороны соседа, Мила Алексеевна постаралась всем своим видом выразить серьёзность и даже несколько секунд вглядывалась в мокрый подтёк на чёрной ткани, а после тихо сказала, поглаживая пальчиками нижнюю губу:
– Вы успокойтесь, Валентин Владимирович. Мне нет никакого резона вам не верить, но я не понимаю: – что всё это значит? Почему я должна задуматься о Петиных трусах? И интересно: – кто сделал эту надпись?
– По горячим следам мы там внизу подумали, но нормальных вариантов пока не нашли, – с сочувствием объяснился он, и это сочувствие непроизвольно передалось Добротовой, но несколько по другому поводу.
– Вы знаете, Валентин, я не меркантильная и не мелочная, – заговорила она немного расстроенная, – но мне сейчас больше жалко два комплекта постельного белья, рубашки и мой рабочий халат. И мне не хочется разбираться в чьей-то глупой шутке.
– Я с вами согласен, Мила. Это, действительно, глупая выходка, – тут же откликнулся он. – И я надеюсь, что пропавшее бельё найдётся, когда туман рассеется. Я уверен, что это не кража, а какое-то продолжение той же шутки.
– Ну, тогда давайте сюда этот бонус, который вы принесли, – с улыбкой сказала она и, наконец-то забрала у него из рук нижнее бельё своего мужа, сделала шаг назад и в проёме двери прибавила чуть игриво: – Подумаю над этим на досуге.
Понимая, что она вот-вот закроет дверь, Валентин Владимирович почувствовал в себе резкие колики некой недосказанности в этой уходящей от него ситуации. Ему захотелось добавить что-то важное; то, что он напрочь упустил в своих сумбурных объяснениях.
– Мила Алексеевна, вы… обязательно спускайтесь к Зиновьевым. Пока ваш Пётр отсыпается, вы не должны оставаться одна, – заговорил он порывисто, но понял, что успел выдать бестактность, запнулся и дальше уже изъяснялся спокойнее: – Извините, я хотел сказать, что нам вместе необходимо обсудить обстоятельства, в которых мы оказались. Я сейчас проведаю бабу Паню с Маргаритой Николаевной и тоже присоединюсь к вам. Только, пожалуйста, не вздумайте выходить во двор, – почти умолял он её напоследок.
Мила не помнила уже, когда так бережно беспокоились о ней, тем более представители мужского сословия. Она так же понимала, что это было не примитивное ухаживание со стороны Валентина, а настоящие переживания за неё, хотя и основанные на определённой симпатии к ней. Она смотрела на него: такого растерянного, смущённого, но готового в любой момент броситься ради неё на любой подвиг, что сама засмущалась и, прикрывая дверь, произнесла:
– Валентин, я благодарна вам за заботу, и прошу вас, не переживайте вы так за это несчастное бельё. Не велика потеря. Наживём новое.
Бывает так, что пустяковое словосочетание, сказанное всуе, вонзается булавкой в сознание, и хочется затерзать это высказывание важным уточнением. Вот и Валентину Егорову неосознанно захотелось уточнить по поводу глагола «наживём»: – с кем Мила собиралась это делать. Но, разумеется, природная скромность Валентина Владимировича тут же заклеймила этот мимолётный внутренний порыв в наглость и пошлость.
Он спускался вниз по скрипучим ступенькам и думал о скрывшейся в пятой квартире женщине, как неожиданно услышал щелчок дверного замка. Валентин без труда догадался, чья дверь могла произвести этот противный (в данный момент) стальной звук. Остановившись между этажами, он быстро подумал о том, какая издевательская по своей противоположности встреча сейчас может произойти. «Поскорее сойти вниз и укрыться в квартире Зиновьевых», – возникло первое желание у Валентина, но он его загасил в себе, посчитав, что это слишком трусливое действие для взрослого мужчины.
От стены отделился чёрный щит жмыховской двери, и на площадке появился сам Михаил Анатольевич. Выглядел он не важно в плане одежды, поскольку на нём были только семейные полосатые трусы и мятая светлая майка, но настрой у подполковника был важный, потому что как ещё скрывать болезненные ощущения в организме при посторонних лицах.
Подойдя к оградительным перилам и глядя вниз, красными глазами усталого буйвола, Жмыхов обратился к Егорову:
– Это ты тут с кем-то шептался только что?
– Я, – спокойно подтвердил Валентин и хотел уже дальше спускаться вниз, но Михаил Анатольевич его остановил:
– Ну, погоди. Постой, приятель. Как там тебя…, Василий? Фёдор? Ты извини, я после смерти матушки ваши имена забывать стал. Короче, соседушка, ты мне лучше скажи, что вы с антенной сделали? Почему у меня ничего не показывает?
В этот момент чуть приоткрылась дверь в квартире номер пять, и Валентин успел разглядеть в проёме бледный носик и испуганные глаза Милы Алексеевны. Ещё он успел порадоваться тому, что пока Жмыхов слишком медленно поворачивал свою тяжёлую голову на скрип, дверь успела закрыться. Егоров всей душой сейчас желал, чтобы даже взгляд такого «домашнего» Жмыхова несмел порочить Милу, не говоря уже о гадких выражениях в её адрес, представить которые Валентину было не сложно. Поэтому он улыбнулся закрывшейся двери пятой квартиры и бодро ответил подполковнику:
– Так непогода нынче, вот и не работает телевизор. Небось сами в окно видели. А зовут меня Валентин Владимирович, – представился он.
– Вызовите аварийную службу. Пусть починят всё, что нужно. Между прочим, …не знаю как вы, а я регулярно плачу «коммуналку» за эту халупу, – возмущённо, но популярно объяснил Михаил Анатольевич свою позицию.
Пока Валентин выбирал с чего начать свои объяснения: с того, что он тоже платит или о невозможности прибытия сюда аварийных служб, на весь этот маленький полутёмный подъезд прозвучал голос Максима Зиновьева:
– Ты на эти деньги лучше себе мозги новые купи!
От неожиданности Валентин вздрогнул, поскольку не слышал и не видел, как его молодой друг вышел из своей квартиры. Максим неспешно поднимался по ступенькам к Егорову, улыбчивыми глазами смотрел на него и продолжал обращаться к тому, кто стоял на пролёт выше:
– Старые-то уже никуда не годятся. Мне вчера показалось, что ты даже хотел их вшибить из себя при помощи табельного пистолета, но вот незадача: в кобуре твоей кроме дохлой мухи ничего не оказалось.
Максим договорил, встал рядом с Валентином и триумфально, заложив руки в карманы джинсов, повернулся к Жмыхову.
Выглядывающее из-под майки мясистое пузо подполковника, нервно задёргалось. Нижняя челюсть Михаила Анатольевича безвольно опустилась вниз и повисла, а бычий взгляд сменился взором встревоженного филина. Ему показалось, что он каким-то образом опять добрался до своей кровати и погрузился в кошмарный сон. Жмыхов встряхнул головой, но две мужские фигуры так и остались стоять перед его глазами. «Как такое может быть?! Почему он здесь?!», – судорожно соображал он, и не мог придумать себе разумного объяснения.
– Готовься к размену, господин милицейский слон. Тебя поменяют на коня, так одень хотя бы для приличия свой мундир, что ли.
Возможно, шахматная терминология немного привела Михаила Анатольевича в реальность. Он сделал несколько глубоких вздохов, глухим рычанием прочистил своё пересохшее горло и прохрипел:
– Ты, почему здесь, ублюдок?! Я сейчас позвоню и три года в придачу тебе за побег гарантированы.
Максим с притворным сожалением посмотрел на него, укоризненно покачал головой и сказал:
– Да, обзвонись ты весь, звонарь хренов. А когда надоест, засунь свою «звонилку», …сам знаешь в какое место.
С Михаилом Анатольевичем случилось то же самое, как и вчера вечером: он опять потерялся в пространстве и не понимал, где он находится. Зажмурив глаза, он ожидал прихода обыкновенных пустяковых мыслей, которые могли бы подвести его к реальности. Почему-то вспомнилась жена с дочерью, которые сейчас, наверное, находятся в городской квартире. Каким-то муравейником ему представилось здание управления, в котором передвигались его сослуживцы. А ещё, ему зачем-то привиделся большой настенный календарь, где белые стволы берёзок были осыпаны золотой листвой и напоминали подполковнику, что в России нынче наступила осень.
Когда он открыл глаза, то перед ним внизу предстали уже не две, а три человеческие фигуры. На площадке между этажами появилась ещё и пожилая мамаша этого молодого наглеца, которая вцепилась своему детине в руку и делала безуспешные попытки стащить его вниз.
«Ты забыл, о чём тебя предупредили? Для чего ты это делаешь?» – расслышал Михаил Анатольевич её обращения к сыну.
– Опять с огнём поиграть захотелось? – упрекала Светлана Александровна.
– Какой там, с огнём, мам, – изображал Максим изумление и придерживал на себе её взволнованную руку. – Я играюсь с этим…, как там (вспоминал он, прищурив один глаз) детская передача была…. А! Со свирепым телепузиком. Ему, видите ли, развлекательных программ с утра пораньше не подали. Ну, тогда прояви свою изощрённую фантазию, подполковник, и используй телевизор не по назначению, – добавил Максим, вызывающе вскинув голову к верху.
– Ну, всё, гадёныш, жди опять гостей. Я вижу, тебе нравится быть мазохистом. – со злостью прохрипел сверху Жмыхов, схватившись одной рукой за свою распахнутую дверь. – Не знаю, по какой причине ты здесь, но я это исправлю.
Михаил Анатольевич заметил угрожающее движение воинствующего молодого хама в свою сторону и скрылся в квартире, громко хлопнув дверью.
– И ты считаешь, что надо было всё это устраивать? – спросила Светлана Александровна у сына, успокоившаяся тем, что подполковник дезертировал, но в целом она выглядела расстроенной.