Алексей Александрович Гончаров
Туман
– А этого, как раз, делать не стоит, Пётр, – предупредил он Добротова, почесывая пальцами небритую щеку. – По мне, так пусть они пропадут там все разом в этой каше. Поверь, от этого спокойнее станет на белом свете.
Но Петру не только хотелось выслужиться перед могущественным соседом и доказать свои способности настоящего мужика, его заедал и другой вопрос, которым он невольно и поделиться:
– А мне самому интересно, что за козла держит на верёвке моя Людка? Я его сейчас сюда притащу, и мы с вами ему рога повыдёргиваем, – потирая руки, ехидно предложил он.
Жмыхова такая перспектива тоже никак не устраивала. Он понимал, что с таким бодрым, но пьяным соратником они с молодым трезвым парнем никак не справятся, но главное: Михаил Анатольевич почему-то был уверен, что женщина держит на привези не молодого наглеца.
– Нет, Пётр, …сам. Разбирайся один в своих семейных склоках, а я тебе не помощник, – отмахнулся рассудительный Жмыхов.
– Да, вы не беспокойтесь, я и не таких обламывал, – с надменной ухмылкой куражился Добротов. – Сейчас вы увидите, на что способен разъярённый мужик.
– Дурень ты, – бросил ему Жмыхов и пошёл осторожно к подъезду.
То ли Пётр обиделся на «дурня», то ли и в самом деле взревновал свою супругу, но в туман он вошёл решительно и даже с какими-то боевыми воплями.
Слава тем героям, кто с похожим настроем шёл когда-то в атаку, чтобы отдать свою жизнь за родину. А что делать с Петром? Да, ничего. Как можно серьёзно относиться к пьяной жалкой глупости? Но ведь и последствия от неё могут быть тяжёлыми, печальными и бесславными.
Добротов ошибся в направлении и взял немного правее того места, где скрылась его жена. Мила даже видела его тень, когда он проходил рядом с её непонятно откуда взявшимся шатром. Ничего не видящий перед собой, кроме белого воздушного раствора, Пётр добрался до леса. Окружающий фон, разумеется, впереди него потемнел. Он нащупал рукой и обошёл одно дерево, затем другое, пролез сквозь мохнатые лапы пушистой ели и… энтузиазм, подталкивающий его вначале на расправу, стал испаряться. Он решил повернуть обратно и выйти из леса. Развернулся и осторожно сделал несколько шагов, но на ель больше не наткнулся; Петра окружили колючие кусты малины. Пробираясь сквозь них, он врезался в ствол большого дуба, потёр ушибленный лоб и бросился в другую сторону. Споткнувшись о корни сосны, Добротов упал, перевернулся на спину и, глядя вверх, в наваливающийся на него светло-серый пресс, отталкиваясь подошвами ботинок, стал отползать в уже неизвестном направлении.
Испугался Пётр сильно, до пересохшего горла, но тут, он плечами упёрся во что-то рифлёное и жесткое. Это был тот самый мопед, который вдрызг раскурочили его сыновья когда-то очень давно, но только сейчас этот мопед блестел красным бензобаком и стальным серебром рулевого изгиба. Транспортное средство было абсолютно новым. Не задумываясь, о случившемся чудесном перевоплощении агрегата, Добротов поднял его и ногой дёрнул педаль. Мотор зарычал. С радостным и почти безумным воплем он уселся на мопед и осторожно тронулся с места. Перед глазами была только непроглядная белизна, и поэтому вначале Пётр двигался рывками, натыкаясь на деревья и кусты. Но потом лес поредел, а туман неумолимо терял свою густоту, и опять-таки, Добротов не удивился и этому, наслаждаясь налетевшей на него подростковой безмятежностью от езды на мопеде, да ещё в плохой видимости. Он не заметил, что ухабы, по которым он ехал до этого, превратилась в идеальную ровную плоскость без единой кочки, а по бокам больше не было никакого леса. Добротов, забыв обо всём на свете, набирал на мопеде скорость и уносил свою душу и тело в неизвестность.
Оказывается, что вся жизнь, прожитая Милой Алексеевной с Петром Добротовым, была полна лицемерия, фальши и чудовищного обмана. А то, в какой форме ей были открыты глаза на это бесчинство, не смогла бы простить ни одна уважающая себя женщина. И стоит отметить, что не так, как этого бы следовало, но Мила себя уважала и потому не собиралась прощать Петра. Но что такое не прощать…? Это определённый набор последовательных действий. А как можно их проводить в совместном жилье? Этого Мила пока не знала. Один только единственный и очень популярный вопрос вставал сейчас перед ней: – «Как жить дальше? Вот, наверное, то отчаяние (а не туман), которое предсказала мне цыганка. Уйти некуда, да и он никуда не уйдёт, а находится с человеком в одной квартире, пусть даже как чужие люди, и смотреть теперь на ненавистное, но когда-то родное лицо, …это сродни медленной мучительной казни, – рисовала себе мрачную перспективу она. – А как скрыть это от сыновей, когда они приедут в гости? Да, ещё этот туман проклятый. Скорее бы выйти на работу», – совсем запутались её мысли.
Внезапный треск мотора прервал горькие думы Милы Алексеевны, а потом трос в её руке неожиданно натянулся и тут же ослаб. Она тоже потянула за него, свободной рукой протёрла мокрые щёки и принялась ждать. Вскоре кабель начал постоянно провисать, а Мила подтягивала его и складывала возле себя. Потом из тумана вышли ненаглядные долгожданные соседи и наткнулись на неё почти все скопом. Их лица были встревоженные, печальные и серьёзные, но какие же они были необычайно милые в тот момент для неё, и как несказанно она была им рада.
– Не плохо устроились, Мила Алексеевна, – восхитился обрадованный её видеть Валентин, оценивая загадочный маленький шатёр, и оставил себе на заметку, что подобное мизерное отступление тумана было так же и над могилой. – Но почему вы здесь? – задал он напрашивающийся вопрос.
– Там Жмыхов вышел, – указала она рукой в сторону дома, пытаясь сглотнуть хоть какую-нибудь влагу в пересохшем горле. – Я решила, что тут будет безопаснее вас дожидаться.
– Вы заплаканы. Он вас обидел? – Заметил с возмущением Егоров, разглядывая её припухшие красные щёки и больные глаза.
Мила встала на ноги и поспешила всех успокоить:
– Нет-нет, это я о своём грущу. Бывает иногда, понимаете, …нахлынут бабские причуды.
Никто не сказал ни слова, но взгляды с сочувствием и тревожными подозрениями были прикованы только к ней.
Егоров подхватил охапку кабеля, а Максим, переложив лопаты на плечо, освободившейся рукой взял под локоть Милу Алексеевну и все вместе они подошли к серой стене дома, где Михаила Анатольевича уже и след простыл. Заслышав треск мотора и, вспомнив про машину с приведением, он вдруг испугался и поспешил скрыться в своей квартире.
Максим осмотрел кронштейн и спросил:
– А это кто сделал?
– Петя мой, – отрешённо ответила Добротова. – Сгоряча. Не разобрался, вот и отрезал.
– Значит, нашёлся твой алкаш, – презрительно сделала очевидный вывод баба Паня и спросила: – Это он трещал?
– Я не знаю. Наверное, – ответила Мила.
– У Жмыхова заседал? – с безразличием поинтересовалась Светлана Александровна.
Мила, закрыла глаза и только печально кивнула головой. Все четверо смотрели на неё и понимали, что недавно здесь произошло нечто неприятное, судя по обрезанному проводу и тому, где оказалась после этого Мила, и в каком она пребывала состоянии. А Валентин, вообще, посчитал для себя, что несколько минут назад, эта женщина совершила какой-то подвиг, в котором ещё следует разобраться. Но мучить, расспрашивая о подробностях, несчастную женщину никто не спешил, потому что все видели, какой измученной выглядела она, и каждый молча, по-своему, восхищался ею. Максим тоже предполагал, что тётя Мила совершила какой-то героический поступок, но в нём ещё и закипала тихая ярость, которая была известно на кого направлена.
– Ну, ладно, пошли все в дом, – скомандовала Светлана Александровна. – Сейчас быстренько накроем на стол что есть, посидим по-людски и отогреемся.
Валентин вскрыл две банки с тушёной говядиной и обжаривал её на сковороде, помешивая деревянной лопаткой. Мила со Светланой Зиновьевой начистили картошку, поставили кастрюлю на огонь и принялись нарезать салат из солёных огурцов маринованного сладкого перца и капусты. Баба Паня выставляла на стол тарелки с рюмками, предварительно протирая их полотенцем, а Максим сидел на стуле у окна и был единственным, кто бездельничал.
Но надо отдать должное, что душевный его труд был даже тяжёл в эти минуты для рядового бездельника. Максим пытался разобраться в себе: – сможет ли он убить человека? В отличие от героя, придуманного известным классиком, Максим не задавался такой честолюбивой теорией, в которой надо проверить себя: избранный ли он из смертных, чтобы вершить самосуд? Выше ли он среднестатистического индивидуума, чтобы устраивать расправу? По сравнению с Раскольниковым (а именно с ним сейчас он себя сравнивал), Максим размышлял намного проще: он пытался себе представить, много ли он пользы принесёт обществу, если избавит это общество от Жмыхова. На уровне города и области…? – наверное, никакой. В масштабе страны…? – тем более. Таких Жмыховых можно стрелять пачками и всё равно будет не так много толку. Они мелкие зажравшиеся исполнители чьих-то интересов, – тех, кто не жрёт, а кушает с особым изыском специальными золотыми вилочками; вот кого надо насадить на шпагу и показывать для устрашения этим Жмыховым, что бы те понимали какие последствия им уготованы, раз уж этих так бесцеремонно…. Тогда и наказание за преступление стерпеть можно.
Но подполковник представлялся Зиновьеву особым неуёмным клопом, заползшим в его маленькое, но очень дорогое ему общество, которое он негласно обещался защищать; вот в этом и была проблема, из-за которой Максим сейчас всерьёз и задумался о преступлении. Обстановка создалась – лучше и не придумать: непроходимый туман, а вокруг близкие преданные люди, которые никогда не предадут. Но существовала и преграда в виде физического устранения Жмыхова. Как это сделать? Пырнуть ножом в живот или нанести удар дубиной по голове? Воспалённое воображение Максима как-то сразу блокировало эти пошлые варианты. В представлении убийства ему виделся только благородный поединок на пистолетах, на мечах, …да, на чём угодно. Но поединок вряд ли мог состояться с таким жалким трусом, как Жмыхов. «А было бы не плохо и по чести», – обречённо мечтал Максим.
Ещё, мысли Максима не могла не затронуть смерть Маргариты Николаевны. Он думал, как ужасно и незаметно для всего мира закончилась её жизнь. Как будто гибель эта произошла за опустившейся театральной занавесью далеко от зрительного зала, или того прозаичнее: – смерть случилась в самой дальней примерочной кабинке огромного супермаркета. С каким наслаждением он лучше бы копал сегодня могилу Жмыхову. Уж они бы с Владимировичем постарались; углубились бы в лес и замаскировали захоронение так, что ежик не заподозрил бы неладное.
Максим барабанил пальцами по подоконнику, отвернулся от окна и смотрел на умудрённую жизненным опытом мать. Потом перевёл взгляд на добрую и несчастную тётю Милу, затем на забавную и усердную бабу Паню, глянул на серьёзного, ковыряющегося в сковороде Валентина, и понял одну важную вещь по поводу своих раздумий. Пока он рядом с этими людьми, то не сможет стать убийцей. Хотя бы потому не станет, чтобы не осквернить этих людей своим присутствием рядом с ними с чужой кровью на своих руках.
Ещё Максим вспомнил давний сон, в котором он, вроде как, убил человека, но самого преступления в сновидении не было, а в сознании висел только факт, что убийство было совершено им. И этот факт его угнетал, потому что не известно, за что и как он убил человека, к тому же ещё ему и незнакомого. Когда о его тайном злодеянии догадались и во сне появились люди в форме, Максим сиганул в окно и побежал в неизвестном направлении. Бежал он долго и всё время надеялся, что не догонят, что где-нибудь он спрячется, отсидится, что никто его не найдёт. А потом он остановился и увидел, что вокруг него во все стороны до горизонта пустыня. И не было никакой радости оттого, что он ускользнул от правосудия. Захотелось, наоборот, ответить за своё преступление, и если его не приговорят к высшей мере, то начать потом новую жизнь. В этот момент, очень ярко и безжалостно обжигая, на него навалилось солнце, и он увидел белый потолок в трещинах над своей кроватью. От ночного кошмара на лбу у Максима тогда выступил пот, и он благодарил Бога не за спасение от сна, вернув его в реальность, а за то, что сон остался в его памяти после пробуждения.
– Макс, давай за стол, – услышал он голос мамы, – хватит там, у окна прохлаждаться.
Женщины, в солидарность с мужчинами, предпочли водку, а бутылка кагора, как гордая девственница осталась стоять в центре стола не тронутой. Выпив первую рюмку за упокой души Маргариты Николаевны Потёмкиной, Валентин с Максимом набросились на еду. Аппетит за первую половину дня у них разыгрался звериный. Мила закусывала с неохотой, и всё время бросала взгляды на окно. Светлана Александровна это заметила и начала догадываться, в чём дело.
– Я так понимаю, что это твой там…, утарахтел, непонятно на чём, в туман, – кивнула она на окно.
Мила Алексеевна молча подтвердила одними только глазами, взглянув на неё.
– Так это он так пердел, окаянный?! – недовольно вспомнила баба Паня.
Валентин Владимирович оторвался от тарелки, легонько глазами упрекнул старушку за неприличное выражение за столом и с сожалением посмотрел на Милу. А бабуля продолжала любопытствовать:
– А чем же это он так жужжал?
– Похоже на мотоцикл, – с полным ртом пояснил Максим.
– Мопед, – поправил его Валентин, – мощность мотора была слабенькой.
– А откуда ж здесь мопеду взяться? – воскликнула неуёмная баба Паня.
– А откуда взялась вчерашняя война? – напомнил Максим и сам же поспешил с выводами: – Пора бы уже смириться с тем, что мы оторвались от земли и находимся в театре абсурда. Это не просто туман, а какая-то вакханалия, устроенная потусторонними силами. Возможно, и смерть Маргариты на их совести.
– Сам то соображаешь, о чём сейчас сказал? – строго одёрнула его мать.
– В самом деле, не сгущай так сильно краски, – попросил его по-дружески Валентин. – Она умерла в своей квартире, и все признаки суицида на лицо.
– А чего «не сгущай»? Лучше быть готовым ко всему, чем потом штаны сушить, – объяснился коротко Макс, уверенный в своей правоте.
– Валентин, налей ещё водки по кругу, а этому болтуну побольше порцию, – вежливо попросила Светлана Александровна и обратилась к соседке сверху: – А ты не переживай так сильно, дорогая. Нашёлся твой Петя один раз, отыщется и второй.
– Не хочу, – вдруг резко и с какой-то решительностью вырвалось у Милы, и она сама даже испугалась такой откровенности, потому и зажмурилась.
– Ну-ну, не стоит так горячиться. Нервы сейчас подлечим, – пыталась успокоить её Зиновьева.
Валентин наполнил рюмки, а Светлана Александровна замком сцепила перед собой руки и с невозмутимым спокойствием продолжала говорить:
– Дорогие мои, мне сейчас захотелось с вами пооткровенничать. Кому-то покажется это не ново, и Валя у могилы уже затронул эту тему, но я скажу: – любая смерть учит нас глубже понимать жизнь.
Зиновьева заметила, как сжалась, словно в кокон, баба Паня и поторопилась с объяснением:
– Да-да, Паня, и гибель твоего Ванечки оставила во мне глубокий след на всю жизнь. Я тогда поняла, как невосполнимо дорого обходится юношеская неосторожность, и как хрупок человеческий организм. Возможно, это самое незащищённое органическое создание на земле. Возьмите, к примеру, насекомое, того же таракана, – травить, не знаешь чем, раздавишь, но он пытается уползти, а человека ткнул иглой в нужное место и всё…, нет человека. Я на трагическом примере твоего Ивана учила осторожности Макса. Вы видите, какой он беспокойный (указала она на сына), и кто знает…? Может, в каких-то моментах твой Ванька своей гибелью спасал жизнь моему Максиму. Для меня, поверьте, и смерть Маргариты не бессмысленна, …уж больно она какая-то колючая эта смерть. Вроде, как при жизни, Маргоше до нас и дела никакого не было, а своей смертью, …будто в насмешку, она и присоединилась к нам. Мне даже кажется, что она сейчас с нами; сидит в углу и стеснительно радуется, что оказалась в нашем коллективе. И хочется тебе сказать, Маргарита, что зацепила ведь ты меня своим малодушным поступком. Серьёзно зацепила и обиду во мне вызвала. Лишний раз напомнила о наших замкнутых чувствах, которые мы оберегаем в себе, как индивидуальную драгоценность, а ведь это обычный продукт, которым если вовремя не поделишься, то он может скиснуть или забродить. Не стоит бояться искренности. Мне кажется, что это та самая дверь наружу, которая помогает жить и понимать друг друга. Когда рождается маленькое кричащее существо, мы берём его на руки, пытаемся успокоить и, без всякого стеснения, радуемся появлению этой новой жизни, и в этот момент мы полностью открыты, потому что произошло чудо. Наверное, вы уже догадываетесь о моей логике. Да, я хочу сказать, что и сегодняшняя смерть подталкивает нас к подобному раскрепощению. Она больно ударила меня по сердцу. Захотелось, знаете ли, вопреки понятию смерти невозможного: – точно так же, взять эту смерть на руки, как младенца, нагреть её ладонями, помять пальчиками, чтобы душой и разумом проникнуть в прожитую жизнь Маргариты. Я уверена, что можно ощутить какое-нибудь тепло и свет, и раздать это всем тем, кто её знал. И даже если я не права, …и там окажется одна только боль, …ничего страшного, эта боль нам всем тоже была бы полезна.
– Я вас понимаю, Светлана Александровна, – продолжил Валентин, обхватив ладонью наполненную стопочку, – Меня тоже сейчас что-то склоняет к искренности, но мне трудно собраться с мыслями так, как вам. Разочарования во мне больше, чем раскрепощения. Повод у нас сегодня собраться очень горький и хотелось бы мне его смягчить, …да нечем. А ведь как зачастую бывает на поминках: сначала грустят, а потом начинают вспоминать усопшего чуть ли не со смехом, припоминая всякие казусы. О Маргарите, к сожалению, нам ничего подобного вспомнить не дано; оттого у меня горько и гадко на душе. Я уже Максиму сегодня сказал, что, безусловно, и моя вина в этой случившейся беде присутствует. Как ближайший сосед, я должен был как-то настойчивее, что ли, искать контакт с ней.
– Её вины, Валя, в этом намного больше, – сердито буркнула баба Паня.
– Может быть, может быть, – вздыхал Валентин. – Но я всё равно с себя ответственности не снимаю, и это бремя останется со мной навсегда. Не отговаривайте меня от этой ноши. Как сказала Светлана Александровна: она мне нужна, чтобы чувствовать себя человеком порядочным.
– Ой, ну всё, хватит, ребята, про вину говорить, – остановила их Зиновьева, расцепила пальцы и тоже прикоснулась к рюмке. – Ты, как всегда прав, Валя, этот шлейф за каждым порядочным человеком тянется, и никуда от него не денешься.
– Тогда я, как человек со свободной верой хочу произнести, – поднялся Егоров со своего места. – Господь, Ты несравнимо милосерднее и чувствительнее нас. Успокой и утешь её душу, раз никто из смертных не смог этого сделать. А ты, Маргарита, прости нас за чёрствость и бессилие, – сказал он и выпил.
В молчаливом понимании к Валентину присоединились и все остальные.
Мила Алексеевна смотрела на Валентина сквозь слёзы, проступившие от водки, и видела в нём сейчас две не сочетающиеся между собой своеобразные стихии: – юношеское беспокойство и мужскую неоспоримую решительность и твёрдость. Он был для неё сейчас, как никогда, симпатичен и мил. Ведь всё, что он говорил, не было каким-то показательным выступлением и ни на миг не проскальзывало в нём желание произвести на окружающих благоприятное впечатление. Валентин и без того впечатлял своими искренними переживаниями.
Он тоже поглядывал на Милу. Заметил, как она неосторожно зацепила пустой рюмочкой о край тарелки, и стеклянная рюмка упала на скатерть. Мила быстро её подняла и застенчиво улыбнулась. Исключительно отталкиваясь от своих мыслей, Валентин предположил, что Мила до сих пор переживает о том, что случилось с ней ранее возле дома, когда они без неё хоронили Маргариту. Егоров делал для себя разные предположения, но все они были пасмурными и неприятными, а спросить её напрямую об этом, он не смел. Валентин чувствовал, что инцидент не обошёлся без личных семейных разбирательств, но вмешиваться в эти склоки он не имел морального права.
– А я своего Ванечку, как ты Светка говоришь, так и ношу в ладонях всю жизнь, – заговорила разомлевшая от непривычного крепкого напитка баба Паня. – Это самое светлое, что есть у меня по жизни, и никуда без него. В город поеду, а он рядом, стирать надумаю, он в помощниках всегда. Вот так и жила и живу со своим счастьем.
Откровение бабы Пани растрогало всех, но, чтобы не доводить дело до слёз, Максим сказал с иронией:
– Баб Пань, если и есть материализованное понятие – человечище, то это в первую очередь вы, – и сразу предложил Егорову: – Владимирович, пойдём, прогуляемся, заодно провод свяжем, вдруг ещё пригодится.
Мужчины вышли, а женщины проводили их понимающими взглядами и, после того как дверь захлопнулась, Светлана Александровна поспешно обратилась к Миле, словно боялась, что те передумают и вернутся:
– Ну что там у тебя случилось?
Та опёрлась локтями о стол, укрыла лицо руками и сквозь всхлипывания произнесла, мотая головой:
– Он мне такого наговорил…. Я в какой-то момент даже женщиной перестала себя чувствовать. Просто валялась на земле, как какая-то тварь.
– Ни чё себе! – с искренним недоумением выпалила баба Паня.
Миле было стыдно цитировать Петра, но, оторвав ладони от лица, она посмотрела на соседок и увидела в их лицах что-то очень родное и близкое, что не мешало, а наоборот, подталкивало её на страшное откровение:
– Он, оказывается, мне всю жизнь изменял, – сказала она с таким трагизмом, словно только что эта жизнь и закончилась.
– Алкаш проклятый, – ударив ладонью по столу, заявила баба Паня, а Светлана Александровна, склонив голову, с хитрой улыбкой заглянула в заплаканное лицо Милы и вкрадчиво заговорила:
– Дорогая моя, прости за прямоту, но больше терпеть не хочется. Смотрю я на вас много лет и удивляюсь твоему овечьему терпению. И добрая, и красивая, и умная, а вцепилась в это ничтожество, как безмозглая дура. Ты оглянись: кто он, и посмотри на себя. Журавушка рядом с помойным голубем. Ещё несколько лет назад я бы тебе этого не сказала, потому что видела, как ты дрожишь над своими пацанами, и всё готова была сделать ради семьи, даже при желании, и в ведьмы меня записать. А сейчас, когда твои парни разъехались, я имею полное моральное право тебе посоветовать…. Да, даже не право, а считаю это своей обязанностью. Гони его в шею, а мы тебе всем миром в этом поможем. Я очень рада, что наконец-то ты прозрела, и осталось сделать тебе только один важный шаг.
– Ну, сделаю я его…, этот шаг. Хотя и не представляю, как…, – пыталась возразить Мила, но уж больно как-то обречённо, и к своей неуверенности вдобавок прибавила не то, что хотела сказать: – И что? Останусь совсем одна?
А хотела она сказать, что Петра ей выгонять некуда, да и возможностей у неё таких нет.
– Да, насчёт «умной», я погорячилась, – выдохнула с ироничным раздражением Зиновьева и постаралась говорить мягче: – Вот сейчас я вижу, что ты нарочно хочешь заполучить от нас, в виде бабской солидарности, жалость. Ну, что же, ты получишь…, но только не жалость, а инструкцию к действию. Ты обрати внимание, как на тебя Валентин смотрит. Дурёха, он же ради твоей улыбки, горы свернёт.
– Светка права, – с серьёзным видом поддержала баба Паня, – вздыхает по тебе Валька.
– Нет-нет! Что вы?! – испугано, вскричала Мила. – Я даже не могу представить, на что Петя способен в такой ситуации. Он даже уже грозился сегодня….
– Ох-ох. Что толку от его лая? – насмешливо перебила её баба Паня, а Светлана Александровна бережно взяла Милу за руку и заговорила вкрадчиво:
– Вот теперь я вижу тебя во всей красе. Вижу, как ты переживаешь за Валентина. Мерзавец Петя сам признался в своих изменах, а это, ох, какой козырь против него. Я же его хорошо знаю, Милочка; мужичок он, на самом деле, ой какой хлипкий. Ты только два раза напомни ему, какой он похотливый развратник, и я уверена, что он психанёт и сам с тобой жить уже не сможет. В лучшем случае отправится в свой таксопарк и там сопьётся, а в худшем…, выставит тебя на улицу. Но, впрочем, что это я? – словно опомнилась Зиновьева. – Вариант даже очень хороший. Ты сразу же идёшь к Валентину, а мы уже с Паней и Максом устроим Добротову такую жизнь, что он с голым задом отсюда сбежит, не помышляя о всяких вендеттах.
– Но Валентин Владимирович…, – пыталась что-то объяснить Мила, но Светлана Александровна не позволила ей развивать суждение:
– Валентин Владимирович – это отдельная и замечательная песня для тебя. С этими мотивами и напевами ты разберёшься как-нибудь сама и чуть позже. А пока полюби, ты, себя ненаглядную и такую обаятельную сильнее, чем люблю тебя я.
От такой сильной и стремительной поддержки, Мила засмущалась, губы её задрожали, а в глазах опять появились слезы. Она за всю жизнь столько не плакала, как за сегодняшний день. Но сейчас это были слёзы нежности и душевной признательности. Она желала плакать, чтобы показать не всему миру, а только Богу, как она счастлива, что у неё есть такие подружки-соседки. Мила благодарила Его за то, что там, в тумане ходит человек в тёмно-синей курточке, которую она давно мечтает постирать. Она благодарила Его за стерильные помещения больницы, в которые она надеялась в скором времени вернуться.
– Тебе полтинник уже стукнул? – вдруг по-свойски спросила её Светлана Александровна.
– Ещё нет, – помотала головой Мила, не понимая, к чему она клонит.
– Ну, вот видишь, какая ты молодая ещё. Считай, что у тебя вторая жизнь начинается, – легонько стукнула её Зиновьева по плечу.
– А что я детям скажу? – напряглась от внезапно нахлынувшей мысли Мила.
– Опять двадцать пять, – вздохнула Светлана Александровна, откинулась на спинку стула и опустила веки.
Потом она медленно открыла глаза, улыбнулась, показывая всем своим видом, что её терпение сегодня безгранично, и ответила с небрежным удовольствием:
– Ничего не скажешь. Они у тебя хоть и оболтусы, но когда увидят сияющую от счастья мать, слова будут не нужны. Я, кстати, давным-давно отметила для себя такую вещь, что тебя они любят и уважают, а отца – просто всегда побаивались, а когда подросли, даже стесняться его стали.
– Такого только чёрт не постесняется, – вставила своё резкое слово баба Паня, и чтобы Миле было приятно, вспомнила: – А твои шалопаи когда-то все мои нарциссы оборвали под окнами, но я их тогда ругать не стала, потому что они объяснили, что у тебя день рождение.
– Так вот откуда были эти цветы! – с восторгом в покрасневших глазах воскликнула Мила. – А мне они врали, что на обедах сэкономили.
– Ага, как же. Такие диверсанты голодными никогда не останутся, – нахмурившись, вспоминала баба Паня её сыновей.
Милы с нежностью, но и с какой-то печальной поволокой в глазах посмотрела на Светлану Александровну и сказала:
– Наверное, так всё и будет. Возможно, моё счастье уже ходит там, за окном, но…. Понимаете…, Валентин такой скромный, …застенчивый иногда, а порой решительный, …что к нему не подойти, – боролась она со своей нерешительностью. – А я никогда с мужчиной…, в общем, и не знаю…, – Мила замялась, подбирая слова, а потом расслабилась, рассмеявшись, и вдруг выдала замечательное откровение: – В общем, я не умею…, или разучилась соблазнять мужчину.
Баба Паня прикрыла лицо рукой, по-старчески закряхтела и, возможно, это был её смех. Светлана Александровна тоже не могла, да и не хотела сдерживать улыбку. Наклонившись к Миле, она плутовато сказала:
– А тебе и не надо этого делать. Он уже соблазнён. Ты только подтолкни себя к нему.
– Так просто? – изумилась доверчивая Мила.
– Простота – это самое гениальное изобретение, которое придумали на этом свете, – игриво заявила Зиновьева, а потом, нарочито поморщилась и с поддельным недовольством спросила: – А ты что же, уже настроилась на стриптиз и танец живота?
Три женщины дружно рассмеялись, и звонкий серебристый смех заполонил кухню. Валентин был прав, когда говорил о второй части поминок, что там вполне может звучать смех; и сегодняшнее мероприятие тоже не оказалось исключением.
Вообще замечено, что поминки в России, в их заключительной части, считаются показательным и убогим фарсом, если лица собравшихся людей не оживают, не появляются улыбки и не звучат весёлые нотки, а порой даже и песни. Так уж пожелала загадочная русская душа, чтобы жизнь всегда была, и будет оставаться сильнее смерти, но при одном важном условии: жизнь не должна насмехаться над смертью, а с уважением к ней обязана лететь дальше, превосходя надеждами и подавляя любовью своего палача.
Валентин Егоров по-новому привязал кабель к кронштейну, взял конец верёвки и завязал петлю на поясе.
– Владимирович, постой, постой! Ты что удумал?! – встревожился не на шутку Максим, понимая, что сосед собирается зачем-то в туман.
– Возьму правее…. Тебе разве не интересно узнать…? – отвечал он уклончиво, указывая рукой в сторону, где возможно тарахтела мотоциклетка. – Схожу к лесу, посмотрю, что к чему. Может мы ошиблись с мопедом, и там лежит какая-нибудь бензопила.
Максим схватил его за рукав и раздражённо проговорил:
– Значит, ты всё-таки хочешь поискать, что там тарахтело? Хочешь найти там этого Добротика? Такими темпами ты станешь рекордсменом мира по спасению моральных уродов в тумане. Какого чёрта, тебе это нужно?! Или тебе уже как наркоману необходимо залезать в эту бездну?
Валентин чувствовал неловкость оттого, что Макс был прав практически во всём, что перечислил. Но сейчас Егорову не хотелось оправдываться перед другом и объяснять ему что-либо, поэтому он ответил, возможно, не совсем по-дружески:
– Я не знаю, зачем я это делаю. Может быть, это просто успокоительная подачка моей совести. Если хочешь, иди в дом, а я справлюсь и один.
– Ага, размечтался, – издевательски ответил Максим и рывком проверил прочность узла на поясе Валентина.
Они несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза. Максим видел лёгкий азарт, вызванный, возможно, лёгким хмелем, усталость, и грусть, которую Владимирович безнадёжно пытался в себе усмирить и не один год. А во взгляде Максима, Валентин наблюдал дружеский жёсткий укор и пожелание удачи.
– Я ненадолго, – сказал Валентин и решительно исчез в тумане.
Он продвигался короткими шажками, отступая от выбранного курса то в одну сторону, то в другую, всматривался в плохо различимую под ногами землю и пытался выискать какой-нибудь след от протектора шин мопеда. Валентин наткнулся на ствол берёзы. Он хорошо помнил это дерево; мощная ветвистая красавица росла чуть правее от угла дома, а за ней должны были стоять две остроконечные елки и сосна. Он прошёл дальше, проверил; так оно и было, деревья стояли на месте. Егоров двигался вдоль леса, как вдруг, перед его, и без того ничего не видящим взором, всё потемнело, словно резко опустился пасмурный вечер. Туман стал бурым и отодвигался от Валентина во все стороны, как это было на могиле, когда хоронили Маргариту. «Что за чёрт?», – только и подумал он, разглядывая под собой чёткий островок из травы вперемешку с опавшими листьями. Ещё через секунду небольшое пространство полностью очистилось от тумана, но вокруг Валентина блуждал какой-то полумрак, словно он находился в закрытом сарае, где не было никаких предметов.