Алексей Александрович Гончаров
Туман
«Воспоминания – забавная вещь», – думалось Максиму и казалось, что всё это было не так давно, если начинаешь восстанавливать события шаг за шагом и в лицах, но когда он думал о детстве в целом, то словно всматривался в далёкую солнечную поляну, манящую и уже недоступную. Макс бегло вспомнил, как окончилась школьная пора, и наступили безмятежные яркие институтские годы, в которых было много праздности и всяких новых знакомств. После началась трудовая деятельность, в которой случались забавные моменты, но в целом всё было, как и положено, буднично. На этом фоне почему-то из его памяти всплыла совсем недавняя и вполне серьёзная попытка завести семью. Максим вспомнил об этом, и на лице его появилась улыбка с лёгким недоумением. Сейчас, спустя время, эта авантюра, закончившаяся его бегством, вызывала у него какое-то сожаление, нежели облегчение, которое он испытывал тогда. Избранница его была во всех отношениях хорошей и замечательной девушкой. Они познакомились случайно в парке на каком-то празднике. Максим выдал ей свою очередную заготовленную для знакомства глупость, она рассмеялась, и оказалось, что её сердце на данный момент полностью свободно от переживаний, связанных с мужским полом. В тот вечер в сердце Макса ещё тлели не столь далёкие волнения от прошлого романа, но к новым порывам он так же уже был готов. Их отношения длились по нынешним меркам очень долго, почти целый год. Он познакомился с её родителями, она была представлена Светлане Александровне, и вроде всё было как-то светло и ясно, пока не появилась непонятная тёмная тучка под названием: «подготовка к свадьбе». Максим хорошо помнит момент, когда они вдвоём решили узаконить свои отношения. И он как-то мужественно уже настраивался на новую жизнь и вынашивал какие-то планы на будущее, пока не посыпались вопросы: «где будем справлять?», «что в меню будет предпочтительнее?», «сколько с твоей стороны будет гостей?», «какой ты хочешь, чтобы был финальный торт?», «а может, мы длинную машину закажем?». К этому Макс был не готов и даже как-то в душе расклеился и размяк.
«Ах, эта свадьба, свадьба, пела и плясала…, – напевал он сам себе на следующий день и рассуждал: – Но кому она нужна? Мне – жениху? Чтобы на два часа (а больше у многих не хватит концентрации) побыть в центре внимания пяти десятков человек? Невесте? Чтобы увидеть белую или чёрную зависть своих подруг? Родителям? Чтобы хвастаться потом перед соседями и родственниками, с каким размахом они выдали замуж свою любимую дочь. Гостям? О, этим, пожалуй, – свадьба нужна. Ведь как важно, получив красивенькое приглашение, оправдать своё присутствие. Но если учесть все эти предсвадебные хлопоты, испорченные нервы и колоссальные растраты виновников торжества, то получается какой-то мазохизм».
Максим был против такого традиционного празднования заключения брачного союза. Ему было достаточно нового штампа на страничке в паспорте, и чтобы они с молодой супругой уехали к морю обмывать этот штамп. Но многие с его мнением были не согласны, в том числе и невеста.
Подав заявление в загс и, получив три недели на раздумье, Максим (поддавшись, видимо, какому-то невероятному гипнозу), вопреки старым целомудренным правилам, переехал жить к невесте и её родителям, якобы, чтобы лучше узнать друг друга. Подготовка к свадьбе велась во всю, правда, без активного участия Максима. Он тогда задумался о своих чувствах, и многое пытался для себя выяснить. Он размышлял о любви, которая должна жечь его изнутри. Но чем больше Макс об этом думал, тем неуловимей эта любовь становилась в нём самом. Тогда он решил, что если начинаешь задумываться о любви, то стоит усомниться: присутствует ли она вообще, а внезапно сделанный вывод даже слегка напугал Максима. Он понял, что предсвадебная суета – это не причина его расстройства, а всего лишь повод задуматься о правильности принятия важного судьбоносного решения. В те дни он в полной мере прочувствовал, какой бывает капризной, упругой и раздражительной жизнь. Чтобы не портить её никому, в том числе и себе, Максим незаметно собрал свои вещи и, никому ничего не объясняя, уехал обратно к матери в старый двухэтажный серый дом, в уютную маленькую квартирку.
Но нельзя сказать, что всё для него теперь стало как прежде. Сорвавшаяся женитьба подарила ему свежий взгляд на жизнь. Он стал бережнее относиться к матери и с ещё большим уважением за то, что она ни разу за всё время не нагружала его советами и дала сыну возможность самому разбираться в своих чувствах и сделать выбор. Ещё Макс понял, что настоящую любовь надо ждать, и она проявит себя так, что не останется места сомнениям. И напоследок, он как бы оправдывал свою проволочку с созданием семьи, ссылаясь на своё воспитание, в котором отсутствовало мужское влияние.
Заброшенные огородные участки закончились, и перед Максимом предстала высокая стена из деревьев, растянувшаяся далеко вправо, за которой проходила трасса. За стволами промелькнула машина, потом другая, и Зиновьев перешёл на бег, заметив вдалеке между деревьями приближающийся автобус, потому что остановка, к которой он спешил, представляющая собой маленькую асфальтированную площадку и дорожный знак, была только «по требованию».
Доехав до автовокзала, Максим пересел в маршрутку, и конечным пунктом его пути была типография, в которой он работал уже четвёртый год. Не совсем творческая работа его не раздражала, но и не нравилась. В любой момент, он готов был поменять её на более интересное занятие и, пусть даже, совершенно другого направления, но вялые поиски давали мало предложений и все они Максима не особенно вдохновляли.
Весной ему исполнилось тридцать три года, и к этому символическому возрасту, Зиновьев относился спокойно без всякого значения. Да, красиво, хотя бы в этих цифрах сравниться с Иисусом, но ведь больше ничего и не остаётся. Исполнится тридцать четыре года, и придётся отметить грустный факт, что даже какого-нибудь котёнка не удалось спасти за прошедший год, не говоря уже о том, чтобы кого-то воскресить. Но возраст всё равно прекрасный, и перемены в жизни ещё желанны, а не настораживают и пугают, как многих стариков.
Итак. Утро плавно растворялось, как приятная прелюдия к обычному рабочему дню. Мы уже знаем, что в одиноком двухэтажном доме, стоящим у леса, в первом подъезде остались две женщины, проводившие своих мужчин на работу. Светлана Александровна Зиновьева вышла из квартиры на площадку и палочкой постучала по деревянным перилам лестницы ведущей на второй этаж. Это был неоговоренный, но издавна сложившийся знак для Людмилы Добротовой, означающий, что соседка снизу желает с ней пообщаться. Мила вышла на стук и, облокотившись на перила, поздоровалась:
– Здравствуйте, Светлана Александровна! Вы что-то хотели?
– У тебя сегодня нет дежурства? – поинтересовалась мать Максима.
Мила тихонько рассмеялась и ответила:
– У меня уже давно нет дежурств. Просто, сегодня плавающий выходной.
– У-у, – расстроилась Зиновьева, и бодренько уточнила: – А в город, случайно, не собираешься, просто так?
Вопрос Светланы Александровны был не совсем традиционным для обитателей этого дома. Все необходимые закупки делались в рабочее время, а просто так мотаться в город и тратить время на дорогу за какой-нибудь мелочью, было не принято. В конце концов, можно было позвонить Максиму и заказать то, что нужно. Значит, соседка снизу задумала что-то особенное.
Добротова немного смутилась, но больше не вопросом, а случайным совпадением.
– Вы, Светлана Александровна, как всевидящее око, – сказала Мила с лёгким восторгом, – я как раз затеяла стирку и смотрю, порошка в доме ни грамма не осталась. Петя поздно вернётся, а целая гора накопилась грязного белья. Когда я ещё за него возьмусь? Поеду. И, буквально, сейчас. Автобус через сорок минут.
– Мила, дорогая, купи мне пол кило говяжьего фарша, хочу на вечер Максиму пельмени налепить, – раскрыла свой секрет Светлана Александровна.
Добротова очень трепетно ценила, что соседи из первой квартиры называли её Милой, и любила их за это. Когда-то давным-давно, ещё в школе, её так сокращённо назвал один мальчик; ей это созвучие ужасно понравилось и с тех пор, она представлялась всем только Милой. Если не брать во внимание людей посторонних, то из близких людей, Людой её упорно называл только муж Пётр (как мы уже знаем). И когда он вставлял в имя несносную букву «к», Миле становилось совсем неприятно, как будто гвоздём проводили по стеклу.
– Обязательно куплю, – пообещала она Зиновьевой и ушла к себе.
На этом пока и оставим двух женщин за их домашними делами и посетим второй подъезд малолюдного старого дома. Здесь обстановка была совсем замкнутой и мертвецки тихой по сравнению с соседним подъездом. Двери трёх оставшихся жилых квартир открывались редко и никогда не хлопали, словно боялись привлечь к себе хоть малейшее внимание. Даже дневное освещение на лестнице казалось здесь более тусклым, хотя окошко над пролётом между этажами было точно такое же, как и в первом подъезде.
И, пожалуй, начнём знакомство с первого этажа, с квартиры номер одиннадцать, дверь которой находилась строго напротив первых трех дощатых входных ступенек. Там жила одинокая баба Паня. Хочется сразу заметить, что все три жильца этого подъезда были людьми одинокими, но остановимся пока на бабе Пане. Может быть, по документам её звали Пашей или как-нибудь ещё, но паспорт видели, возможно, только почтальоны, приносившие пенсию, а больше и некому. Так что, ни полного имени, ни её отчества, ни фамилии никто из соседей не знал. Для всех она была просто бабой Паней. Уже невысокая от преклонного возраста и чуть кругловатая в своей сутулости старушка, была похожая на обугленный пирожок, потому что всегда носила только чёрные одежды: будь то сарафан, похожий больше на робу, или мешковатое платье, которое было на два размера больше нужного. Зимой на ней всегда была накинута телогрейка, из-под которой свисала грубая тёмная юбка, прикрывающая валенки до калош.
Баба Паня, родители Жмыхова и, наверное, ещё Светлана Зиновьева были первыми аборигенами, заселившимися в этот дом. Заезжала в эту квартиру Паня не одна, а с маленьким сыном, но вот уже больше тридцати лет она живёт здесь одна, с тех пор как похоронила своё чадо. Её ненаглядный ангел прервал свой полёт в самом расцвете сил, в возрасте двадцати пяти лет. По жуткой случайности, когда электрички ходили очень редко, и на узеньких платформах создавалась ужасная давка, толпа нечаянно сбросила его под колёса поезда на одной из пригородных станций, где он в совхозе работал электриком. С тех пор она облачилась в траур и никогда не изменяла чёрному цвету.
Говорят, время лечит, а некоторым даёт мудрые советы, …и это – сущая правда. Хоть Паня мгновенно и постарела в своём горе, и её дальнейший облик почти не менялся, но она приняла для себя верные условия своего дальнейшего существования. Не стремясь, во что бы то ни стало, поскорее соединиться со своим сыном на небесах, она превратила его в настоящего ангела на земле и поселила его, как божество, в своей душе и сердце. Она каждое утро просыпается со своим Ванечкой, днём вместе с ним делает кое-какие дела, вечером смотрит телевизор со своим божеством и засыпает, никогда не забывая желать ему спокойной ночи. Кто-то подумает, что это помешательство, но ничего подобного. Баба Паня нормальная во всех отношениях старушка восьмидесяти лет, с крепким разумом, правда, она зачастую ворчливая и чем-то недовольная, но иногда охотная до разговоров и, случается даже, острая на язык. Может зацепить так, что мало не покажется.
В комнате бабы Пани на угловой полочке стоят неизменные иконы, рядом тонкие свечи, на старом комоде лежит молитвенник и библия. Собираясь силами, она два раза в месяц отправляется в церковь, но за тридцать лет так и не смогла подавить в себе сомнения и неуверенность, ощущая себя неспособной ученицей в этой духовной грамоте. Батюшка много раз проводил с ней монотонные беседы с разъяснениями, но до сердца его слова о Спасителе не доходили, потому что оно было занято. «А что, разве я не верю в Бога? – спрашивала себя Паня и тут же отвечала: – Конечно, верю. А как иначе? А, может быть, вера в Бога, рождённая горем, и не нуждается в религии, – думала Паня, но всё равно продолжала ходить в церковь.
Особой дружбы баба Паня ни с кем из соседей не заводила. На равных общается со Светкой Зиновьевой, поскольку живут бок о бок уже тысячу лет, не плохо ладит с Людкой Добротовой, потому что от той гадости никакой не ждёшь, и с симпатией относится к Валентину, который проживает на втором этаже над ней. Но об этом мужчине пойдёт свой отдельный разговор, а пока, баба Паня навалила из шкафов на кровать, словно угольную насыпь, все свои одежды и выбирала подходящие тёплые вещи для наступающего прохладного сезона. Не будем её отвлекать и поднимемся на второй этаж.
Цифра тринадцать на двери всегда вызывает неприятные ощущения, и даже если кому-то, по какой-то причине следует войти в эту дверь, то он, по крайней мере, не спешит этого делать. Что это? Инстинкт самосохранения, привитый древним суеверием? Тогда и мы не станем торопиться. Хочется взять маленькую паузу и отвлечь себя каким-нибудь произвольным свободным размышлением. Ну, например: кто сказал, что любовь надо заслужить или завоевать? Наверное, военный, который привык к тяготам и которому просто так ничего не даётся, даже отпуск. Возможно, какая-нибудь актриса или, допустим, продавец цветов возразит ему тут же и скажет, что от любви порой невозможно сбежать, куда уж гонятся за ней, – какое-то странное и бессмысленное дело. Кто-то сравнивает любовь с воздухом, отмеряя её долгожданными глубокими вдохами, от которых кружится голова. Кто-то считает её незримым пламенем в человеческой груди, готовым в любой момент вырваться наружу и растопить любые льды. Так или иначе, всё это поэтично, красиво, романтично и изящно, и будут слагаться песни о любви из века в век, как о непостижимом явлении. Но что делать с теми, кому любовь вообще не нужна? Кто тщательно разобрался в возможностях своей души, проанализировал объём своих эмоций, чувств и понял, что для другого человека, их тратить не стоит. Но этот человек боится даже задуматься, в чём тогда вообще смысл жизни.
В этой тринадцатой квартире в комнате перед трюмо сидела хрупкая женщина в лёгком фиолетовом халате и равнодушно смотрела в зеркало, разглядывая своё бледное лицо. Она отметила опять появившиеся тени под глазами, но эта мрачная синева её уже особенно не пугала, потому что женщина к ней привыкла. Потом женщина поднялась со стула, прошла на кухню и задержалась у стола, где на разных бумажках было разложено лекарство. Высыпав с бумажки в рот одну такую порцию, она запила таблетки водой, поморщилась и подошла к окну, непрерывно о чём-то думая.
Маргарита Николаевна жила одна, в самом страшном смысле этого понимания. Она жила одна с самого рождения. Имя ей досталось не от отца с матерью, а от заведующей домом малютки, которая в то время тайком читала отпечатанный на пишущей машинке роман Михаила Афанасьевича Булгакова. Вот она и решила назвать подкидыша в честь главной героини, а фамилия возникла благодаря времени суток, когда малышку обнаружили на крыльце заведения и, в единодушном мнении сотрудниц, Маргарита стала Потёмкиной. Спустя годы, воспитатели детского дома прилежную и тихую сироту ставили в пример всем воспитанникам, чем делали мрачное детство девочки, ещё гадостнее. После интерната для Риты наступил небольшой просвет. Она с лёгкостью поступила в педагогический институт, получила место в общежитии, и студенческая пора немного оживила «серую утку», как её называли сокурсницы. Маргарита уже не стеснялась бывать в компаниях, но, разумеется, оставалась в этих обществах на задних ролях в качестве скромного наблюдателя. И вот однажды случилась, вроде бы, банальная история, но отвратившая окончательно и без того непонятное расположение Маргариты к мужскому полу. В турпоходе с палатками к реке приняли участие студенты разных факультетов и курсов. Компания подобралась большая весёлая и шумная. Вечером разожгли костры, пели под гитару песни, танцевали под кассетный магнитофон, а в одной палатке устроили что-то вроде буфета с разнообразными закусками под лёгкие и крепкие напитки. По неумолимой статистике, в педагогическом институте юношей значительно меньше, чем девушек, оттого и охота на парней требовала особой изощрённости и фантазии со стороны прекрасного пола. Надо сказать, что Маргарита прочитала нимало произведений об отношениях мужчины и женщины, но все они были написаны классиками в позапрошлом веке или раньше, и казались ей приукрашенными и далёкими от современности. Может быть, в то время и той обстановке, страсть и впрямь могла бушевать, но только внутри героини, удерживаемая приличием и выражалась только в придыхании, а чувства оголялись только в самый последний роковой момент, когда их сдерживать уже не имело смысла. Но сейчас-то зачем ей этот чужой опыт, который даже попытаться использовать нет никакой возможности. Потёмкина и так выделялась среди всех, но, разумеется, не в выдающемся смысле, а как какая-то бацилла, и если она позволит себе какой-нибудь эксперимент со своими чувствами, то её тут же поднимут на смех.
Огонь костра, музыка, мерцающие сквозь тёмную листву звёзды, глоток портвейна всё же подталкивали Маргариту к разным фантазиям. Она представила себе, как приближается к той опасной черте, за которой можно попробовать открыться, расслабиться и размякнуть в руках своего избранника, а всеобщее веселье поможет ей укрыться наедине с ним. Но юноша, который ей тайно нравился, и уединение, с которым она себе представляла, был облеплен девушками, как подводный камень морскими ракушками, и любая попытка обратить на себя хотя бы искорку его внимания, обошлась бы Маргарите целым вихрем издёвок и насмешек. Про такую безжалостную реальность, больше похожую на утопию, пришлось забыть. И вся эта праздность на природе показалась Маргарите равнодушной и жестокой. Поднявшись с травы, она пошла от костра на берег реки, где долго стояла и слушала робкий шелест ночных волн, смотрела на звёзды и жалела себя, такую маленькую и никому не нужную в этом мире.
Вдруг, между лопатками пробежал холодок, и она почувствовала за спиной чьё-то присутствие. Обернулась. Перед ней стоял сутулый молодой человек, и Маргарита его знала. Это был студент с филологического факультета. Неуклюжей походкой, в мятых брюках несуразно большого размера и болтающейся, как в безветрии парус, рубашке, он несмело приближался к ней. Потёмкина насторожилась, хотя сама порой сопровождала его проход по коридору института сдержанной саркастической улыбкой. Над этим юношей почти все открыто подшучивали, но он не смущался, а отвечал всем своим немного кривоватым добродушием. Но сейчас обстановка была не совсем весёлой для Маргариты.
– Ты, почему скучаешь? – спросил он (а голос, вопреки внешности, был бархатный и красивый).
– С чего ты взял? – старалась небрежно разубедить его Маргарита.
– Это видно. Ты печальная сидела у костра, а потом уединилась, – бесхитростно объяснил он.
Маргарита молчала, потому что у неё появилось непонятное волнение. Только недавно она мечтала о чём-то подобном, но сейчас она чувствовала себя неуютно, и вдобавок внутри поднималось какое-то раздражение.
– В такую ночь нельзя грустить, – наивно убеждал её сутулый парень, остановившись прямо перед ней, – звёзды могут обидеться. Они любят грусть, но только мимолётную, а не глубокую.
– Тебе-то откуда знать, – буркнула Потёмкина.
– Я поднимался к ним, и они делились со мной откровениями, – красивым голосом сочинял неопрятный юноша. – Они говорили мне, что самые верные спутники дружбы это открытость и простота. И я знаю, как тебя вылечить. Позволь, я тебя поцелую, и ты превратишься в весёлую принцессу?
Маргарита шокировалась услышанным, а молодой человек, видимо, принял её оцепенелость за молчаливое согласие и, не дожидаясь ответа, наклонил своё лицо к ней и губами коснулся её губ. Маргарита почувствовала слабый запах вина, смешанный с шоколадом, и влагу на верхней губе, а через миг острой болью сдавило виски. Поддавшись дикому инстинкту, она отскочила от парня и крикнула:
– Урод! Урод несчастный!
И бросилась от него по берегу к тёмным зарослям камышей.
Неизвестно, побежал ли он вслед за ней или нет, потому что Маргарита неслась сломя голову и даже несколько раз падала. Искал ли он её или просто вернулся к кострам, это осталось невыясненным. Маргарита остановилась и опустилась на колени, только когда перед глазами стало совсем темно и она поняла, что углубилась в лес. Отдышавшись от непонятного страха, который был вызван только тем, что кто-то ворвался в её внутреннее пространство, она вновь пошла к реке и просидела до утра под берёзой, вдали от всех, думая о звёздах и о враждебной среде, в которой она по ошибке родилась и существует.
Больше она ни разу не сталкивалась лицом к лицу с этим нахальным оборотнем, который оказался не увальнем, а ловеласом. Завидев его в институте, Потёмкина разворачивалась и спешила в противоположную часть коридора, а он только печально смотрел ей вслед.
Позже у неё случилась ещё одна попытка контакта с мужчиной, когда Маргарита Николаевна уже работала в школе и преподавала алгебру и геометрию в средних классах. Приятного вида интеллигентный мужчина был старше её и прилично. Это был вдовствующий отец одного из её учеников. Он не пропускал ни одного родительского собрания и всегда задерживался возле Потёмкиной, чтобы подробнее расспросить об успехах сына. Потом он стал чаще заходить в школу уже без вызова и заговаривал с Маргаритой Николаевной не только об учебных проблемах. И вот однажды предложил ей прогуляться по парку, чтобы побеседовать в просторной обстановке. Она неуверенно, мучаясь сомнениями, всё же согласилась и до вечера настраивала себя на неизбежные перемены, которые когда-нибудь и должны были случиться в её жизни.
Они гуляли в свете фонарей, переходя из одного расплывающегося оранжевого колпака, свисающего над аллеей, под другой, мимо пустующих скамеек, и закрытых киосков. Вдовец рассказывал о своей работе, о сыне, о том, как потерял супругу и про одинокие свои размышления на кухне, когда его мальчик уже спал в своей комнате. Прогулка казалась Маргарите даже уютной, пока мужчина не начинал, как бы случайно, касаться пальцами её ладони и придерживать Потёмкину за локоть. От этих прикосновений Маргарите почудилось, что вдовец устал жалеть себя и теперь аккуратно пытается пожалеть её, и какая-то брезгливость появилась в ней от этих знаков внимания. «Да, именно на жалости сейчас и пытаются выстроиться их отношения, – подумала Маргарита, – а так нельзя». Почему-то она решила, что так не положено поступать. С трудом она дождалась окончания свидания и с облегчением отправилась домой. Других встреч у них не было. Только однажды мужчина пытался у неё что-то выяснит в классе после занятий, но прочитал в её глазах бесполезность своих намерений и ушёл. А вскоре его сын перевёлся в другую школу.
Ах, отчаянная, великолепная, мудрая и страстная Маргарита Николаевна, возлюбленная Мастера и любимица Воланда, почему же вы не подарили частичку себя вместе со своим именем этой несчастной женщине?! Хотя, какое я имею право, как рассказчик, что-либо просить у героини другого романа. Простите меня и сочтите эту несдержанность за авторский душевный окрик, и вернёмся к нашей Маргарите.
Она взрослела и уже не так отчаянно чувствовала себя несчастным человеком, но и робкое понимание счастья в Потёмкиной при этом тускнело. Уже редкие думы о счастье вызывали в Маргарите раздражение и порой даже сарказм. Она полностью сосредоточилась на работе в школе, преподавала свои предметы чётко, готовясь к каждому уроку. К ученикам не привязывалась и не выделяла кого-то индивидуально, будь то двоечник или отличник, отчего получила сухую и безобидную кличку – «Алгоритка».
Здоровье Маргариты с детства было слабеньким, а к сорока годам и вовсе случилась беда. Видимо, из-за плохой наследственности, оно резко ухудшилось. Отказала одна почка, да и вторая работала не в полную силу, с легкими тоже было не всё в порядке. Кухня Маргариты превратилась в аптечную лавку, а учительский портфель содержимым напоминал аптечку. Каждый проводимый урок давался ей с большим трудом, и вскоре со школой пришлось расстаться. Потёмкина перевелась в городскую библиотеку на щадящий график работы: день через два, но в то время, когда она оставалась дома, к ней часто подкрадывалось пугающее ощущение надвигающейся какой-то зловещей пустоты. Вот и снова, стоя у окна, Маргарита чувствовала это ужасное приближение неведомой угрозы, которая бесспорно была внешней, и совсем не бытового характера. Эта опасность как будто с далёкого расстояния затрагивала её подсознание.
Сегодня был вторник, – законный для Маргариты Николаевны выходной день. Она вернулась в комнату, взяла с полки книгу и попыталась читать. Но строчки бестолково пробегали перед глазами, и смысл текста не проникал в её разум, потому что тот был занят; вместе с больной душой он отправился в воспоминания студенческой поры, где, как казалось Потёмкиной, был какой-то просвет в её жизни, и где она прошла мимо чего-то важного.
Как рассказчику, мне хочется, чтобы вы понимали, что говорить о чужих судьбах – это доля ответственная, напряжённая и зачастую нелёгкая. Но надо потерпеть, и мне, и вам. Остался последний жилец этого дома, чья квартира под номером шестнадцать находилась напротив квартиры Маргариты Николаевны.
Ненадолго отвлекусь и поясню по поводу расположения квартир в этом доме. Как можно догадаться по нумерации, на каждом этаже было по четыре квартиры, и почти все они были однокомнатными, за исключением боковых квартир, тех, что примыкали к торцевым стенам. Только они имели две комнаты. Получается, что и Зиновьевы, и Добротовы проживали в двухкомнатных «апартаментах», в таких же, как и следующий мужчина, заслуживающий нашего внимания.
Валентин Владимирович Егоров (как мы уже знаем) соответствовал статусу «одиночки» и этим обстоятельством окончательно превращал второй подъезд дома в какой-то безжизненный отсек, где любой звук был пугающей редкостью. О Валентине следует, прежде всего, сказать, что это представитель спокойного, умеренного типа мужчин, которые стараются избегать любых конфликтов. Жизнь для них – это тихая река, по которой они плывут на плоту и, вроде бы иногда хочется попасть в лёгкий водоворот, или приделать парус к плоту, вдобавок с каким-нибудь рулевым устройством, но они быстро успокаивают себя тем, что нет никакого подручного материала для этого. Но если отойти от аллегорий, то Валентин Владимирович, действительно, был робким фаталистом и скромно надеялся на перемены в своей судьбе. Егорову исполнилось пятьдесят два года, и работал он заместителем начальника склада на небольшом мебельном комбинате. Но сегодня (а мы помним, что был вторник), он позвонил своему давнему другу, который как раз и был его непосредственным начальником, и попросил отгул, сославшись на плохое самочувствие. Начальник, конечно же, по-дружески «зацепил» его прямолинейным намёком насчёт вчерашней лишней рюмки, а Валентин не стал отнекиваться и согласился со своим непреднамеренным похмельем, хотя уже вторую неделю не пил даже пива. Просто, как не парадоксально это можно расценить, ему вдруг захотелось побыть в одиночестве.
После благополучного телефонного разговора, он подошёл к стене комнаты и ладонью погладил обои, которые они когда-то с женой клеили, чертыхаясь и смесь. Потом Валентин снял со шкафа большую картонную коробку из-под телевизора, наполненную мягкими игрушками, и стал поочерёдно вынимать из неё: то зайчишку, то обезьянку, то тигрёнка, и подолгу разглядывал каждую зверушку, покручивая её в руке. Дочь с внучкой последний раз приезжали к нему в мае, а по его меркам это было очень давно. «Лапулька, наверное, вытянулась за лето», – представлял себе Валентин, и на лице его промелькнула нежная улыбка, а глаза заблестели скупыми мужскими слезами. С особой радостью он вспомнил, что в последнем телефонном разговоре с дочерью, та клятвенно обещала ему, что они вдвоём приедут к нему погостить аж на целую недельку перед Новым годом.
Валентин уже весть наполнился сентиментальным волнительным настроением и, разложив игрушки на диване, он подошёл к серванту и достал два фотоальбома, один толстый потёртый, а другой новый, с глянцевой цветной обложкой. Сел за стол и, погрузившись в воспоминания, стал подолгу рассматривать каждую фотографию.
Жизнь Егорова приняла совершенно другой оборот, когда дочь вышла замуж и уехала за сотни километров от родителей создавать свою семью. Валентин понимал, что это её священное право и естественная жизненная необходимость, но он не был готов к тем последствиям, которые, не торопясь, раскрывались после её отъезда. Жена первый месяц молчала, да и он не мог придумать темы для разговора и списывал этот ступор в общении на обычные переживания за дочь и привыкание к новой жизни без её присутствия. Но потом Егоров словно прозрел, и испугался этого прозрения. Он понял, что дочь была, как бы, мягкой нежной подушкой между ним и женой. Они прижимались к ней и только сквозь неё чувствовали и понимали друг друга. Но, вот теперь, когда подушку отобрали, а сближения щеки к щеке не произошло, осталось расстояние, которое со временем только стало увеличиваться. Он не винил жену за эту разрастающуюся трещину, и уж тем более дочь. Валентин помнил, как всё происходило, и до сих пор чувствовал виноватым себя, но тогда он не понимал в чём именно его вина, и что нужно было делать, чтобы остановить этот отрешённый и молчаливый раскол в отношениях. Его супруга была всегда привлекательна как женщина, умна, тактична во всех обстоятельствах и потому характер у неё был, возможно, чуть скрытный, но добрый. И, может быть, все эти качества и смущали Валентина, и он ждал от неё каких-то действий. Позже он подумывал, что спасительным вариантом мог послужить какой-нибудь скандальчик с дальнейшим выходом на какие-нибудь откровения, но прибегать к такому методу Валентин побаивался, чтобы окончательно всё не разрушить. Совместные вечера и выходные дни продолжали проходить в спокойной напряжённости, но бывало, что за ужином возникали расслабляющие беседы о делах на работе, или обсуждение других новостей. И, конечно же, вся серая обыденность тут же улетучивалась, когда звонила дочь, сообщала про свою жизнь, и они умилённо слушали в телефоне визгливый лепет своей внучки. После телефонного разговора они с супругой ещё какое-то время что-то оживлённо обсуждали, но к Валентину уже подкатывала грусть, поскольку этот всплеск только напоминал, что единственным их общим соприкосновением была дочь с внучкой. Потом, как по негласной команде, они с женой расходились в разные стороны; он смотрел телевизор, она занималась шитьём или другими делами.