Алексей Александрович Гончаров
Туман
– Ничего не будет, – строго прервала её Светлана Александровна. – Проводим покойницу в последний путь, как и положено, а тайну сохраним в себе. Если что, ты Маргариту не видела со вторника, как та на работу уехала. Поняла? И запомни это.
– Я…, я постараюсь, – пообещала Мила, с трудом представляя, как можно такое! сохранить в тайне, чувствуя себя сейчас в преступном сговоре, и спросила: – А сегодня, какой день?
– Четверг, – сухо ответила Зиновьева и поняла, что она слишком неразборчиво и резко набросилась на чувствительную Милу, а потому принялась исправлять свою ошибку: – Дорогая, стараться не надо. Просто представь себе немного по-другому сегодняшнее утро. Вообрази, что тебе сказали, как наша неприкаянная соседка плюнула на всё и на всех, и уехала навсегда к Чёрному морю в поисках счастья.
– Да-да, вы правы, так намного приятнее думать, – согласилась Мила, и вроде бы даже улыбка появилась на её лице, но потом она в неприятной задумчивости забормотала: – А на самом деле…, она будет лежать в земле, где-нибудь рядом с нашим домом…, – представила себе она жуткую картину и опять пустила слезу.
– Да, лучше на потом отложить твой инструктаж, – как бы сама с собой согласилась Светлана Александровна и сказала: – Какая же ты у меня, в самом деле, впечатлительная особа и без всякой фантазии. Вот, уже и кофе твоё остыло, – напомнила она, повертев на скатерти чашку.
– Может им помочь надо? – вдруг встрепенулась Мила, указывая рукой на окно.
– Поможем, обязательно поможем. Только позже, а ты пока успокаивайся, – поглаживала её по плечу Зиновьева, а сама думала на фоне смерти Маргариты, что обязательно предпримет усилия, чтобы изменить жизнь Милы Добротовой.
Светлана Александровна всегда придерживалась скромной позиции никогда не влезать в чужие дела, даже в отношения сына с его очередной пассией, она никогда не встревала, но Мила (тем более при сложившихся обстоятельствах) растрогала её настолько, что она твёрдо решила, вопреки принципиальным убеждениям, соединить любимую соседку с Валентином.
С деловым видом и очень усердно баба Паня держала натянутый шнур, сидя на табурете у стены дома между двумя подъездами. Провод уходил в белую мглу и где-то далеко в тумане соединялся с веревкой, конец которой опоясывал Валентина Егорова. Старенькая женщина даже представляла себе, как два славных мужика копают там, возле леса могилу. Ещё она представляла, как Светка вместе с этой…, прилипшей к алкашу Людкой, убираются сейчас в квартирке Маргариты, и жалела она, что не может помочь ни тем, ни другим.
Мне уже следует исключить такое прилипшее к ней определение, как «ворчливая». Читатель уже понял, что она – душевная, замечательная (не смотря на свою трагическую судьбу) пожилая женщина. Она даже как-то благосклонно относится к этому туману, потому что, благодаря его приходу, с ней больше стали общаться, и она, в кои то веки, почувствовала свою значимость в окружающей среде.
А в это время Валентин Владимирович вместе с Максимом выбрал ровное место, найдя в начале леса подходящую прогалину.
– Сначала срежем грунт по периметру и отложим его в сторону, чтобы потом аккуратно накрыть им могилу, – планировал Валентин Егоров и штыковой лопатой уже обозначал прямоугольник. – Разумеется, обойдёмся без насыпи. Мы лишнюю землю разбросаем или снесём к бугру за угол дома. Там на чердаке, кстати, носилки есть.
Максим недовольно цокнул языком и сказал:
– Владимирович, твоя конспирация логична, но, поверь, меня она начинает раздражать. Прости, но меня эта осторожность просто бесит. Выполняем прискорбную работу, а я должен бояться, что меня потом за неё сошлют на каторгу. Где справедливость? Слава Богу, что сегодня ещё не слышно этого волшебного голоса Джальсамино.
Валентин дёрнул Максима за рукав и осмотрелся на всякий случай по непроглядной белизне.
– Да, ладно, тебе, – усмехнулся на его реакцию Зиновьев. – Сам вчера говорил, что «сказочник» не со злом к нам пришёл. Он не Жмыхов, под дых бить не будет. Надеюсь, мы имеем контакт с существом разумным, и не чиновничьего склада ума.
– Но всё равно, пока не похороним Маргариту, не дразнил бы ты его, – попросил Валентин. – Спокойней как-то, когда не отвлекаешься.
– Хорошо, хорошо, уговорил, – согласился Макс и спросил уже по теме: – На какую глубину копать будем?
Валентин приставил к себе лопату, которая упёрлась черенком в подбородок, и ответил:
– Я думаю, хватит.
Они срезали квадратами грунт с начинающей уже желтеть травой, оттащили его в сторону и принялись копать яму. Земля была мягкой, лишь изредка попадались глиняные участки. Первый интенсивный порыв в работе закончился, темп убавился и чаще стали возникать лёгкие передышки.
– Как вообще, можно решиться на то, чтобы лишить себя жизни? – завёл разговор Максим.
– У каждого свои причины, – коротко ответил Егоров, в очередной раз, отбрасывая с лопаты землю.
– Ну, назови, парочку, – настаивал Макс.
Валентин несколько секунд задумался и предположил:
– Совесть, например, …но здесь множество вариантов и нюансов. Или при неизлечимой болезни – боязнь мучительной смерти.
– А с Маргаритой, что могло случиться? – спросил Зиновьев и сам же пустился в рассуждения: – Она не выглядела безнадёжно больной. Мифический бой всему виной? Или этот голос? Так это же наоборот – интересно. Я бы ни за что на себя руки из-за этого не наложил, тем более, и без того есть вероятность, что нас могут здесь прихлопнуть, как мух. Так чего грех на душу брать? А вообще-то, я толком её не знал. Она рядом с тобой жила, может быть, ты что-то расскажешь про неё?
– Ничего существенного…, Макс. Она была сложной женщиной с какой-то своей тайной из прошлого, – отвлёкся от копания Валентин и опёрся на черенок лопаты. – Знаю, что со здоровьем у неё не лады были. Замкнутая, но далеко не глупая. Вчера днём я с ней разговаривал, и мне показалось, что она сильно напугана. С ней тоже туман какую-то штуку со льдом разыграл.
– Владимирович, я сам вчера вечером свои джинсы чуть было не осквернил, но говорю же тебе, это слабая причина, чтобы глотать таблетки и запивать их уксусом.
– А в основном, отчаяние является венцом такого поступка. Это, как бы, глобальный повод, возросший в совокупности многих причин, – продолжал Валентин, опять загребая лопатой землю. – Наверное, всё разом на неё навалилось. Не сложившаяся жизнь, одиночество и, мало ли, какие ещё психологические раны она несла в себе из прошлого. А потом не забывай, что мы с тобой догадываемся, что она вчера вечером в туман ходила.
– А я уже и забыл, – досадовал на себя Максим и опомнился: – А плед её где?
Валентин Владимирович горько усмехнулся и сказал:
– Мы, как два разгильдяя, вчера его у кронштейна забыли, но Мила Алексеевна уже отнесла его в квартиру.
Рассыпчатая земля вылетала из ямы и пропадала в густой дымке, но мужчины упорно не замечали, что внутри могилы не было ни струйки, ни хотя бы пёрышка от тумана; они разговаривали и смотрели друг на друга как будто стояли в узкой прихожей.
– Я, почему-то, чувствую себя виновным, – неожиданно заговорил Егоров. – И вина эта странная. Моя совесть, вроде бы, не затронута конкретно перед Маргаритой, но я чувствую в себе какую-то ответственность за эту смерть.
– Знаешь, Владимирович, это симптом нормального человека, – успокаивал его Макс, – перед любой смертью мы виноваты только в одном: что остаёмся жить дальше.
Валентин воткнул лопату в землю, вытер рукавом пот со лба, посмотрел на Максима и сказал:
– А я ведь сильно тебе завидую, Макс. Ты молодой, у тебя всё ещё впереди. Это я, как будто догуливаю свой отпуск. Ничего серьёзного планировать уже не могу. Очень сложно это делать, понимаешь.
– Эй-эй! – громко окликнул его прямо в лицо Максим. – Тоже мне старый мерин. Если и тебя вдруг посещают мысли о суициде, то ты лучше сразу мне говори, …может и возьму грех на душу, – намекнул он с чёрной иронией.
– Да, какой там суицид, сам загнусь когда-нибудь, – рассмеялся Валентин, махнул рукой и снова принялся за работу, проговорившись, толи случайно, толи нет: – Была однажды такая мысль, но сразу же пропала.
– О-го! – воскликнул и теперь уже приостановился в работе Макс. – Ну-ка, исповедуйся, дружище! И как это выглядело?
– Ну, ты нашёл место для исповеди, – усмехнулся Егоров.
– Ты сам его выбрал, – напомнил Макс.
– Тогда слушай. Что-то было похоже на туман, только не на этот, а молчаливый и бездушный, …я бы даже сказал: удушающий, – стал рассказывать Валентин, не переставая выгребать землю. – Туман, разумеется, был в моей голове. Когда жена ушла от меня, я запил, …но ты этот момент не застал, потому что я тебе сказал, что уезжаю в командировку. Свет в квартире я не включал, но мне кажется, что баба Паня догадывалась…. Водкой я запасся в большом количестве. Уже на третий день ни одной достойной мысли в моей голове не было. Сижу или лежу на диване, а ничего вокруг нет: ни внутри меня, ни снаружи. Если взгляд и падал на какой-нибудь предмет, то он казался мне бессмысленным и противным. Жрать…, да и вообще, ухаживать за собой не хочу, и подумалось мне: будь рядом хоть кошка или собака, за которой надо ухаживать, тогда бы нашёл в себе какой-нибудь отголосок дисциплины. Дочь с внучкой далеко, а жить ради одного свидания в год, чтобы увидеться с ними, это похоже на извращённую пытку. Не дай Бог, тебе Макс пребывать в таком состоянии, когда перемещаются в футляре твои пустые мозги из комнаты на кухню и обратно. Это уже даже не высшая степень одиночества, – это конец. Кажется, что даже расстаться со своим убогим сопротивлением легко; стоит только лечь, расслабиться и испустить из себя скудные остатки окружающего мира.
– Ты мне об этом не рассказывал, – упрекнул своего друга, пребывающий в шоке Максим. – И что послужило тормозом? – просил он продолжить исповедь.
– Ничего. Всё рассосалось само собой, – в уже благополучной интонации рассказывал Валентин. – Сутки я лежал на диване, …наверное, о чём-то думал и пил только воду. Смерть могла прийти за мной в любой момент, но я её уже не боялся; когда-нибудь она всё равно должна меня забрать. Но тут и произошло самое интересное: – очнулся мой внутренний голос. С вызывающим издевательством он мне сказал: «Как существо слабое, ты на всё имеешь право, даже на само-отключение, и пусть не пугают тебя заповеди; их тебе потом растолкуют. Но разве тебе не хочется, гражданин Егоров, испытать всё до конца? Пройти свой положенный путь, как бы хреново тебе не было? Узнай, что ты на самом деле из себя представляешь». На следующий день я вылил всю водку в раковину и заставил себя поесть.
– Ты меня сейчас в аут послал, – сказал Максим, обстучал лопату о край могилы и произнёс: – И не думай, что ты мне сейчас признался в какой-то слабости. Ты очень сильный человек, Владимирович.
– На эту тему мы с тобой потом подискутируем, – как бы не соглашался Егоров и сказал: – Я заигрывал со смертью, …как бы устраивал ей прелюдии, а Маргарита…, я думаю, пригласила её в открытую дверь. Женщины, в плане решимости, намного сильнее нас.
– А я принимаю твоё предложение, и хотел бы этой теме посвятить не один вечер, – хлопнул Максим друга по плечу и тоже разоткровенничался: – Вот копаем мы сейчас с тобой могилу, и настроение вроде должно быть прескверным, а ведь нет. Маргариту, конечно, жалко, но работай я с кем-нибудь другим в паре, то возможно так оно и было, и унылые думы меня заели бы, но с тобой, Владимирович, я бы даже на кладбище могильщиком устроиться. И хочу тебя попросить, чтобы ты больше не заикался про «заканчивающийся отпуск» и, вообще, перестань себя бичевать насчёт одиночества. Ты никогда не задумывался над тем, что я – Максим Зиновьев каждый вечер возвращаюсь сюда в свой дом не только ради матери? Некоторые свои планы я иногда связываю и с тобой. Не скажу, что без твоего общения мне было бы невыносимо, …но погано, – это уж точно.
Егорову оставалось только ответить:
– Спасибо, Макс.
И он выложил на край ямы очередную порцию земли.
Могила была готова к погребению и ждала свою хозяйку в тумане возле леса. Мужчины вернулись к дому и усталые взбодрили своими шутками засидевшуюся на табурете бабу Паню. Светлана Александровна с Милой навели идеальный порядок в квартире Маргариты Потёмкиной, хотя мы уже знаем, что это не составило им особого труда.
На площадке, Валентин сколотил из досок настил (понятно, что на настоящий гроб ушло бы слишком много времени), и они с Максимом переложили покойную на скромное ложе. Егоров стал заботливо накрывать тело простынёй, но лицо Маргариты и руки оставил открытыми. Потом опустился на одно колено, положил руку не её волосы и стал что-то нашёптывать как над абсолютно родным человеком. Максиму Зиновьеву показался этот обряд несколько странным, потому что не настолько Маргарита Николаевна была близка Владимировичу, чтобы он так откровенно каялся, да и к молитвам Егоров был не склонен (насколько он знал). Максим присел рядом с другом, из чистого любопытства, чтобы понять о чём тот шепчет, но ничего не разобрав из его бормотания, заметил то, отчего у него защемило сердце.
– Валентин, ты что? Плачешь? – Спросил он и тут же немного устыдился своего вмешательства. Егоров чуть отстранился от покойницы, отвернул голову и от Максима и, стараясь придать голосу спокойствия, произнёс:
– Нет, Макс, …это, просто, нервы. Старею, …сентиментальным стал. – А потом повернулся к молодому товарищу и прибавил: – Хотя, чего перед тобой-то дурака валять. …Конечно, плачу. Ты посмотри, какая она хрупкая и беззащитная. Кто ещё о ней поплачет, если не я?
Максим был поражён его эмоциями. Он знал Валентина Егорова давно, как доброго и порядочного человека, но классическая соседская дружба завязалась меж ними лет пять назад, когда Макс почувствовал, что на равных может общаться с дядькой Валей. Сейчас душа Валентина Владимировича раскрылась перед Максимом в новых цветах, и он понял, что хоть и существует теперь равновесие в их взаимоотношениях, но до такого душевного богатства, какое есть у Владимировича, ему ещё расти и расти.
Он положил руку Валентину на плечо и сказал:
– Я обещаю тебе, что тоже научусь плакать.
– Не дай, Бог, – отверг его слова Валентин, зажимая пальцами глаза.
– Вполне возможно, что как раз Он мне и поможет, – предположил в своём репертуаре Максим, похлопывая Валентина по плечу.
На площадку вышла баба Паня, а Валентин поднялся и поспешил к себе, сделав вид, что ему что-то в квартире понадобилось. Когда он вышел умывшийся и причёсанный, все были уже в сборе и толпились на площадке.
– Давайте внизу с ней простимся, здесь слишком мрачно, – предложила Светлана Александровна и мужчины снесли покойницу во двор.
Светлана Александровна и Мила Добротова стояли возле валяющегося вороха проводов и верёвок, прижавшись к серой стене дома. Валентин Владимирович с Максимом поставили рядом с ними настил с телом Маргариты, и отошли чуть в сторону, немного растворившись для женщин в тумане. Мила, в который раз не смогла сдержать слёзы и протирала глаза кончиками платка. Зиновьева присела над покойницей и водила пальцами по бескровному бледному лицу. Баба Паня встала у изголовья на колени и поцеловала усопшую в лоб. И надо отметить, что это не была какая-то церковная процедура, а это был поступок, несущий презрение и одновременно уважение к смерти.
– Господи, пожалей и приласкай хоть Ты её душу, – попросила Светлана Александровна, поправляя жёсткие мёртвые волосы.
– Прими горемычную в своё царство, – поддержала сиплым от волнения голосом баба Паня.
Зиновьева встала, сделала два шага и потянула за рукав своего сына, а второй рукой обхватила локоть Милы Добротовой, и когда они стояли вплотную с ней, заговорила с заметными спазмами в горле:
– Ребята, мальчики и девочки, давайте чаще любоваться друг другом. Мы ведь все такие красивые и совсем неизученные. Время летит быстро, и не стоит его растрачивать на недоверие, замкнутость и домашнюю изоляцию. Предлагаю сделать традицию: давайте, когда этот кошмар закончится, мы каждую субботу будем собираться у меня на кухне и пить чай до полуночи.
– Чай у тёть Милы, конечно, очень вкусный, но мы с Владимировичем не откажемся и от чего-нибудь покрепче, – внёс ироничную поправку к предложению Максим, чтобы разбавить непривычную взволнованность матери.
– Как вам будет угодно, – уже с игривой долей галантности согласилась она, – главное, чтобы все вместе.
– Надобно и сегодня её помянуть за столом, как положено, – напомнила угрюмая баба Паня.
– Это обязательно, – прикрыв глаза, согласилась Светлана Александровна.
Валентин подошёл к беспорядочно наваленному, после бабы Паниной страховки, шнуру и стал компактно накручивать его на руку.
– Кому-то из женщин придётся остаться здесь, …травить провод, – печально и немного деловито сказал он.
– Я останусь, – отозвалась Мила Алексеевна и, чтобы ни у кого уже не возникло возражения, присела на табурет. – У меня ноги и без того подкашиваются, я не дойду.
Валентин завязал узел у себя на поясе и положил моток к ногам Милы.
– Держите верёвку в лёгкую натяжку, а если что-то вокруг вас будет не так, подёргайте три раза за шнур, – попросил Егоров, с необъяснимой мольбой глядя в её влажные глаза.
– А что может быть не так? – спросила она, натурально не понимая.
– Ну, допустим, страшно вам станет, – объяснял Валентин, – я тут же перевяжу верёвку на Макса и приду к вам.
– Занимайтесь Валентин погребением, а я всё сделаю как надо, – пообещала она.
Егоров с Максимом приподнял дощатые носилки с мёртвым телом. Баба Паня схватилась за куртку Валентина, а Светлана Алексеевна прильнула к сыну, и маленькая траурная процессия скрылась в тумане.
Они достигли прямоугольной ямы и насыпи, в которой торчали две лопаты. Когда поставили ношу на край могилы, Валентину показалось, что туман на пятачке немного рассеялся. Он без напряжения видел всех троих сопровождавших его соседей и мраморное лицо Маргариты, запечатлевшее вечный сон, но говорить о своём наблюдении он не стал. Возможно, не захотел отвлекать других от сложившегося настроя. Он снял с себя верёвочный поводок, пропустил его под деревянным ложем в районе головы покойной, сделал узел и, отмерив после него на верёвке двух метровый отрезок, достал нож и разрезал верёвку. Такую же петлю, он сделал в ногах безжизненного тела Маргариты, и обвязался по-новому. Всё было готово к опусканию тела в остывающую после лета землю.
Они в последний раз посмотрели на худощавое, полупрозрачное, сливающееся с туманом, лицо Маргариты, и Светлана Александровна укрыла его краешком простынки. Тело пошло вниз, а вслед за ним в могилу опустились и концы верёвок. На белую простыню полетели чёрные горсти земли, а потом в работу вступили лопаты. Как и хотели, Валентин с Максимом, они сделали погребение ровным, без насыпи. Оставшуюся землю разбросали по кругу и уложили на могилу срезанный вместе с травой грунт. Квадраты легли ровно, а небольшие зазоры между ними мужчины присыпали и притоптали. Место казалось с виду естественным, …во всяком случае, не подозрительным.
– Когда всё успокоится, обязательно поставлю здесь крест, – с заметной злобой пообещал Максим.
– Неужели тебе нужна эта символичная памятка? – без труда уловила мать начинающееся у сына душевное раздражение. – Не поверю, что ты сможешь забыть это место.
– И правда, каждый день видеть этот крест, никаких сил не хватит, – встревожилась баба Паня. – Вон, с Валькой камушек, какой принесёте, и будет….
Максим понимал, что крест, действительно, при каждом взоре на него будет колоть душу и огорчать разум, да и место это он найдёт в любое время и при любых обстоятельствах (мать права), но какая-то общая на весь мир обида подступала к нему, и он заговорил с небольшим нервным надрывом:
– Хорошо, убедили, …тем более, крест для самоубийцы не приемлем, насколько я знаю, но какой-то приметный символ, я хочу придумать. Чтобы потом подвести к нему сына или дочь и объяснить им, как в сентябре десятого года их отец получил приличную боль от смерти женщины, которую толком и не знал. Расскажу им, что нашлись люди, которые не закопали её, как собаку, а похоронили её со слезами на глазах и добрыми словами. И потом долго буду им ещё рассказывать на этом месте, как жить правильно, а как нельзя.
– А я поясню им, стоя в сторонке, – дополнил Валентин, видя, что Максим не на шутку разволновался, – что неприметное одинокое существование может закончиться чудовищной смертью, которая придаст мощный нравственный импульс в продолжающуюся жизнь.
Наверное, рассуждения могли и продолжиться, если бы вдруг, где-то в тумане, не послышался треск мотоциклетного мотора. Дребезжание слышалось справа от дома, потом оно нарастало, а затем, вроде как, начало удаляться, но куда? – было понять невозможно. С тяжёлым сердцем Валентин заметил, что верёвка ослаблена, но не знал, как давно она вот так стелется по земле. Он поспешно подхватил её и стал наматывать на кулак, пока не появилось натяжение. Потянул на себя и немного отпустил верёвку. На другом конце ответили таким же плавным натяжением. «Слава, Богу», – подумал Егоров и с облегчением вздохнул.
Здесь следует прокрутить время немного назад. Когда похоронный отряд ушёл, Мила Алексеевна осталась одна, но не ощущала себя одинокой. Влажная верёвка, а потом (после узла) и гладкий шнур позволяли её рукам чувствовать каждый шаг Валентина. Она даже получала некоторое наслаждение оттого, что в её ладонях была эта связь. «Вот бы на Петра вчера вечером накинуть такой аркан. Вот, где он сейчас, когда такое здесь творится?», – подумала Добротова, но вдруг поняла, что мысли эти её, были какими-то машинальными, не живыми, что никаких разъяснений она вовсе ни у кого не просила. Какое-то безответственное, не достойное для супруги безразличие она испытывала сейчас к мужу, особенно когда в руках интенсивно подёргивался шнур, на другом конце которого происходило что-то пусть и трагичное, но очень важное.
А чуть ранее, в квартире на втором этаже Михаил Анатольевич открыл глаза от головной боли и тошноты, а когда повернулся набок и увидел рядом с собой на кровати малознакомого мужчину, к нему подкатила ещё и брезгливость. В тяжёлой мозговой смуте Жмыхов частично припомнил вчерашний день и вечер, и боль в голове усилилась. Ещё раз, взглянув на неопрятное живое существо, лежащее в его кровати, он подумал, что иметь при себе хоть такого собеседника было сейчас не так уж и плохо, после вчерашнего кошмара, который, кстати, всё меньше и меньше начинал представляться подполковнику как реальное событие.
Пётр Добротов пробудился немного иначе; без болезненных ощущений, а с блуждающим опьянением в голове. Он с трудом настроил в глазах резкость, распознал рядом с собой на кровати подполковника милиции Жмыхова и почувствовал свою особенную значимость в этом мире. Промычав хвалебное приветствие Михаилу Анатольевичу, Пётр встал, шатаясь, ушёл на кухню и вскоре вернулся с подносом, на котором стояла чашка с водой, бутылка со стопками и рядом валялись напрочь засохшие мясные нарезки.
От противного, но всё же снимающего головную боль «завтрака в постель», Жмыхову пришла идея прогуляться на улицу. Им двигало желание освежить своё лицо и голову, а заодно проверить, не спадает ли хоть немного туман, который всё так же белел за окном (как чутко успел заметить Михаил Анатольевич сквозь прорезь в шторах, не вставая с кровати).
На предложение подполковника Добротов ответил безропотно и даже с удовольствием.
Справа скрипнула дверь. Мила Алексеевна вздрогнула, повернулась на звук и со страхом смотрела, как сквозь белую пелену, прижимаясь к стене, на неё надвигались две мрачные, сливающиеся в одну, тени. Ей стало жутко и страшно настолько, что в горле комом застыл так и не вырвавшийся крик. Но вскоре она с облегчением разглядела, что это были Жмыхов и её пропавший Пётр.
– Где ты был? – тихо всхлипнула Мила, пребывая в состоянии неожиданной и непонятной радости.
– Где был, где был? – передразнил жену Добротов противным пьяным голосом. – В гостях у Анатольевича был. С тобой, что ли, дурой, весь вечер сидеть. А чего ты там за шнурок держишь? Рыбу ловишь? А здесь рыбы нет! – омерзительно засмеялся Пётр.
Истинную причину своих действий, нельзя было говорить ни при каких обстоятельствах, и Мила это понимала. Она посмотрела на провод в своих руках и немного растерялась, но быстро собралась, и ответ, к её удивлению, вырвался чёткий, словно она заготовила его заранее:
– Валентин Владимирович с бабой Паней куртку ищут возле беседки, которою позавчера там оставили. А это (кивнула она на провод) для страховки, чтобы они не заблудились.
– Небось, и этот хмырь из первой квартиры тоже с ними? – грозно предположил Жмыхов.
– А ну, дай сюда верёвку, – рычанием приказал Добротов, поглядывая на подполковника, явно пытаясь перед тем выслужиться.
Мила чуть отклонилась от них, не вставая с табурета, и спрятала за себя провод.
– Давай сюда! – властно повторил Пётр и ударил по табуретной ножке ботинком с такой силой, что Мила упала на землю и расширенными испуганными глазами смотрела сквозь туман, как тёмная фигура мужа нависала над ней.
– Перестань Петя, с женщинами так нельзя, – высказался сердобольный Жмыхов, противно чмокая губами.
– Да, какая это женщина, Анатолич? – возмущённо зашипел Добротов, явно угождая своему покровителю. – Корова жирная без мозгов в голове. Я сто лет её знаю, и у меня уже все органы скрутились от её присутствия. Сестра милосердия, блин.
– Твои органы от другого скручиваются, – хихикнул Жмыхов.
У Милы помутнело и потемнело в глазах. Пётр никогда не поднимал на неё руку и не говорил подобных обидных слов. Порой он бывал угрюмым или просто грубоватым, но такую брань и неистовую агрессию она видела в своём муже впервые. «Что с ним произошло?! Это не он! – промелькнуло в её воспалённом сознании. – Это кто-то другой!».
– Да, эту кобылу и трогать-то противно, – добивал её муж своим сквернословием, а Мила в ужасе продолжала лежать на влажной земле. Ей нечем было дышать, …ей не хватало воздуха, но всё же какая-то сила вернулась к ней, когда она вновь почувствовала натяжение провода в руке, и она дрожащим голосом промолвила:
– Петя, …что ты говоришь? Да, ещё …при посторонних. Ты с ума сошёл?
– Я с ума схожу, когда каждый раз возвращаюсь с работы к тебе, – пошёл вразнос Добротов, нависая над супругой. – Здоровье уже не позволяет, а то бы я до сих пор зависал в придорожных шалманах. Ты знаешь, сколько у меня классных тёлок было на каждой точке, когда я пахал дальнобойщиком? – бахвалился Добротов, но больше перед Жмыховым, потому что не переставал постоянно поглядывать на него. – Да, и сейчас, работая в такси, иногда случаются…. И с ними как хочешь: и так, и сяк, и по-разному. Уж мы-то с Михаилом Анатольевичем знаем толк в бабах. И никакой он тебе не посторонний. Давай сюда верёвку и вали к своей плите. Жрать нам приготовишь. А мы пока разберёмся, кто там у тебя.
– Не дам, – задыхаясь, прошептала Мила, раздавленная грязной исповедью мужа, и крепко прижала руки с проводом к животу. Перед её глазами стоял сейчас не белый густой туман, а какой-то тёмно-горчичный смрад.
Пётр попытался выдернуть шнур из рук жены, но только протащил Милу немного по земле, потому что она вцепилась в провод мёртвой хваткой.
– У тебя есть что-нибудь острое? – деловито спросил Жмыхов у Добротова.
– А как же, никогда с ним не расстаюсь, – самодовольно ответил Пётр, достал что-то из бокового кармана джинсовой куртки, и что-то звонко щёлкнуло в непроглядном воздухе. Мила прибывала в неописуемом ужасе, но импульсивно подобрала с земли бухту кабеля, и поползла на коленях, упираясь то на кулак, то на локоть от стены дома в туман, только бы подальше от этих двух….
– Режь здесь, – повелительно указал Жмыхов на кронштейн, торчащий из стены, когда униженная женщина скрылась в белом месиве. – Пускай ползёт к своим ублюдкам. Чтоб их там дьявол и сожрал всех вместе.
Добротов не с первого раза, но всё-таки перерезал шнур и пнул ногой оставшийся на земле конец кабеля в сторону. Пьяная парочка не могла в белой пелене заметить, как этот конец шнура стремительно пополз от стены дома в глубь затуманенного двора.
Мила остановилась, не далеко от беседки. Она сидела на мокрой сентябрьской траве и в белом облаке различала возле себя её деревянные столбы, боковую перегородку и навесную крышу, но ближе подползти к беседке она побоялась, помня о вчерашнем бое. Отдышавшись, она стала перебирать в руках кабель и опять почувствовала его натяжение и слабое подёргивание на другом конце. От этого Миле стало немного спокойнее и даже уютно. Но она почувствовала, что не в силах держать провод, отпустила его на землю, повалилась на бок и беззвучно зарыдала, чтобы её стоны не донеслись до обезумевшего мужа.
Перед глазами, как чёрно-белые фотографии, поплыли обрывки из её прошлой далёкой жизни, но живые снимки почему-то воспламенялись и тут же сгорали дотла. Серый пепел от них падал и накрывал знакомые солнечные городские улицы, автобусные остановки, магазины и жилые дома. Потом сажа поднялась и поползла мутной медленной рекой по голубому летнему небу, на котором она когда-то давно вместе с сыновьями угадывала в плывущих облаках сказочных весёлых персонажей. Мила вспомнила светлые палаты своей больницы, наполненную невинными сплетнями сестринскую комнату и пропитанную напряженной атмосферой операционную. От этого на душе стало легче, и она подумала о своих соседях, которые сейчас хоронили Маргариту, вспомнила трогательное лицо Валентина над развёрнутыми чёрными трусами и перестала сдерживать всхлипы, а просто заулыбалась. Страх отошёл и, почувствовав себя немного счастливой, бедная Мила облокотилась о землю и села. С удивлением она заметила, что на вытянутую руку от неё, и даже чуть дальше, туман как бы отодвинулся. Мила оказалась в каком-то маленьком светлом шатре, где трава вокруг позеленела и, как ей показалось, стала сочной, а земля стала тёплой. Она не испугалась такому преображению обстановки, а наоборот, ещё больше успокоилась, хотя и отчётливо слышала, о чём говорили Жмыхов с Петром, но не придавала этой болтовне уже никакого значения.
– Вот я сейчас пойду, и приведу всю эту секту к вам, Анатольевич, – самоуверенно заявил Добротов.
– Ага. А зачем же ты тогда конец провода зашвырнул? Как ты этих сатанистов теперь найдёшь?
– А сейчас увидите. Чтобы Пётр Добротов не нашёл этих тварей….
Но Михаилу Анатольевичу совсем не понравилась эта идея; его даже передёрнуло, когда он представил перед собой соседей, смотрящих на него с презрением и укором, да ещё начнут осуждать его за униженную женщину.