Алексей Александрович Гончаров
Туман
Такими сухими и размеренными, – на расстоянии вытянутой руки, их отношения продолжались пять лет, и Валентин даже сейчас недоумённо удивлялся тому обстоятельству, что спали они при этом вместе. Так называемые – супружеские обязанности исполнялись не часто и без всякой страсти, отчего Валентин всегда путался: кто именно исполнял эти «обязанности», он или она?
Настоящий праздник наступал, когда дочь с внучкой приезжали в гости. Радостный дед брал маленький отпуск за свой счёт и не на шаг не отходил от своих девочек. Даже с женой в эти дни они сближались до прежних комфортных отношений, и Валентин с приятной сладостью в душе чувствовал, что это сближение не было показательным только для дочери, ни с его стороны, ни со стороны супруги. Это было похоже на отголосок былого счастья, который пролетел сквозь время, и эхом вонзился в них.
Но потом, когда дочь с внучкой уезжали, жизнь опять текла в своём русле, спокойно, без эмоций и стрессов. Валентин понимал, что такое положение не может долго продолжаться, и чувствовал, что предел таких отношений уже близок, потому и мысли его стали посещать немного судорожные и колючие: как выйти из этого тупика? Необходим был конкретный и откровенный разговор с супругой, и Валентин уже начал на него настраиваться.
В то утро он шёл на автобусную остановку вместе с соседкой – учительницей Маргаритой Николаевной. Вообще-то, такие прогулки были редкостью, поскольку Потёмкина старалась их избегать, но так получилось, что тогда они одновременно вышли на площадку из своих квартир, и деваться той было некуда. Нелюдимая Маргарита даже поддержала по пути разговор, заведённый Валентином Владимировичем о вчерашней серии какого-то мистического сериала, но шокировало Егорова не эта её дефицитная отзывчивость. Егорова поразил взгляд Маргариты. Она изредка поворачивалась лицом в его сторону, продолжая скупо высказывать какое-то своё мнение, и в её глазах он наблюдал неуместное и неприятное выражение: сквозь пугливую напряжённость проскакивало немедленное желание отстраниться. А самое страшное было для Валентина, что подобный взгляд он в последнее время замечал у своей супруги.
Вечером того же дня, возвращаясь с работы, Егоров решился на откровенный разговор с женой, но, зайдя в квартиру, он застал её за странным занятием. Посреди недели жена разбирала на кровати, выложенную из шкафа одежду. Валентин присел к столу и в долгом молчании смотрел на неё. Все его предварительные наброски для серьёзного разговора вылетели из головы, словно испуганные птицы, которые после выстрела взмывают с большого дерева в разные стороны. На душе было тревожно, а сердце терзала непонятная мука.
«Валентин, прости, я ухожу. Я встретила другого человека", -спокойно сказала она после длительной паузы и продолжала складывать в стопку свои кофты и юбки.
Он смотрел на неё молча всё то время, пока она собиралась. Пару раз ему хотелось остановить её, дёрнуть за руку, сказать какие-нибудь слова, чтобы она опомнилась, но здравый смысл подсказывал, что время для этого уже упущено, что надо было раньше что-то предпринимать, а сейчас он чувствовал её решительность. Валентин даже с чёткой уверенностью понял, что у неё, действительно есть другой мужчина, и она сообщила этот факт не ради пустого повода.
Егоров хорошо помнил то подавленное своё состояние, и лишний раз себе отмечал, что никакая ревность его тогда не жгла. Он даже не воспринимал это как предательство со стороны жены, а только смутно пытался представить себе дальнейшую свою жизнь, параллельно с этим, в душе почти искренне желал счастья своей бывшей женщине и твердил себе постоянно, что он опоздал.
«Я буду тебе звонить», – были последние её слова, а после дверь захлопнулась, он услышал, как отъезжала от дома машина, и началось его одиночество.
Холостяцкая жизнь, как это принято, располагает к спиртным напиткам, и Валентин Владимирович не был исключением из этих правил. Поначалу бывали случаи, когда он уходил в запой, но ненадолго, – на два-три дня, но с середины лета не позволял себе такого расслабления. Он уяснил, что от большого количества алкоголя душа киснет, а разум разлагается, и потом приходится день-другой мучаться, пока пройдёт вялость и беспомощность. Но иногда по пятницам Валентин Егоров возвращался с работы с пивом и жирной воблой. Тогда они с Максимом Зиновьевым на весь вечер занимали старую беседку во дворе, наслаждались легким хмелем, сочной солёной рыбой и вели разговоры, особо не ограничивая себя по темам.
Валентин заулыбался, глядя на фотографию, где он с юным Максимом стоит на фоне подъезда, подумал, что пора бы возобновить такие посиделки, и решил в пятницу всё для этого прикупить.
На этом, собственно, и заканчивается наше короткое знакомство с оставшимися проживать в этом доме жильцами, но хотелось бы ещё, неким таким авторским размышлением, немного задержать внимание читателя на самом строении.
В человеческом лице, особенно в глазах, можно рассмотреть и прочувствовать основные черты характера этого человека, например: доброту или строгость, недоверие или душевность, предрасположенность к сочувствию или задатки к хитрости. В фасаде любого строения, будь то здание предприятия или жилой дом, также несложно заметить свои отличительные особенности. Удивительно, что, к примеру, ткацкая фабрика, не имеющая дело с открытым огнём, всё равно выглядит какой-то немного закопченной; возможно, так проявляется монотонный труд, который она переваривает внутри себя, а он в свою очередь, вот такой усталостью, выходит наружу. Здание школы, в целом, смотрится каким-то усердным и сосредоточенным на себе. Оно всегда опрятное и ухоженное, но если приглядеться, то можно заметить явное озорство. За большими межэтажными окнами, как весенний ручеёк, бегут ступеньки, и не трудно себе представить в какую бурлящую реку они превращаются, когда прозвучит звонок на перемену. А вот корпус больниц всегда напоминает о неразлучности трёх сестёр, имя которым – боль, тревога и надежда. Холёные строения городских управлений и администраций даже затрагивать своим вниманием не хочется; для многих людей они и без моих опущенных описаний никак не вхожи в простор обычного человеческого бытия. Вернёмся лучше за черту города к нашему старенькому двух-подъездному серому дому, и пройдёмся к нему, словно мы случайно свернули на грунтовую дорожку.
В реальности, только беспечная любознательность может провести случайного прохожего по этой «грунтовке» мимо сгнивших огородных участков и разрушенной машинной станции до самого конца; и если этот человек окажется чувственной и впечатлительной личностью, то он не пожалеет, потому что станет пленником необычных ощущений. Ему покажется, что он находится возле необычного скита, где вся округа пропитана аскетическим таинственным духом. Густая печаль здесь повсюду, и если попытаться вникнуть в её сущность, то на ум такому романтику могут прийти только какие-нибудь ассоциативные фантазии, типа: горстка людей покинула мирскую суету, чтобы создавать здесь магические артефакты на основе каких-то добытых древних знаний. Ну, а человек практичный и приверженец гуманизма, в первую очередь отругает государство, за такое отношение к своим гражданам, а потом также проникнется печалью, глядя на это захолустье.
Захолустье – грубое, но самое ёмкое определение этого места. Безлюдье, вместе с какой-то глобальной тоской, вызывает ещё и внутреннюю напряжённость, но если всё-таки расслабиться и отпустить в свободное плавание своё воображение, то, постояв недолго во дворе одинокого дома, можно уловить некую духовность в окружающей обстановке. Вот, к примеру, бельевые верёвки, провисшие между двумя ржавыми стойками, покачиваются, словно гитарные струны в переборе, и далёкая мелодия романса непроизвольно начинает звучать в подсознании. Ещё можно прислушаться и догадаться, о каких разговорах вздыхает кривая старая беседка, а потом посочувствовать обшарканной дверце второго подъезда, которая всхлипнула под порывом ветерка, горько о ком-то скучая. Матовые от внутренней пыли окна заброшенных квартир как бы безмолвно убеждали, что они помнят и законсервировали в себе все события, которые происходили перед ними и внутри них. Серые стены так же не оставляют сомнений, что многое впитали в себя. Это и светлые солнечные дни, и грибные дожди, жгучий мороз, пушистый снег и, наконец, людские раздоры с обычным человеческим счастьем.
Мне хочется верить, и я убедил себя, что старые дома, в отличие от людей, ничего не забывают, и хранят свои воспоминания, вплоть до рычащей разрушительной техники, которая нацелилась на их уничтожение. А потом эти воспоминания вместе с пылью поднимутся вверх, но в отличие от этого праха, они не осядут на развалины, а взлетят выше, за пределы небесного пространства, в какое-то специальное хранилище. Но пока такое печальное событие этому дряхлому сооружению не грозило, и дом напоминал какое-то возрастное животное, отбившееся от своей стаи по причине усталости и болезни.
Пожалуй, достаточно аллегорий, и припомним, что наступил сентябрьский день; далеко не пасмурный, но и не обласканный солнцем, а двухэтажный дом, стоящий у леса, выпустил из своего подъезда Милу Добротову, которая собралась в город за стиральным порошком и фаршем, и вновь погрузился в дрёму, оберегая одиночество оставшихся четырёх жильцов.
Глава 2. Преступление и наказание.
В обеденный перерыв Максим Зиновьев вышел из типографии и направился в столовую, где он обычно брал тарелку супа, заказывал у женщины на раздаче только гарнир с подливой, без всяких мясных ошмётков, и стакан сока. Но отобедать в этот день, ему было не суждено. Перейдя через улицу, сердце Максима учащённо забилось, а внутреннее волнение ватой поднялось к самому горлу, потому что он увидел ту, которая когда-то чуть было, не стала его женой, и которую он вспоминал сегодня утром, идя к остановке. Макс так и не виделся с ней после своего внезапного бегства перед свадьбой, а с тех пор прошёл почти год. Был только один телефонный разговор на следующий день после его исчезновения. Вернее даже, не разговор, а монолог этой девушки: нервный, истеричный, с оскорблениями в адрес беглеца, но поставивший жирную точку в их романе.
Максим немного растерялся, и возникло даже постыдное желание немедленно затеряться в толпе. Он был не готов к этой встрече, а если честно, то никогда об этой встрече не думал, не мечтал, и разумеется, не представлял себе сейчас по какому сценарию пойдёт разговор. Но отступать было поздно, поскольку девушка его заметила, решительно направилась к нему, и первая же её фраза обещала лёгкость, а не скандальное направление предстоящей беседы.
– Привет вояке, покинувшему поле боя.
Макс заулыбался, застенчиво опуская глаза и, разглядывая её стройные ножки, красующиеся под бордовым юбочным костюмом, сказал:
– Ты даже не представляешь себе, насколько ты сейчас права.
– В том, что поздоровалась с тобой? – попыталась пошутить она.
– Нет. В том, что «…покинул поле боя», – старался Максим, как можно быстрее избавиться от неуверенности.
– А я рада, что такой красавчик, как ты, не стал воевать до конца, иначе бы я не встретила в своей жизни настоящего мужчину, – ответила она чуть дерзко и, как бы невзначай, продемонстрировала обручальное кольцо на пальчике.
– Я рад за тебя, – поздравил её Макс и, вполне, искренне.
– Будем стоять или присядем? – спросила девушка и призналась: – У меня есть несколько свободных минут.
Максим огляделся по сторонам, реагируя на её предложение. На автобусной остановке, хотя лавочка и была свободна, но рядом толпились пассажиры, а других посадочных мест поблизости не наблюдалось. Пойти в столовую и хлебать за разговором суп, – такой вариант Зиновьев даже не рассматривал.
– Лучше отойдём к киоску и просто постоим, – предложил он, – если тебя это не затруднит. Так даже удобнее разглядывать тебя и запоминать твою красоту.
– Чего тогда сбежал, раз я такая красивая? – упрекнула она, заходя вместе с ним за табачный киоск.
– Ты же сама сказала, что я испугался бытовой войны, в которой твоя красота могла для меня померкнуть, – пустился он в объяснения. – А сейчас, я наслаждаюсь, глядя на тебя, и завидую тому победителю (кивнул он на кольцо), как обыкновенный дезертир.
– А ты всё такой же балабол, как раньше, никогда от тебя не дождёшься откровенного ответа, – немного обиделась она.
– Ах, если бы я знал эти ответы, душа моя, – вздохнул Максим, улыбаясь.
– Мужику четвёртый десяток, а он всё витает в облаках, как беспечный юнец, – с ироничным укором высказалась бывшая возлюбленная, и заметила: – И я уже не твоя душа. Не надо этих пышных тонкостей.
– А вот теперь ты неправа, – как бы остерёг её Макс. – В своей душе я соорудил маленькую уютную комнатку, которая всегда останется за тобой, чтобы не случилось.
На лице девушки появилось лёгкое волнение от такого признания и, после небольшой паузы, она приглушённым голосом сообщила, светясь от счастья, но с какой-то долей сочувствия:
– Макс, …а у меня будет ребёнок. Такой необычный сегодня день, и очень странно и неожиданно…, что ты, чуть ли не первый, узнаёшь об этом. Даже раньше его отца и бабушки с дедушкой.
В глазах Зиновьева заблестела нежность, которая сменилась восторгом, словно ему только что сообщили о его собственном долгожданном малыше. Явно удерживая себя от чего-то большего, он поцеловал своей бывшей девушке руку и сказал:
– Ты будешь замечательной мамой.
– А женой? – тут же поинтересовалась она с небрежным вызовом.
– Не сомневаюсь, – коротко ответил он.
– Какой же ты всё-таки, дурак, – многозначительно заявила она, не собираясь больше ничего объяснять по этому поводу, и поинтересовалась на другую тему: – Как, кстати, Светлана Александровна поживает?
Максим покусал нижнюю губу, приподнял вверх брови и ответил:
– Как обычно: чуть-чуть недомогает, бывает, что и капризничает из-за этого, но всегда безмятежно меня любит и ждёт.
– Если посчитаешь нужным, то передавай ей от меня привет, – просила будущая мать с подчёркнутым безразличием.
– К чему это: «если посчитаешь нужным»? – натурально удивился и немного возмутился Максим. – Обязательно, передам, и она будет очень рада….
– Не обижайся. Я просто к тому, вдруг тебе не захочется вместе с ней ворошить всякие скелеты в шкафу, – перебила его пояснением девушка.
– Какие скелеты…? – рассмеялся Максим. – Ты не представляешь, как она обрадуется, узнав, что ты станешь мамой.
– А у неё, то есть перспективы стать бабушкой? – уколола она его в свою очередь.
Максим тяжеловато вздохнул и ответил:
– Она сказала, что не покинет этот мир, пока не увидит внука или внучку. Я, конечно, хочу, чтобы она его вообще не покидала, но это, всего лишь, грустная шутка. А над созданием потомства придётся всё-таки поработать.
– Какой же ты балбес, – на выдохе бросила она.
– То балабол, то дурак, теперь балбес, – игриво возмутился Макс. – Похоже, ты уже репетируешь роль матери. Я чувствую себя каким-то школьником перед тобой.
Она шлёпнула его кулачком в грудь и печально рассмеялась.
– Ты меня обидел тогда, но не унизил, – заговорила она, погрустнев, – потому что нельзя относиться серьёзно к поступку испуганного ребёнка. Ты по-прежнему не спешишь взрослеть и, возможно, поэтому мне было легко и хорошо с тобой когда-то. – Не говори с такой грустью, – попросил её Максим, – а то у меня складывается впечатление, что твой муж, и впрямь какой-то одержимый войной викинг, который обнимает тебя впопыхах между сражениями, не снимая своей кольчуги.
Девушка опять рассмеялась, но уже веселее, и сказала:
– Не беспокойся, он у меня хоть и надёжный, как воин, но с чувством юмора не меньшим, чем у тебя. А ещё он нежный, и я с ним счастлива. Я и с тобой была бы счастлива, но… ты что-то себе надумал и решил по-другому.
– Ты умница, – без всякого лукавства хвалил её Максим, – ты мудрее меня и намного. Ты уяснила, что мужчина создан для разрушения, а женщина для счастья, и ты это прекрасно понимаешь и используешь это знание. Я перед тобой пасую, потому что ты всегда была умной, а у меня только сейчас появляются нужные мысли. Мне ещё тогда следовало набраться смелости и сказать тебе, что ты ни в чём не виновата, что вся вина лежит на мне. Да, это я не захотел меняться, а решил остаться самим собой. Идиотское мальчишеское рвение захлестнуло, но вмешалась та же осторожность, как у подростка. Понимаешь, когда хочется прикоснуться буквально ко всему, но не брать в руки, чтобы не нести за это ответственность.
– А ты стал философом, – заключила она, – раньше я за тобой подобных размышлений не замечала. Всё больше было банальностей, да, глупостей.
Зиновьев любовался её насмешливыми глазами и ответил:
– Нет, я всегда был таким, просто боялся тебя напугать своими теориями.
– Надо было хотя бы попробовать, а может, я не испугалась бы? – предположила она.
– Надо было, – неохотно согласился Макс.
– Знаешь, мы с мужем живём в отдельной квартире, и я часто задумываюсь: а как бы было, если бы мы с тобой снимали тогда угол? – доносила она мечтательно свои сожаления. – Возможно, всё сложилось бы по-другому. Ты бы разубедил меня в необходимости этой дурацкой свадьбы….
– А у вас была свадьба? – прервал её Макс, болезненно заинтересованный этим обстоятельством.
– Была, – грустно кивнула она, – полностью за его счёт, и какую затребовала я: – на целых три дня. Ты оказался прав: – в этом праздновании нет ничего романтичного. Я устала от этой свадьбы…, словно чумой переболела. Ты говоришь, что я мудрая, а объясни мне тогда вот такую женскую дурость: – я ношу ребёнка и очень хочу, чтобы это была девочка и, ко всему прочему, уже сейчас мечтаю и воображаю, как будет она выглядеть на своей свадьбе. Ну, какой диагноз ты мне поставишь?
Максим с улыбкой отрицательно покачал головой и сказал:
– Дело вовсе не в свадьбе. Тебе, как любой женщине, просто хочется жизненной красоты, и постоянного душевного праздника. А я не дорос, чтобы делать такое волшебство.
– Ну-ка, перестань строить из себя вечного ученика и делать из меня старуху. Насколько я помню, я моложе тебя лет на пять, – напомнила она.
– О, да. Ты свежа, как роза, по сравнению с таким кактусом, как я, – поспешил успокоить её Максим. – Я не в том смысле…. Я говорю только о своих возможностях. У меня была принцесса, а я понятия не имел, как сделать её королевой. Попросту, я струсил. Как уже сказал: испугался новой жизни; что нужно выстраивать отношения с твоими родителями так, чтобы ни в коем случае не поставить тебя перед каким-нибудь выбором. Но это далеко не единственное, что смущало меня. В общем, я был не готов к такому повороту. Только осознал это поздно и, как-то, внезапно.
– А сейчас? – спросила она и посмотрела на него с той нежностью, с какой смотрела в его глаза больше года назад.
На Максима накатила волна тех забытых и уже далёких чувств. «Почему прошлое умеет так мстить, и так больно и изощрённо издеваться над человеком?», – подумалось ему.
– А сейчас, это уже не имеет никакого значения, – тихо отвечал он. – Ты сказала, что счастлива, и я прошу тебя…, ради твоего будущего ребёнка, никогда в этом не сомневаться. А я разберусь в себе сам.
Максим взглянул на наручные часы и, причмокнув губами, проговорил:
– Ну, к сожалению, мне пора.
– Ты прав, не стоит будоражить себя прошлыми глупостями. Тем более, когда у меня так чудесно меняется жизнь, – сказала она напоследок, но с какой-то обречённостью и, чтобы загладить это нечаянное расстройство, спросила: – У тебя всё тот же номер? Не изменился?
Максим в ответ ей кивнул головой, и она добавила:
– Тогда, как-нибудь позвоню. Похвастаюсь, кто у меня родится.
Она коснулась пальчиками рукава его лёгкой куртки и пошла, не оборачиваясь, по тротуару в сторону центра, а Максим ещё долго провожал взглядом её ладную фигурку в облегающем юбочном бордовом костюмчике, пока она не затерялась далеко в толпе. Он грубо схитрил, когда взглянул на часы и напомнил о времени. Просто, ему хотелось прервать эту беседу, которая начинала терзать его душу, и готова была вот-вот направиться в уже ненужное никому русло, к тому же ещё, и опасное.
Он постоял недолго, находясь под впечатлением этой неожиданной, но приятной встречи, а потом, не спеша, перешёл улицу в обратном направлении и вскоре скрылся за дверью с неброской табличкой, обозначающей вход в типографию.
Как мы уже знаем, Мила Алексеевна Добротова в районе полудня так же была в городе. Она купила стиральный порошок, фарш для Светланы Александровны, ещё какие-то мелочи, и теперь спешила на автовокзал, чтобы успеть на автобус, отходящий в сторону дома очень редко в дневные часы.
– Мила Алексеевна! Дорогая, Мила Алексеевна! Здравствуйте! – услышала Добротова за спиной бурное приветствие, когда уже искала на стоянке нужный автобус.
Она повернулась и увидела смуглую маленькую женщину в цветастом платке, наброшенном небрежно на чёрные как смоль вьющиеся волосы. На цыганке было тёмно-синее полупальто, немного раннее для пока ещё тёплого сезона, и из-под драпа спускалась до асфальта длинная юбка, такая же, как и платок, вся в цветочках.
– Спасибо вам за Ромочку! – прижав руки к груди, сказала женщина, подходя к Добротовой вплотную и, видя по глазам, что та её не могла до конца вспомнить, поспешила с разъяснением: – Помните, в начале лета…, мальчик, который отравился ртутными парами? Ну, который нашёл коробку с разбитыми градусниками? Вы его тогда без страхового полиса и всяких проволочек приняли и упросили доктора о немедленном лечении.
– Ах, как же, конечно, помню! – с уверенностью ответила Мила, вспомнив тот тревожный случай с кудрявым цыганёнком. – Я и вас теперь вспомнила. Вы при выписке завалили меня тогда подарками. Цветы, конфеты…, всё это было ни к чему, а вы всё равно оставили их у меня в «сестринской».
– Да, что вы. Это всего лишь маленькая капля за вашу доброту, – уверяла её радостная от встречи цыганка.
– А как Ромашка? – оживлённо спросила Мила. – В школу пошёл? Он же у вас художник, как я помню.
– Ой, художник, – с наслаждением подтвердила женщина, не отнимая руки от груди. – Он же ещё в больнице вас рисовал, а я всё никак не решусь принести вам его рисунки. И вот ещё, что должна вам сказать: когда Ромочка вернулся тогда домой, он целую картину написал. Ох, и картина получилась…. Как же хорошо, что я вас встретила, – торопилась она и говорила на радостях невпопад. – Там вы с каким-то мужчиной стоите возле двухэтажного розового дома, а рядом ёлочки, берёзка, беседка. Очень красиво вышло. Он меня всё просит отнести её вам, говорит, что это важно, а я, если честно, побаивалась к вам заходить в больницу, подумаете ещё, что я липну, как навозная муха со своими благодарностями. И вот, встретила вас на улице…. Теперь уже точно вам занесу. Вы когда работаете?
– За…-завтра, – неуверенно ответила Мила, ошарашенная немного такой болтовнёй, но больше всего её смутило описание странной картины; мальчик никак не мог угадать дом, в котором она живёт.
Цыганка заметила волнение на лице Добротовой и спросила:
– Что с вами?
– Всё хорошо, …просто что-то нахлынуло. Видимо, находилась по магазинам, – попыталась Мила успокоить, прежде всего, себя.
– Давайте, я провожу вас до автобуса, – предложила маленькая женщина и, не дожидаясь ответа, перехватила из рук Добротовой хозяйственную сумку.
– Да, что вы. Не надо, я сама, – пыталась протестовать Мила, но смуглянка, уже бежала впереди неё и спрашивала:
– Какой ваш автобус?
– Тридцать шестой, – почему-то с трудом вспомнила Добротова.
– А-а…, он там стоит, – указала куда-то вперёд бойкая женщина и продолжала говорить на ходу: – Я ведь только по матери цыганка, а отец у меня серб, но я его почти не помню, поэтому набралась от мамы только цыганских традиций. Даже гадать получается. Понимаю, к цыганам брезгливо все относятся, поэтому и знакомых у меня здесь не так много, но вы знаете, Мила Алексеевна, не так давно, я погадала соседям, и вы представляете, … всё сбылось, – заявила она с гордостью, но, в тоже время, как будто удивлялась своим способностям, и предложила: – Хотите, я вам тоже погадаю?
– Если честно, я в эти гадания не особо верю, – ответила Мила, но, подумав про рисунок её сына, добавила: – Как правило, вы обнадёживаете какими-нибудь светлыми ожиданиями, а я потом переживать буду.
– Вам я никакой пустой надежды уж точно не дам. Скажу, только то, что увижу, – строго пообещала цыганка.
Возможно, Мила Алексеевна почувствовала ниточки одиночества, связывающие её с этой женщиной, и ради шутки согласилась:
– А, давайте попробуем. Потом вместе и посмеёмся.
Маленькая женщина подошла к лавочке, поставила сумку и попросила:
– Дайте мне какую-нибудь личную вещь, и я возьму у вас один волосок.
– А что у меня личного? – удивилась Мила Алексеевна. – Разве что кошелёк.
– Пойдёт, – сказала смуглянка, взяла кожаный кошелёк, осторожно выдернула с головы Добротовой волос и стала проделывать руками какие-то хитрые манипуляции.
Затем вернула кошелёк, поднесла ладони к лицу и так неподвижно стояла какое-то время. Потом опустила руки и посмотрела на Милу немного отрешённым и задумчивым взглядом. Та напряглась в ожидании.
– Что-то необычное с вами произойдёт, – осторожно заговорила цыганка. – Вижу, всё вокруг будет белым и непроглядным, как будто снежная зима вдруг неожиданно опустится на вас. Будет страх, …очень сильный страх. Отчаяние будет, …потеря какая-то, и жгучую обиду вижу. А потом счастье. Я чётко увидела ваше счастье. Вы во всём белом, как ангел, стоите в большом зале, и вас все любят.
Предсказательница с нежным ободрением посмотрела на Милу и погладила её по плечу.
– Вы сейчас столько наговорили, что мне уже стало страшно, – по-детски пожаловалась Добротова, а собеседница закрыла глаза и тихо произнесла, как будто и не ей вовсе:
– Вы сами не понимаете, как приятно с вами даже просто так постоять. Вроде и небо серое, и осень пришла, а я словно в майском дне купаюсь. Вон, ваш автобус, – открыв глаза, кивнула цыганка на стоящий поблизости транспорт.
– Вы уверены? – засомневалась Мила, но цыганка только улыбнулась, пожала плечами, взяла сумку и обе женщины поспешили к открытой передней двери.
– Я завтра зайду к вам в больницу, принесу Ромочкин рисунок, – крикнула маленькая смуглая женщина, когда Мила Алексеевна поднялась уже в салон автобуса.
– Обязательно. Буду ждать, – добродушно ответила она, и дверь закрылась.
В дороге Мила задумалась над странным предсказанием цыганки и не понимала насколько серьёзно стоит к нему относиться, и нужно ли этому верить вообще.
А кому можно верить в этом мире? Этот вопрос задаёт себе каждый человек, ещё с детства. Друзьям во дворе? Но сколько их отсеялось из отряда друзей из-за банального вранья? Родителям? Но кто же не помнит отозванные ими обещания, за наши неразумные проступки. Начальнику и коллегам по работе? Это забавные примеры. Политикам и журналистам? Смешнее вариант в наше время и придумать сложно. Гадалкам? А здесь стоит призадуматься, когда они занимаются своим ремеслом бескорыстно. Стоит сразу отметить, что ни одна купюра из бумажника Милы не пропала. Те, кому случалось пользоваться услугами гадалок, имеют свои разные мнения на этот счёт, а кто только читал о таких предсказаниях в книгах, скажу, что писателям, впрочем, как и художникам с композиторами, можно доверять. Так вот, от себя замечу: цыганка кое-что, безусловно, разглядела в ближайшем будущем Милы Добротовой.
У подполковника милиции Михаила Анатольевича Жмыхова был насыщенный рабочий день с бесконечными нудными докладами подчинённых, одним совещанием и звонком от вышестоящего руководства. Под вечер Михаил Анатольевич был вознаграждён за свои труды приятной и неожиданной встречей. Внизу, на пост дежурного доложился его старый армейский приятель, оказавшийся проездом в этом городе. Как водится в таких случаях, друзья вначале душевно посидели в кабинете подполковника за коньячком, вспомнили солдатскую службу, поделились семейными перипетиями и поверхностно обсудили ситуацию в стране. Потом состоялась поездка по городу на служебном автомобиле, с задушевной песней о берёзах на заднем сидении, исполненная этим дуэтом несколько раз. Затем были проводы друга в гостиницу с заходом в номер и тремя рюмками водки на посошок. И после этого, сидя на переднем пассажирском месте и пребывая в блаженной истоме, уже под проносящийся электрический свет за стеклами машины, Жмыхов ехал домой.
Михаил Анатольевич попросил водителя ехать помедленнее, чтобы взгляд хоть немного мог фокусироваться на освещённых тротуарах, рекламных вывесках на фасадах зданий и прочей вечерней ерунде. При этом он внутренне восхвалялся тем, как же он всё-таки удачно устроил свою жизнь. Подполковник с удовольствием вспомнил про приглашение на рыбалку на предстоящих выходных и запланировал на следующей неделе очередное развлечение с блудницей в своей норе за городом.
Но только не мог знать самодовольный Михаил Анатольевич, что все его планы, расписания, да и сама жизнь полетит под откос уже сегодня.
Подполковник вошёл в прихожую своей шикарной четырёхкомнатной квартиры, напевая себе под нос всё ту же «берёзовую» мелодию, разулся, снял китель и прошёл на кухню, где пахло котлетами, а возле плиты в пол оборота к нему стояла супруга в голубом фартуке надетым для готовки поверх розового халатика.
– Ко мне сейчас такой…, такой человек в управление заезжал! – потягиваясь от удовольствия, хвастался Жмыхов и допытывался у жены: – Ну, угадай. Угадай с трёх раз кто.
– Не знаю, – буркнула она, не желая догадываться.
– Эх, ты, кухарка никчёмная, – не лестно отозвался о ней муженёк и воскликнул: – Юрка! Свидетель наш на свадьбе!
– Так чего сюда его не привёл? – сухо поинтересовалась жена, переворачивая котлеты.
– А-а, – махнул на неё рукой Михаил Анатольевич, начиная разочаровываться. – Твоё ворчанье, что ли, ему слушать?
Он прошёл к окну, взглянул на вечерние кварталы города и решил продлить себе вдохновлённое настроение:
– Юрка – это же мой старый армейский друг! Душа, а не человек! Такой открытый, светлый…, хоть нимб на его голову вешай.
– Бывает, – отвернувшись к плите, скупо вставила жена.
– Сколько мы всего с ним сегодня вспомнили…! И самоволки, и ёжика в сапоге прапорщика, – при этом Жмыхов зашёлся весёлым покашливанием, а потом продолжил: – …Как на «Зилу» гоняли по тайге. А потом, представляешь, зацепили за задний мост трос, привязали его к деревянному крыльцу казармы и рванули. Крыльцо тогда покосилось и чуть не рухнуло. Вся рота как по тревоге подскочила. Подумали, война началась.