Алексей Александрович Гончаров
Туман
Маленький Валя обиделся на неё поначалу и побрёл разбирать своё замок, искренне не понимая, зачем он его, вообще, построил, если даже минуточки никому не дали в него поиграть. Но пока он относил обратно кубики с дощечками, то убеждал себя, что это не она сама накричала на него, что эта злая молчаливая очкастая тётка из комиссии заставила Галину Владимировну повысить на него голос (чего раньше с любимой воспитательницей никогда не случалось). Она почему-то боялась этих важных людей, и этот страх…, нет, не передался Вале, он просто его понимал и после жалел свою воспитательницу. На следующий день он уже сомневался в том, что к ним в садик, вообще, приезжали люди; ему казалось, что это были духи, посланные главным правителем страны, чтобы напугать всех, проверить неизвестно что и кого надо наказать. Словно назло им, он после дневного сна построил точно такой же замок, и уже вместе с другими ребятами они устроили некую осаду этой конструкции, привлекая к своей забаве всевозможные игрушки.
Так виделся этот случай маленькому Вальке, а взрослый Валентин Владимирович, как знамение, взял это запомнившееся происшествие из детства за основу для более детального понимания того, как устроено государство и какое значение оно имеет для него. В целом картинка-то вырисовывалась схожая с той – детской, но Егоров мучался и не знал в какое звено определить воспитательницу Галину Владимировну. В конце концов, он, разумеется, отвёл её от государственной структуры, но и вывел из рядов народа, а возвёл её в ранг некой путеводной звезды-мечты, которая своим светом проникает в сознание и согревает душу такого человека, как он, – выброшенного этим государством на тихие задворки.
Ты опять какой-то опавший, – сделала ему замечание баба Паня. – Я же тебя не на плаху приговариваю. Прошу только похоронить меня рядом с Ванечкой, да, за могилкой нашей ухаживать.
– Да, я… о своём задумался, – встряхнул головой Валентин.
– Знаю, знаю, ты о своих вспомнил, – имела в виду баба Паня его родителей, и он её понял. – Я помню, как ты за ними ухаживал, поэтому и прошу тебя быть моим душеприказчиком. Но я тебе обещаю, что помру быстро, не мучаясь. Я знаю, как это делается без всякого греха. Внутри у каждого человека есть что-то вроде кнопочки. Когда почувствую, что всё…, – пора; бац, и отключусь.
– Ну, что вы всё о смерти говорите, дорогая моя, – повысил немного голос Егоров. – Давайте, пока оставим разговоры про могилки, …да и про деньги тоже. Наверное, я не отвечу вам отказом, но мне надо разобраться с этим в себе. А поухаживаю я за вами, как всегда, и без всяких денег. Ну, вот…, – расстроился Валентин, – поставили вы меня, баб Пань, на какие-то мощные рельсы по этой теме. Потом мы с вами выберем время и всё обсудим. А пока, нам бы этот злосчастный туман пережить всем вместе, а то непонятные дела в нём творятся. Я, как вы знаете, не из разряда бесстрашных, как Максим, например, а сегодня и вовсе струхнул, как полагается…
– Переживём, Валя, – перебила она его с какой-то удивительной уверенностью.
Егоров даже оцепенел слегка и невольно переключился на ещё один заготовленный вопрос, который собирался задать бабуле.
– Вы нашу недотрогу сегодня не видели? – спросил он.
Старушка недовольно фыркнула и небрежно высказалась:
– А то нужна она мне больно, – это приведение ходячее. Тихо у неё всё утро, как в склепе. А впрочем, когда было по-другому?
Баба Паня пообещала Валентину не выходить больше из своей квартиры, а к вечеру он обязался её проведать. После этого Егоров поднялся на свой этаж, проверил рукой свою незакрытую дверь и нерешительно, как бы с опаской, подошёл к двери с циферкой тринадцать. Он робко постучал и прислушался. Никаких звуков не было. Тогда Валентин постучал уже настойчивее, но за дверью продолжала витать тишина. Прохладный испуг скользнул по его шее, ворвался за ворот рубашки и пробежал по груди, а потом по рукам.
– Маргарита Николаевна, вы дома? – пригнувшись, спросил он в замочную скважину и повернул к маленькому отверстию ухо.
Ответа не последовало, а Егоров от тревожных переживаний уже набрался решительности, шлёпал ладонью по двери и громко обращался: – Это я, Валентин, ваш сосед напротив. Не бойтесь. У вас всё в порядке?
За дверью царило упорное молчание, а Валентину очень хотелось верить, что с женщиной за этой дверью ничего страшного не случилось, и он настаивал:
– Маргарита Николаевна, вы можете не открывать дверь, только ответьте, что вы на месте, чтобы я успокоился. Там жуткий туман во дворе, поэтому я всех обхожу, так сказать, дозором.
Только после этого за дверью послышался шорох, а потом приглушённо прозвучала фраза:
– Мне ничего от вас не нужно. Оставьте меня в покое.
Что-то подобное Валентин и ожидал услышать, но всё равно обрадовался её голосу, и это облегчение разбудило в нём какое-то доброжелательное упорство.
– Маргарита Николаевна, так нельзя. Снаружи происходит чёрте что, …творится какая-то необычная и страшная непогода, – объяснял он немного сумбурно. – Мы же соседи, и… вдруг вам понадобиться моя мужская помощь, …или я захочу у вас попросить какую-нибудь книжку, почитать на вечер. Ведь телевизор не работает. Я боюсь, что этот туман может продлиться до завтра. В общем, мы должны как-то вместе держаться.
– Вместе с вами? – послышался вопрос с какой-то брезгливой интонацией, повернулся ключ в замке, и дверь чуть приоткрылась.
Он заметил в узком проёме капризный чёрный локон, свисающий на видимую половинку её бледного лица, и ещё отметил, что белок её глаза был воспалён красными крохотными прожилками, из чего Егоров сделал заключение, что женщина недавно плакала.
– Как видите, это, действительно, я. Спасибо, что открыли, – неловко поблагодарил он соседку с нелепым поклоном, который представлял собой полное утопление шеи в плечах.
Маргарита Николаевна великодушно открыла дверь наполовину. На фоне тёмной прихожей её бледное лицо казалось и вовсе бескровным; наверное, поэтому Валентин и смог разглядеть красные сосудики в её глазах. Укутанная клетчатым пледом, Потёмкина смотрела на него ничуть не ожидающим, а, наоборот, усталым и даже измученным взглядом, словно это он – Егоров её мучил полчаса назад, и теперь вновь пришёл докончить своё дело.
– Я, действительно, просто так к вам постучал, – с застенчивым извинением говорил он. – Хотел узнать, всё ли у вас в порядке. Ничего ли не нужно? Хлеб, там, …сахар, …может быть, спички?
– У меня всё есть, – равнодушно отвечала она больным хрипловатым голосом, – но через неделю закончится один препарат, который мне жизненно необходим. Выходит, что вы мне его принесёте?
Валентин растерянно пожал плечами, но тут же посчитал, что его невнятные раздумья – это какая-то неуместная слабость и доблестно ответил:
– Конечно, достану. Вы только напишите мне его название.
На её губах промелькнуло слабое подобие улыбки, и она сказала:
– Валентин Владимирович, вы мне казались человеком чутким, но не пошлым. Зачем вы, не задумываясь, даёте сейчас обещание, выполнить которое не сможете.
– Ну, почему же…? – задумался он только теперь.
– Причин достаточно. Этот туман не сегодня, так завтра рассеется, и я сама смогу спокойно поехать и купить всё, что мне нужно, – объясняла она высокомерно и утомлённо. – А если эта белая гадость здесь поселилась навечно, вам всё равно не удастся совершить эту безумную глупость, потому что рецепт на это лекарство я вам никогда не отдам. Ваше геройство похоже на какое-то заигрывание, отвлекающее от скуки, которую нагнал на вас этот туман.
– Не скажу, что в этом тумане мне привиделась скука, Маргарита Николаевна, – возражал он чуть обиженно. – Вы, знаете, я не философ, но хочу вам заметить, что причины-то вы назвали, по которым я не смогу доставить вам лекарство, но они блекнут по сравнению с поводом.
– Поводом? – удивилась она.
– Да, поводом, который вы сами же мне дали перед этим, – продолжал он грустновато и расстроенный: – Если дело будет касаться вашей жизни, то я придумаю какой-нибудь способ раздобыть этот препарат в любых условиях и без рецепта. Поверьте, Маргарита Николаевна, в экстремальной ситуации ум находит нужное решение, если душа даёт ему поддержку. Вы, действительно, взволновали меня этим лекарством, и я готов буду его найти, или придумаю каким образом доставить вас до больницы. Я заявляю вам это от чистого сердца, а вы обвиняете меня не известно в чём.
Маргарита смутилась и не смогла скрыть своего волнения. Глаза её забегали по Валентину от головы до ботинок, нижняя губа задрожала, пальцы вцепились в плед, и она вскрикнула:
– Не стройте из себя святошу! Я вам не девочка. Пережила и испытала всякого… побольше вас. И вы меня не переубедите меня в том, что человек способен что-то сделать для другого просто так; ничего не ожидая взамен. Тем более что мы с вами посторонние друг другу люди.
Валентин не ожидал такого нервного срыва от неё и потому как-то замешкался, не зная, что сказать, …как убедить её в своей искренности, когда она так резко заявила, что ни в каких чужих убеждениях не нуждается.
Маргарита заметила смущение соседа и решила, что попала в цель, что раскусила его похотливые намерения, а потому дополнила себя, уже спокойнее и вызывающе:
– Я тоже не философ, но в поводах разбираюсь не хуже вас. Заглянуть вечерком к одинокой женщине и попросить книгу – это пустячок – для вас вроде как зацепочка к чему-то там…, о чём я и думать не желаю. Для меня это повод, извините, с душком. Знайте, дверь я вам больше не открою.
Валентин стоял ошарашенный, но всё же нашёлся для приличного ответа.
– Это ваше право, но хотя бы тогда отзывайтесь за дверью. Это же вас не затруднит и ни к чему не обязывает, – попросил он и добавил: – А насчёт книги, вы не правы. У меня, к сожалению, мало литературы, и вся она уже неоднократно мной прочитана. Я бы не отказался, допустим, от какой-нибудь русской классики. И повод с последствиями…, о котором вы сказали. Это не повод. Возможно, это лишь маленький предлог, чтобы немного пообщаться с вами, когда я буду не брать, а возвращать вам книгу.
– Вы красиво говорите, но ваша правильность настолько приторная, что я сомневаюсь в вашей искренности, – сказала Потёмкина уставшим голосом и снисходительно спросила: – Так вам принести книгу? И какую?
Егоров воспринял это предложение похожее на подачку, как некое снисхождение к нему, но от книги отказался:
– Давайте перенесём это на потом, когда я всё-таки окажу вам хоть какую-то маленькую пользу, и вы поймёте, что она бескорыстная.
– Как хотите, – бросила она, и уже закрывала дверь, но в последний момент остановилась, посмотрела на него с задумчивым интересом и утвердительно произнесла: – И всё же вы из-за скуки постучались ко мне. В доме ведь остались одни бабки, а вашего молодого друга увезла вчера милиция, вот вы и заявились ко мне.
Валентина Владимировича прямо-таки всего покоробило от этого грубого и неуместного выражения: «бабки». Бабу Паню ещё можно было как-то отнести к этой презрительной номинации, поскольку Потёмкина (естественно, что безмолвно), её недолюбливала и встречалась с ней чаще других, живя в одном подъезде. Но как можно отнести интеллигентную, даже немного величественную Светлану Александровну к «бабке», не говоря уже про достаточно молодую ещё Милу, он не понимал. Егоров решил, что какая-то неразборчивая злость правит Маргаритой, вот она и сгребает всех соседок под одну гребёнку. Но разбираться с этим он не стал, а сказал про Максима:
– Моего друга отпустили, и сейчас он находится в доме, вместе со своей матерью – очень прекрасной женщиной.
– Не знаю, стоит ли вам говорить, Валентин Владимирович, но мне абсолютно не хочется со всеми ими даже секунды общаться, – заговорила она, прислонившись виском к дверному косяку, держась обеими руками за дверь. – Для меня вы, как бы исключение, из этой маленькой своры изгнанных людей. Я вижу, что вы несчастны, но вы бахвалитесь этим, тлеете показным благополучием, …какую-то свою уверенность стелите перед ними, а они – просто жалкий сброд. Вы не примите это за высокомерие, потому что я сама – жалкая тварь. Но я такая с самого рождения, …меня «замешали» такой и выбросили в эту помойку жизни, как забракованную заготовку, а они-то сами себя превратили в мусор. Сильные личности, которые стремятся к совершенству, давно съехали отсюда, а этим оставшимся здесь я никогда не поверю, что они в своём ничтожестве могут сохранять, как вы говорите, какую-то бескорыстность. Да, они все пропитаны злорадством, мелкой ненавистью, и не только ко мне, но и друг к другу.
Егоров был шокирован этой короткой исповедью. Он понял, насколько Маргарита была психологически больна. Она совершенно не видела тех, о ком говорила; она видела только себя в этих выдуманных злых образах. Валентин понимал, что возражать ей нужно очень осторожно. «А лучше, вообще не возражать, – подумал он. – Но, нет. Она умна, чтобы играть с ней в поддавки; заметит сразу же, и тогда я превращусь для неё в подлую лицемерную крысу».
– Вы должны, хотя бы изредка, открывать мне дверь, Маргарита Николаевна, – заговорил он, стараясь вытравить из своего голоса любые нотки, напоминающие сострадание. – Я клянусь, что не переступлю порога вашей квартиры, и мы будем, хотя бы понемногу разговаривать, как сейчас, на площадке. Вы затрагиваете интересные темы, и поверьте, мне хочется обсудить их вместе с вами. Простите за мои нагловатые выводы, но мне показалось, что вы также не без интереса со мной сейчас общались.
– Да, вы правы, – согласилась она и, раскрыв пошире дверь, продолжала: – Мне сейчас даже обидно, что вы не постучались ко мне часом ранее, когда на стекле моего окна появился странный лёд. Мне очень хотелось с кем-нибудь поделиться этим явлением, но о вас, извините, я даже не подумала тогда.
– Что за лед?! Расскажите, как всё было, – настаивал возбудившийся вдруг Валентин Владимирович, и по его «вспышке» Потёмкина поняла, что фокусы со льдом были продемонстрированы не только ей одной.
– Я подышала на стекло, а оно замёрзло, …только с другой стороны, – скупясь на эмоции, поделилась она и спросила: – Ваши окна что, тоже замерзали?
– Нет…, – задумался Валентин, представляя себе картинку из короткого её высказывания, и невольно произнёс чепуху: – У нас льдинки были на трусах.
В расширенных глазах Маргариты Николаевны не было ни иронии, ни возмущения; они недоумённо оценивали Егорова, и когда он понял, что сказал чушь, поспешил исправиться:
– …На белье, что мы сняли во дворе, была надпись из такого… крупного в хрусталиках инея.
– У вас есть предположение, кто может так над нами подшучивать? – спросила она с невозмутимым спокойствием.
– Пока нет, – обречённо ответил он.
– А голос вы тоже слышали? – ввела она этим вопросом Валентина в какую-то лёгкую агонию.
– Не…, нет. …Никакого голоса, – неуверенно ответил Егоров, упорно пытаясь вспомнить то, чего точно не было, и поинтересовался: – А что за голос? Что вам сказали?
– Нет, так нет, – махнула она рукой в сторону. – Значит, мне показалось. И не пытайте меня. Я знаю, что вы и без того все здесь держите меня за ненормальную.
– Лично я так никогда не думал, – оправдывался он.
– Ах, зачем вы сейчас врёте?! – внезапно взорвалась Потёмкина. – Вам по природе нельзя этого делать. У вас на лице всё написано.
– Маргарита…, – пытался успокоить её Валентин, но она вскрикнула:
– Оставьте меня! Не лезьте!
И хлопнула дверью.
С минуту Егоров простоял на площадке возле её двери разочарованный тем, что допустил оплошность, и нужный разговор так внезапно прекратился. Он медленно направился к своей квартире, но вдруг развернулся, опять подошёл к её двери и громко произнёс:
– Маргарита Николаевна! Если опять что-нибудь необычное с вами случится, вы обязательно позовите меня. Моя дверь не заперта.
Разумеется, никакого отклика не последовало, и Валентин обратил внимание, как внизу что-то колыхнулось, пискнул предательский скрип, и шёпотом прикрылась дверь. Любопытная баба Паня всё слышала, но это нисколько не смутило Егорова. Он проявил естественное беспокойство о соседке, которая, пусть по-своему и дикарка, но она же остаётся при этом хрупкой, беззащитная и несчастной женщиной. И любопытство бабы Пани он так же считал естественным в этой ситуации.
Валентин ушёл в свою квартирку и присел на диван. Ему необходимо было сейчас наконец-то расслабиться и обстоятельно поразмышлять, …разложить по порядку всю информацию с впечатлениями, которые он получил от этих двух встреч. Причём последний разговор с Маргаритой Николаевной занимал его гораздо больше, потому что осадок после него остался в душе Егорова тревожный, но и какой-то заманчиво противоречивый. Он закрыл глаза, и казалось, что перед ним до сих пор приотворяется…, то прикрывается дверь, а в проёме он видит бледное, почти прозрачное лицо, капризный чёрный локон и глаза, которые уже выплакали все слёзы и от этой вынужденной засухи покрылись красными болезненными прожилками.
Во втором подъезде обосновалась тишина, впрочем, как и в подъезде за номером один. Все часы показывали, что день перевалил за экватор, но казалось, что в самом доме время попросту остановилось; секунды, может быть, и отсчитывали минуты, но все эти исчисления, словно невидимыми пузырьками повисали на лестничных площадках, в квартирах и плавали в беззвучной атмосфере. А туман, окутавший дом и всю окрестность, не собирался убавлять свою густоту, заполнив воздух непроглядной, а теперь уже можно утверждать, что и непроходимой белой завесой. Солнечный свет был повсюду; искрился позолотой и серебром в белоснежном мареве, и слепота эта казалась блаженной, если бы это был какой-нибудь контролируемый аттракцион на ограниченное время. Но согласитесь, что становится жутковато, когда ты не понимаешь: аттракцион это сломался или исчезло время.
Глава 4. Война и мир.
Проведём как бы небольшую перекличку. Максим Зиновьев и Пётр Добротов спали. Мила Алексеевна пыталась реанимировать подгоревшее мясо. Светлана Александровна читала книгу, Маргарита Потёмкина страдала от возобновившейся физической внутренней боли, размышляла о своей судьбе и немного о состоявшейся беседе с соседом. Баба Паня перебирала какие-то важные бумаги, а Михаил Анатольевич Жмыхов пребывал в полуживом состоянии неизвестно где.
Валентин Владимирович сидел на диване, смотрел в непрозрачный белый квадрат окна, рассечённый крестом рамы, и думал уже о необычном тумане как о некой паузе, которая была и не так уж необходима в его застывшей жизни, но почему-то ему казалось, что в этой вынужденной блокаде присутствует роковая и пока неуловимая составляющая. Мистические фокусы тумана, конечно, намекали на это, но они оставались всего лишь намёками, а какая-то главная правда хранилась там, за белой завесой, и она ещё не дала окончательно о себе знать. Всё это выглядело в виде предчувствия, но предчувствия такого, в котором не приходилось сомневаться, а потому Егорова тянуло в эту белую пелену, обосновавшуюся во дворе, как идейного труженика, у которого осталась незаконченная работа. Но надо сознаться, что Валентин Владимирович сказал бабе Пане о себе правду: он был человеком любознательным, но далеко не бесстрашным. После утреннего похождения он уже боялся изучать двор без Максима, даже с подготовленным страховочным тросом, который заманчиво лежал между подъездами. Валентин догадывался, что Макс сейчас отдыхает после ночного задержания, а потому терпеливо ждал вечера.
В спокойном ожидании, как правило, появляются мечтания и всевозможные фантазии, вот и Егорова накрыла одна из таких фантазий. Он представил себя, отрезанным от мира, в уютном домике, стоящим на возвышенной лесной опушке. Только вместо тумана, как сейчас, дом был окружён пушистыми снегами, а в комнате потрескивали дрова в печи. Нет, лучше в камине. Жар бы разносился по комнате, но настолько, чтобы соседствовать в гармонии с зимней свежестью, которая проникала бы из незапертой входной двери. На столе стоит незатейливая еда: дымящееся жаркое с отваренной картошкой, разносолы и немного фруктов на десерт, потому что между двумя свечами в центре ожидает бутылка красного полусладкого вина, которое Валентин пил когда-то давно, отдыхая в Гурзуфе. Разумеется, такая обстановка непригодна без женщины, и… силуэт в вечернем платье отрывается от шёлковых занавесок, что окаймляют окно, в котором кружатся как бабочки крупные снежинки и садится за стол. Но кто – она?! Бывшая супруга? Конечно же, нет. Потерянное счастье – это вещь обидчивая, и оно не приходит дважды, а может только строить гримасы издалека; здесь счастье новое, завлекающее, но просящее не повторять былых ошибок. Пока силуэт за столом – это просто, она – женщина. Но почему-то облик очень схож с Милой Добротовой. «Ну, и пусть», – совсем не сопротивлялся Валентин. Глядя на успокаивающий огонь в камине, они чувствуют на руках, шее и щеках приятный холодок снежной зимы, пьют вино без всяких тостов и разговаривают непринуждённо и легко, о своей прошлой и будущей жизни, не касаясь настоящего, чтобы не спугнуть бестактностью блаженные мгновения. И пусть где-то что-то происходит в мире; и пусть, эти события интересные и важные, но ему и ей никак нельзя отвлекаться на них, потому что именно сейчас происходит зарождение вечности, – их вечности. А после ужина они выйдут на крыльцо, и у их ног незабываемым ковром лягут огромные сугробы. Они будут долго смотреть на недосягаемые для человеческого сознания звёзды, которые мерцают без всякого значения над спящими лесами, городами и океанами.
«Ох, какой приятный пафос, оказывается, мне подвластен, – вздохнул с удовольствием Егоров и рассуждал: – Спасибо времени за бесцветные годы; без них невозможны такие сладкие минуты мечтания о счастье, – и он в мыслях перешёл на прозу: – Пётр с «ночной» вернулся и, наверняка, сейчас тоже отдыхает, …а в вдруг, Мила спустилась к Светлане Александровне, и они сейчас тихо разговаривают на кухне? В такой обстановке повода искать не нежно. Пойду, проведаю».
Не только романтический настрой направил Валентина Егорова в первый подъезд, ему так же хотелось поделиться с Максимом Зиновьевым возникшей ещё утром мыслью о пожаре. Если раньше эта идея показалась ему пустяковой и выглядела неким запасным вариантом (когда они думали об отсутствии связи с внешним миром), то сейчас, когда дело клонилось к вечеру, а туман и не собирался уходить, она становилась вполне актуальной.
Продвигаясь по стеночке к двери первого подъезда, Валентин услышал странные далёкие звуки, чередующиеся, вроде как, с рычания на завывания. Он прокрался дальше к углу дома и прислушался, но напрягать слух уже не пришлось; на открытой, но наглухо затуманенной местности вопли стали отчётливее, но издавал их явно не зверь, а человек. По голосовым связкам Егоров догадался, что это был Жмыхов, но как там оказался скандальный милиционер, для Валентина было загадкой.
– Э-гей, подполковник! Это вы?! – прокричал он в туман.
Белая слепящая пелена поначалу молчала, но потом раздался странный протяжный напев, состоящий только из гласных звуков: «А-а-а-о-о-у-а-а». Радость затмевало удивление в этом возгласе.
– Стойте там, я сейчас к вам приду, – крикнул Валентин и, придерживаясь рукой за стену, пошёл к тросу. На обратном пути, закрепляя верёвку на поясе, он постучал в окно к Зиновьевым, и громко позвал: – Светлана Александровна! Если Максим бодрствует, то пусть выйдет. Дело небольшое есть.
Окно слегка распахнулось, но не кухонное, в которое он стучал, а соседнее, и в нём появилось заспанное лицо Макса.
– Какое дело, Владимирович? И чего, ты, так орёшь? – спросил он, потирая пальцами глаза.
– Пусть тебе это неприятно, но Жмыхова спасать надо. Подстрахуй, – объяснил Егоров, потрясая в руке мотком провода.
– Да, насмешливы дела твои, Господи, – первое, что пришло на ум Зиновьеву: – И какого… рожна, мне надо спасать эту сволочь?
Но Максим всё же прикрыл окно, накинул куртку и вышел во двор.
– Что его понесло туда? – спросил он, подёргиваясь всем телом, чтобы окончательно стряхнуть с себя дремотное состояние.
– А кто его знает, – буркнул Валентин Владимирович, – может, добраться до города хотел. Тогда он отважный человек.
– Трусливый мент он, – возразил ему Зиновьев.
– Ну, может быть, и так. Но слышишь, как завывает, – призывал он Максима к милосердию и крикнул в сторону: – Терпите подполковник! Уже иду, – и передал молодому соседу моток верёвки и шнура.
Даже сквозь белую пелену Максим заметил азартный блеск в глазах Владимировича и сказал:
– Ты как пацан. Для тебя это игра. Мне даже кажется, ты рад, что там оказался этот пузатый чекист.
– Наверное, ты прав, – согласился Егоров и тут же объяснился: – Но, если бы там был кто-то другой, я бы уже с тобой сейчас не разговаривал, – и крикнул в туман: – Полковник, вы не молчите! Мне нужен ваш голос.
Издалека прозвучало:
– О-о-а-а-у! Я пока ещё… не полковник….
Выставив перед собой руку, Валентин посмотрел с тем же азартом на Макса и шагнул в туман. Через секунду он полностью скрылся в белой завесе, и Максиму оставалось только держать в натяжении верёвку и слушать его громкое обращение к Жмыхову.
– Ваше звание сейчас не существенно, – кричал в тумане Егоров, – вы просто говорите что-нибудь, или напевайте, а я буду идти на ваш голос.
В тумане послышалось кошмарное рваное исполнение песни про какие-то березы; и создавалось впечатление, что исполнителя при этом прижигали или тыкали каким-то остриём во все места.
В своём неспешном слепом хождении Валентин чувствовал Максима через натянутую верёвку и понимал, что, действительно, по какой-то своей прихоти вовлёк Макса в неприятное для него занятие. Егоров слушал где-то впереди себя идиотские завывания, морщился и убеждал себя в том, что Макс бы посомневался немного, но, в конце концов, совершил бы то же самое спасительное для Жмыхова похождение. «Не столь важно кого ты спасаешь, а то, что ты это делаешь, – размышлял Валентин Владимирович. – Важно дойти до нужной точки, чтобы не жалеть потом о своём бездействии и не мучаться совестью».
Нервное вокальное мычание уже звучало где-то совсем близко с Егоровым, и он ступал осторожно, чтобы не налететь на Жмыхова. Внизу шевельнулась тень. В брючину Валентина Владимировича вцепилась рука, и в седой дымке перед ним поднялся и сам Михаил Анатольевич. Вид он имел ужасный; пуговицы на рубашке вырвались и взъерошенными пучками на тех местах торчали только нитки, лицо имело измученное кислое выражение, а глаза суматошно разглядывали Валентина, признавая в нём реальный объект и, на всякий случай, немного пугливо сомневались в действительности картинки.
– Это я – ваш сосед, – пытался добавить пущей ясности Егоров и успокоительно взял Жмыхова за локоть.
– Там машина…, моя служебная. …И дьявол рядом. Нет! Скорее, сатана…. А Серёжи нет, – понёс что-то несуразное безумный Михаил Анатольевич, хватая Валентина за грудки куртки. – А она там…, без всего, …только одна голова, и плачет кровью. Нет! Она не плачет, а смеётся….
– Михаил Анатольевич, вам надо согреться и успокоиться, – прервал его Валентин Владимирович, сделав рукой попытку оторвать Жмыхова с места и повести за собой.
Словно только теперь поверив в своё спасение, тот набросился на Егорова с объятиями и плачем:
– Соседушка! Дорогой ты мой! Я же не знаю, сколько пролежал здесь без дыхания. Думал всё…, забрали меня по ошибке в какой-то небесный ад. А ты здесь! Значит, поживу ещё немного. Опять забыл, как тебя звать, – признался Михаил Анатольевич чуть стыдливо.
– Валентин Владимирович, – второй раз за сутки представился ему Егоров, пытаясь ослабить его радостную хватку.
– Владимирович! …Конечно Владимирович, – пустил слезу Жмыхов, уже забыв имя своего спасателя, и опять стал бредить на плече Валентина: – Ты бы знал, что я пережил. Эта кровавая маска…. Я видел дьявола. …Ещё ракушки какие-то. Их завезли из Анапы. Да, точно вспомнил! Они из Анапы!
– В Анапе песчаные пляжи, – зачем-то возразил ему Валентин Владимирович.
– А где мы находимся? – немного отстранившись от него, спросил Михаил Анатольевич, и в глазах его присутствовало уже боле-мене разумное недоумение.
– Пойдёмте. Дом близко, – задумавшись об услышанных в агонии страшных вещах, сказал Валентин и встряхнул верёвку, давая Максиму понять, что они возвращаются.
Страховочный трос натянулся, и Егоров заметил, что подполковнику больно ступать на правую ногу. Тогда он устроил тяжёлую руку Жмыхова себе на плечи и, придерживая того за поясницу, повёл к дому.
Когда две фигуры, напоминающие композицию: «выход бойцов из окружения», появились из тумана и предстали перед Максимом, тот был спокоен и даже сочувствующе посмотрел на растрёпанного Жмыхова, но чуть исподлобья. Разбитый и уставший Михаил Анатольевич, в свою очередь, только вскользь обратил внимание на присутствие ещё одного человека. В данную минуту он забыл про наглеца с первого этажа и, как измученный дорогой паломник, прижимался и гладил руками серую стену дома, словно святыню.
Валентин Владимирович сбросил верёвку и повёл несчастного вдоль дома в подъезд, показывая Максиму большой палец, как бы поблагодарив его за хорошую работу. С горем пополам, доставив Жмыхова на второй этаж и, пренебрегая нормой приличия, Егоров нашёл в карманах подполковника ключи и открыл дверь. Михаил Анатольевич, как раненый лось, бросился в комнату, рухнул на кровать, тяжело, но, в тоже время, радостно задышал и млеющим голосом потребовал:
– Коньяк где-то там…, на кухне. А лучше водки. Давай скорее, тащи что найдёшь.
Валентин Владимирович достал из холодильника водку, налил приличную порцию в подвернувшуюся под руку чашку и, подумав, что любая закуска в данном случае будет неуместна, понёс скромный заказ в комнату. Жмыхов пил взахлёб, а когда чашка опустела, посмотрел осоловевшими глазами на Валентина и сказал:
– Мы в аду, дружище. Как есть – ад. Глаз нет, и только кровь течёт, такими тоненькими ручейками прямо на снег. Прямо красным по белому…. Фу, ты чёрт! – опомнился он. – Какой на хрен снег! Этот туман весь мозг разъедает!
– У кого течёт? Вы можете спокойно и по порядку всё рассказать, – проявив понимание, попросил Валентин.
– Машина там, в тумане стоит, а в ней жена моя, – старался сосредоточиться Михаил Анатольевич и для убедительности засучил штанину, показывая соседу разбитую коленку. – Сначала она сидела в машине, раскрашенная, как обезьяна, а потом вышла. Сбросила халат, а под ним… пустота. Одна голова в тумане осталась. Висит себе в воздухе, а из пустых глазниц кровь потекла. Я это видел, …вот как тебя сейчас. А потом я побежал. …Бежал, бежал и упал. Сколько прошло времени, даже предположить не могу. Потом замерз, как собака. И приготовился ведь уже помирать, а тут… твой голос….