Алексей Александрович Гончаров
Туман
Светлана Александровна немного недоверчиво посмотрела на сына, но ничего не сказала. Промолчали и все остальные, но это никак не означало об их согласии или не согласии с Максимом, просто тема была совсем не ёмкая для каких-либо обсуждений.
Мила сложила в раковину посуду, наполнила водой чайник и поставила его на плиту. Она всё время как-то особенно поглядывала на Валентина, начиная с того момента, когда он вошёл на кухню с кастрюлей в руках, оценивая его по-новому, с необъяснимой радостью, словно Валентин выпал из её поля зрения на длительный срок. И не трудно догадаться, что непроизвольно, но весомо и направленно накладывалось на её эту новую оценку, впечатление после прогулки в туман. Она сейчас подметила, что и впрямь, трудно определить его возраст сходу, так сказать, на глаз. Вначале Валентин вёл себя как школьник, будто рассказывающий о проведённых летних каникулах, когда говорил о встрече у вагона. Потом он выглядел уставшим и по-старчески сутулился, когда вернулся от Жмыхова, а сейчас его сжатые губы выражали деловитость, но ясный взор был каким-то мечтательным, как у подростка. Мила намывала запененной губкой тарелку, смотрела на дно раковины и скрывала от всех зреющие в её глазах счастливые слёзы, вызванные такими осмысленными наблюдениями. Сейчас Мила берегла в себе одну только мысль и наслаждалась ею: – это её мужчина, и она никому его не отдаст.
В этот момент, по полу неожиданно побежала слабо ощутимая вибрация, и послышался очень неприятный какой-то громоздкий далёкий звук.
– Тихо, – скомандовал Максим и прислушался.
Все замерли. Слышался еле различимый гул, будто где-то далеко работает тяжёлая техника. Максим вопросительно прищурился на Валентина и предположил:
– Владимирович, похоже на мощный вентилятор. Может, это всё-таки из города служба спасения явилась, и таким образом разгоняет туман? Пойдём, проверим, – так же в приказном порядке попросил он и суетливо встал из-за стола.
– Тогда зачем проверять? Дождёмся спокойно и здесь, – разумно, но с небольшой тревогой, обеспокоенная азартом сына, посоветовала Светлана Александровна.
– Ага, нужны мы здесь кому, чтобы из-за нас вентиляторы включать, – недоверчиво высказалась баба Паня и прибавила: – Скажи уж просто, что забаву себе нашёл.
Но Макса уже было не удержать. Он рванул в коридор, быстро вставил ноги в кроссовки, сорвал с вешалки джинсовую куртку и, выбегая из квартиры, крикнул:
– Владимирович, догоняй!
– Валя, попробуй хоть ты его остановить, – безнадёжно взмолилась Зиновьева к Егорову, который безропотно пошёл обуваться.
– Попробую, – без особого энтузиазма пообещал Валентин и вышел вслед за Максимом.
Он нашёл своего активного друга по шнуру, разложенному и тянущемуся по земле за ближайший угол дома. Максим стоял у торцевой стены с мотком кабеля в руках и бессмысленно вглядывался в туман, откуда доносился неопределённый шум.
– По-моему…, трактор, – сомнительно предположил Макс.
– И, скорее всего, не один. Вон, слышишь? …два мотора, но с разной частотой работают, – обратил его внимание опытный Валентин. – Только не могу точно определить, где именно. Такое ощущение, что они стоят вразброс.
– Развалины станции, – выпрямляясь в полный рост, со знанием дела, сказал Максим.
– А до неё метров двести будет, – осмотрительно прикинул Егоров.
– И это только до первого фундамента, – уточнил явно «рвущийся в бой» Зиновьев.
– У нас верёвки не хватит, – с сожалением покачал головой Валентин, – а без неё я тебя никуда не отпущу, – надеялся он всё же, хоть таким способом, выполнить просьбу Светланы Александровны.
Но Макс был непреклонен и неудержим. Ему было уже наплевать и на верёвку, и реальная ли техника там находится, или это был бесхитростный вызов тумана…. Ему было всё равно. И, кстати, в душе он придерживался последней версии.
– Нет, а ты предлагаешь стоять здесь, слушать эту трескотню и бесконечно ломать голову: – что же это там такое? – кривлялся он, но было заметно, как он закипал в нетерпении и нервничал.
Потирая пальцами лоб, Валентин понимал, что выполнить просьбу Зиновьевой, ему не удастся, а значит необходимо обеспечить хотя бы приемлемые условия для этой вылазки Максима.
– У бабы Пани в шкафу я видел хорошую верёвку …и много, – с вынужденным разочарованием сообщил он.
– А чего ты молчал, старый партизан. Пошли скорее за бабой Паней! – воскликнул Макс, бросил на землю кабель и по-приятельски подтолкнул Владимировича к углу дома.
У бабы Пани оказался не один, а два мотка прочной верёвки, так что в целом получился очень тяжёлый хомут из провода и верёвок, приблизительно в двести метров длинной.
Как не пыталась Светлана Александровна сначала через форточку отговорить сына от опасной затеи, а потом и вовсе вышла во двор, но ничего у неё не вышло. Макс был неумолим и настроен решительно. Он внушил себе, что это вызов и предназначался он именно ему. Кто как не Максим Зиновьев знал все повороты и лазы с укрытиями в полуразрушенных фундаментах станции.
Валентин шёл за Максимом от кронштейна, сбрасывая на землю провод с огромного мотка. Мужчины свернули за угол и остановились, а женщины остались стоять возле подъезда.
– Ну, всё, дальше ты сам, – сказал Валентин, бросив тяжёлый моток кабеля у стены.
– Не грусти, Владимирович. Смотрю я на тебя, и что-то мне подсказывает, что мы ещё свидимся, – пошутил Зиновьев и задумался: как правильно нужно называть его действие: «выходом» или «входом»?
Валентин повернулся в сторону, откуда слышался гул и, глядя в белую пустоту, заговорил спокойно и размеренно, как наставник:
– Если там окажется не служба спасения, в чём я не сомневаюсь, а наш «временный покровитель», то прошу тебя, постарайся не дерзить. После сегодняшнего случая с бабой Паней, я точно уже знаю, что он не желает нам зла. Если сможешь, ничему не удивляйся, …хотя, кто знает, что он для тебя приготовил. За верёвку дёргать бесполезно, слишком большое расстояние, она всё равно провиснет, так что кричи, что есть мочи, если что-нибудь серьёзное…, и я приду к тебе. А хочешь, вместе пойдём? – неожиданно, даже для самого себя, предложил Егоров.
Максим закрыл глаза, уверенно отрицательно покачал головой и сказал:
– Ты, Владимирович, совсем распоясался. Удержу в тебе нет. На-ка лучше, подстрахуй хоть разок, – сунул он в руку ему отрезок верёвки, отходящий от пояса.
– Ох, что-то мне беспокойно. Из нутрии всего колотит, – нервно вздыхая, пожаловался Валентин.
Максим хлопнул рукой друга по плечу и молча пошёл вперёд. Через десяток шагов он полностью скрылся в тумане.
С угла дома послышался голос Светланы Александровны:
– Валя, Макс уже ушёл?
– Да, – коротко отозвался Валентин и, равномерно отпуская верёвку из рук, присел на корточки, прислонившись спиной к серой стене дома.
Зиновьева, опираясь на палочку, вернулась к подъезду, где баба Паня шевелила резиновой калошей провод, лежащий на земле, словно, изучая его, а Мила прижималась к двери и заметно дрожала всем телом.
– Что с тобой? – обратилась к ней Светлана Александровна. – Замёрзла что ли?
Мила обхватила себя руками, и проговорила с болезненным раздражением:
– Это внутри меня холод. Я не знаю, что со мной творится. Я потеряла человека, с которым прожила всю жизнь, а скорби в себе не чувствую. Кто я после этого? Просто дрянь какая-то.
– А, ну, перестань. Слышишь, прекрати, – потрепала её за плечо Зиновьева. – Даже утешать тебя не хочу. Нет скорби, нет в душе траура, и… замечательно. И не смей его себе искусственно придумывать. То, что ты сейчас нюни распустила, это и так уже большое почтение к твоему Петеньке.
– Этого Петю и без поминок не забудешь, – прибавила баба Паня. – Один только его таран на грузовике в наш дом чего стоил. Вон торец, до сих пор осыпается.
– Всё равно, это неправильно, – нервно потрясая руками, заявила Мила, чуть ли не входя в истерику. – Не по-людски это. Я сейчас только немного опомнилась и думаю: ведь эта «белая гадость», что хочет, то и творит с нами. Держит нас, как в клетке. Захотел, – покормил. Захотел, – устранил. Зря Максим туда сейчас пошёл. Неизвестно ещё, что он там получит.
Баба Паня, не найдя подходящих слов, в растерянности развела руками и вопросительно посмотрела на Зиновьеву. Та только покачивала головой, томно заводя вверх глаза и вдруг, тихо, без всякой радости сообщила, указывая палкой на двор:
– Вон, смотрите, беседка стала видна. Всё когда-нибудь заканчивается.
Мила даже не взглянула в ту сторону, куда указывала Светлана Александровна, а смотрела на неё – безмятежную, задумчивую, чуть высокомерную, и спросила с вызовом:
– А вы сейчас не боитесь за Максима? Вдруг, по тем правилам, он тоже подлежит какой-нибудь «зачистке»?
– Боюсь. Очень боюсь, – ответила с тем же спокойствием Зиновьева. – Если с ним произойдёт самое страшное, что может случиться, поверь, я тоже больше не жилец на этом свете. А говорю это так спокойно, потому что уверена, что всё будет хорошо.
– Откуда у вас такая уверенность? – с умоляющими глазами и дрожащим голосом допрашивала её Мила.
Зиновьева скрестила руки, прижимая к груди палку, и сказала:
– Материнское сердце, Милочка. Кому, как не вам, мои драгоценные женщины, знать его голос. Оно знает, что мой Максим – не разменная монета в этой безжалостной и хитроумной игре.
– Дай, бог, дай, бог, – тяжело выдохнула баба Паня.
Мила призадумалась и совсем сникла. Она медленно стала оседать вниз, прислоняясь спиной к закрытой двери, готовая в очередной раз расплакаться, но руки соседок её вовремя подхватили, и Светлана Александровна громко объявила:
– Горячий чай. Это то, что нам сейчас необходимо. Хорошо, что с заваркой у нас полный порядок, – а на ходу бабе Пане объясняла: – В нашем положении такие нервные срывы – это нормально, тем более для таких чувствительных натур.
Доведя до кухни раскисшую Милу, Светлана Александровна оставила её на попечение бабы Пани и направилась обратно к углу дома.
– Валь, мы пойдём в дом, зябко что-то стало. Если что, барабань прямо в окно, я сразу выскочу, – прокричала она.
– Хорошо, – прозвучало в ответ.
По сравнению со вчерашним днём, и даже в сравнении с ранним утром, туман, действительно, терял густоту, и значительно. Грунтовая дорога, которую перешёл Максим, хорошо проглядывалась во всю свою ширину от одной травянистой обочины до небольшого оврага. До кирпично-бетонных останков бывшего технического комплекса оставалось пересечь небольшой пустырь, заросший высокими сухими и колючими растениями. Тарахтящий шум моторов уже не просто отдавался в напряжённой голове Максима а, нарастая, вибрировал в груди. Верёвка провисающей линией тянулась за его спиной, и в каждый шаг Максиму приходилось вкладывать усилие всем телом, чтобы подтянуть её.
Частота треска начала замедляться, послышались какие-то чихи и, работающие чётко до этого агрегаты, стали задыхаться; сначала заглох один мотор, а вскоре и другой. Максим остановился, услышал после долгой паузы последний всхлип двигателя, и последняя капелька вялой надежды, что там могли работать какие-то спасатели, бесследно высохла. Ему стало ясно, что это, ставшее уже привычным, заманивание тумана с издевательским звуковым сопровождением, вроде того, что было с запалённой беседкой, с ревущим мопедом для тёти Милы и гудком поезда, предназначенным для бабы Пани. Но, впрочем, Максим к этому и готовился, потому, спокойно пошёл дальше, надеясь, что верёвки ему хватит до нужного места.
Он перелез через первые, попавшиеся на его пути бетонные блоки, и увидел впереди себя конусное нагромождение из битого красного кирпича, серых прямоугольных балок и другого строительного мусора. Он хорошо помнил этот своеобразный холм, но что-то в нём было по-другому. Скорее даже, появилось что-то лишнее, а разглядеть внимательнее не предоставлялось возможности, потому что верёвка, уходящая с пояса Максима, натянулась и не давала больше возможности сделать хотя бы шаг.
«Закончилась. Эх, шагов десять бы ещё. Оставить страховку здесь, и пройти до возвышенности без неё?», – рассматривал такой вариант Максим, но вспомнил испуганного в первый день туманного нашествия Валентина и не решился пойти на это. Розыгрышей от тумана уже хватало, и мало ли куда эта бесхозная верёвка может деться, а полной уверенности, что в таких нереальных условиях и на таком расстоянии удастся отыскать дом, у Макса уже не было. Оглядевшись вокруг, он увидел то, что вполне подходило в данной ситуации. Это была кривая, но длиною метра в четыре, стальная ржавая арматура, которая слева от него змейкой выползала вверх из бетонных осколков. Отвязав от себя пояс, Максим сделал крепкий узел на одном конце арматуры и, перебирая в руках железный прут, стал пробираться к холму. Он сразу понял, что смутило его в этом завале: на строительных обломках лежал большой деревянный крест, а на кресте был распят… не то манекен, не то человек, в синих джинсах, белых кроссовках и светлой рубашке. Через секунду-другую, к своему неимоверному удивлению, Максим узнал этого парня. Осторожно подползая к основанию креста и держась за арматуру, как за поручень, Максим отметил, что ноги и руки несчастного были, слава богу, примотаны скотчем.
Парень заметил подползающего Максима и с бешеным недоумением и страхом в глазах уставился на него. Рот был приоткрыт, но оттуда вместо слов исходило какое-то гортанное хрипение. Максим, помня все рассказы соседей, и какие дела творились за последние трое суток в округе, заговорил первым:
– Привет Витёк. Надеюсь, ты всего лишь призрак, хотя выглядишь первоклассно.
Макс осторожно дотронулся пальцами до его ноги чуть повыше скотча и дополнил себя:
– Даже тёпленький. Ай, да, «туманный друг». Отличный биоматериал соорудил.
И неожиданно Витёк (давний друг беспечной Максимовой юности, который приезжал когда-то давно сюда к своей тётке на каникулы), задыхаясь в беспрерывных глотаниях воздуха, судорожно заговорил:
– Вы…. Вы, папа… Максима? Вы… приехали к нему? Почему вы здесь? А где Макс?
– Хватит дурака валять, – устало и строго предупредил его Зиновьев, поглядывая с недоверием куда-то вверх. – Я и есть – Макс.
Губы паренька задрожали, а лицо сжалось и исказилось таким испугом, что Максиму стало не по себе.
– Ты чего? – легонько пнул Зиновьев коленом по кресту.
Витя весь задёргался, пытаясь освободиться от скотча, но после тщетных попыток, обречённо замер, расплакался и выпалил:
– Этого не может быть. Я всего лишь отпросился на алгебре в туалет, а там…, там голос. Потом я здесь. Макс, ты не можешь быть таким…. Не можешь! – в истерике заорал Витька. – У тебя щетина! Мы же с тобой только месяц назад расстались. Что произошло?! Куда меня забросили?!
Максим почувствовал лёгкую судорогу от этой тирады слов, и прежде всего в своём сознании и разуме. Мысли в голове закружились, как бельё в стиральной машинке. Не поверить в истерику друга детства было невозможно; она была слёзной, натуральной и очень искренней, но воспринимать так запросто, что перед ним находится настоящий Витёк, было возможно только в одном случае: если поверить, что какой-то безумец изобрёл машину времени.
– Погоди, погоди. Успокойся и скажи, какой сейчас год? – проверяя непонятно что, попросил Макс, привстав с колен, и устроился перед Витькой на корточках.
– Девяносто первый, – всхлипнул Витёк и нервно вздохнул, выгнувшись на кресте.
Максим поднёс кулак ко рту и старался хоть немного выстроить логическую цепь, отвечающую на вопрос: – как такое может быть? По календарю значился сентябрь десятого года. Кроме фантастического портала во времени ничего реального на ум Зиновьеву не приходило, а проверять подлинность Витька казалось ему делом сомнительным и бесполезным. Даже если это был не настоящий Витька, а какой-нибудь органический муляж, то наверняка, эта «сверхъестественная туманная сила» знает все их ребячьи секреты и какие-нибудь особенности в их играх. Макс с досадой признавался себе, что к такому невероятному «завихрению», он был не готов. И самым ужасным было то, что всё твёрже и твёрже у него становилось убеждение, что перед ним тот самый реальный Витька.
– Это я в девяносто первом или он в десятом? – спросил Зиновьев, запрокинув голову вверх.
– Я только перешёл в девятый, – (имея в виду класс) ничего не понимая, ответил парнишка.
Зиновьев опустил на него взгляд и мучительно закрыл на короткое время глаза.
– Значит, ты отпросился с урока и пошёл в туалет, – начал с повышенным сочувствием дружеский допрос Максим.
– Да-да, …третий урок – алгебра, – спешил подтвердить очумевший Витя.
– Туман за окном был? – уточнил Макс.
– Нет, не… за окном… нет, – разочаровал немного Зиновьева друг детства, но неожиданно пояснил: – Туман был в самом туалете. Я сначала подумал, что накурено, но ничем таким не пахло.
Максим напрягся.
– И ты услышал голос…. Стальной такой, дикторский? – наседал Максим, но старался это делать мягче.
– Я даже джинсы расстегнуть не успел…, – стыдливо признался парень.
Максим заметил мокрый подтёк на джинсах и спрашивал дальше:
– И что он сказал?
– Повиси, говорит, на кресте до конца моего урока, и получишь за это мопед, …почти новый, – плаксиво пожаловался несчастный друг из детства.
– И конечно ты согласился, – заключил больше для себя Максим и пощипывал пальцами свою бровь.
– Со… гласился. От такого страха, на что угодно согласишься, – проявилось небольшое возмущение у парня, и он продолжил: – Если бы я знал, что меня забросят к чёрту на куличики, ни за что бы….
– Мы с тобой на наших развалинах, – с грустью признался Максим, – сейчас я тебя освобожу, и ты сам в этом убедишься. Только кое-кто сделал так, что для тебя, дружище, уже другой век начался.
В глазах у парня началась суматоха, а Максим задумался: – что теперь будет с Витькой? «Ну, приведу я его к своим…, а дальше что? Отвезу в город, в котором он живёт, …но девяносто первый год как я ему верну?», – спрашивал он себя, пребывая в ступоре. И Макс решил, что с этим будет разбираться позже, а пока нужно размотать скотч, и он уже потянулся к запястью, когда услышал Витькины всхлипы. Лицо друга было искажено ужасом, ошарашенный взгляд был направлен куда-то Максиму в плечо.
– Не убивай меня, – проблеял школьник, и с уголков его глаз покатились слёзы.
Макс недоумевал, но, взглянув на то, что он придерживал сейчас подмышкой правой руки, понял, в чём дело. Вместо арматуры он прижимал тонкую рукоять копья с золотым наконечником, который как раз находился возле его уха с какой-то привязанной алой ленточкой.
– Да ты что, Витька?! Как ты мог подумать? – поспешил Максим успокоить своего друга детства, отложив это внезапно превращённое копьё рядом с собой, и отполз чуть вниз, начиная освобождение распятого Витьки с ног.
Зиновьев ногтём искал край липкой ленты над кроссовками и к нему подступили мысли, ужасающие в своей логике. А ведь как раз, после девяносто первого года, Витька так ни разу сюда больше и не приезжал, – запомнилось Максу. Сколько он не расспрашивал Витькину тётку, почему его приятель не приезжает ни на какие каникулы, всегда получал от неё разные и невнятные отговорки. «Случайное совпадение? Или причина была…, которая находится здесь и сейчас?! – сделал резонный, но чудовищный в своей неправдоподобности вывод Зиновьев. – И Витька потом, после этого кошмара, боялся приезжать сюда? С точки зрения здравого смысла – полный бред, который означает, что в данный момент, именно сейчас, я сам нахожусь в девяносто первом году прошлого века. Да, такие задачки со временем не имеют решения. Человек слишком ничтожен, чтобы добыть на них ответ, – заключил для себя Максим. – Ну, и алгоритм приготовил мне этот «голос Джальсомина». А, кстати, где он? Что-то безмолвствует. Пусть помолчит; Витьке и без него не сладко, а с ним вообще, парень с ума сойдёт».
Освободив ноги и, отрывая со своих рук липучую гадкую ленту, Максим передвинулся к правой руке пленника, быстро нашёл край скотча, и с противным скрипучим аккомпанементом начал её освобождать.
– Витёк, разве можно с крестом шутить, и идти на такие идиотские сделки? – приговаривал Максим, не отрываясь от работы. – Христос принял распятие, для спасения человечества, а ты ради какого-то мопеда. Не удивлюсь, если этот мопед ещё и Добротовским окажется, – последнюю фразу Макс сказал тише и невнятно, пытаясь зубами надорвать залипший упрямый скотч.
– Я испугался. И не думал, что это имеет такое значение, – шмыгая носом, оправдывался Витька.
– Не думал он, – бухтел Макс, приступая к освобождению последнего запястья. – Так всё и происходит, а потом плачемся, что поправить ничего нельзя. Вот, что мы с тобой теперь будем делать дальше? Как мне тебя в девяносто первый к родителям отправлять?
Максим отрывал последние куски ленты, и ему показалось, что Витькина кисть сильно опухла. Когда он полностью освободил руку, то она (эта рука) с ожесточением, вместе с пришедшей на подмогу правой рукой, вцепилась Максиму в горло, и перед глазами освободителя предстало разъярённое, красное, дышащее перегаром лицо подполковника Жмыхова. Макс даже не успел удивиться, как дышать ему стало нечем, и в глазах потемнело. Он инстинктивно, наотмашь, ударил Жмыхова кулаком в висок. Безумный взгляд Михаила Анатольевича скосился к переносице, хватка на Максимовой шее ослабла, а раскисшее тело подполковника медузой сползло с креста на кирпичные осколки.
Макс глубоко задышал, потирая рукой своё горло. Жмыхов быстро пришёл в себя, и на спине стал отползать в сторону, глядя на Зиновьева всё с тем же, восстановившимся после нокдауна, безумием. Потом он попытался встать, но тут же оступился и уже, придерживаясь руками о бетонные выступы и кирпичи, поспешно, как огромная каракатица, стал пробираться в спонтанно выбранном направлении, только бы подальше от этой молодой сволочи.
Максим встал на ноги и почувствовал в коленках легкую дрожь. Всё произошедшее с ним было похоже на дурной сон, который, он, вроде бы начинал контролировать, но неожиданное перевоплощение Витьки в Жмыхова выбило его из равновесия. Макс посмотрел на арматуру, которая опять из копья превратилась в ржавый прут, проверил наличие верёвки на конце и подошёл вплотную к кресту. Какое-то время он смотрел на распятье, успокаивая свои шальные разметавшиеся мысли, а потом, зачем-то прилёг на него, раскинул руки и закрыл глаза. Он вспомнил, как они с мамой, лет пятнадцать назад, ездили к морю в бархатный сезон. Сидя на небольшой скалистой возвышенности, Макс любовался бегущими в атаку на берег шеренгами волн и восторженно приветствовал каждый удар волны о большой камень, когда вверх взмывала пенная пятерня штормового моря, словно приветствуя его. Потом он, точно также лежал, как сейчас с закрытыми глазами и слушал шипящую музыку волн с беспокойными криками чаек и думал о том, как жаль, что море далеко от их дома, но как хорошо, что оно всё-таки есть.
– Примеряешься? – прозвучал уже знакомый стальной голос.
Максим даже не вздрогнул, оставаясь неподвижно лежать на кресте и, не открывая глаз, ответил:
– Какая скучная шутка с бородой. Только ради символичности своего возраста решил приложиться.
– Тогда не увлекайся, а то те двое до тебя уже пропитали крест своим невежеством, а мне ещё возвращать эти доски. В одной далёкой церкви одолжил под честное слово, – признался «невидимка».
– От меня ты подобного не жди, – натужно зевая, произнёс Макс.
– Ты сильно напрягаешься в своей искусственной храбрости, перемешивая её с наглостью, – невозмутимо звучало где-то совсем близко, но Максим не открывал глаза, как бы испытывая себя страхом. – Тот же Владимирович со мной почтительно общался и, кстати, дал тебе разумный совет: не дерзить, а непослушный Максим Зиновьев разговаривает с могущественной сферой как с босяком. Вообще-то, я не позволяю никому такую вольность и наказываю, чтобы человек потом не задохнулся своей исключительностью и высокомерием.
Максим и до этого чувствовал себя уязвимой букашкой, но сейчас угроза казалась ему неминуемой, и он открыл глаза, но не увидел ничего перед собой кроме белизны и сказал:
– А у мня почему-то есть такое убеждение, что именно такую форму общения ты от меня и ждал. Ты же, наверняка, существо древнее, а я, вроде как, проводник для тебя в современность. Владимирович, мама, …да, даже тётя Мила – они консервативны. Жмыхов, вообще, порос пороками, которые тебе давно известны и от которых тебя должно тошнить. Ну, разве я не прав? – закончил Максим вызывающим вопросом.
– Нет, – тут же прозвучал спокойный ответ. – Молодая энергия, выставляющая себя напоказ, выскакивающая из людской шеренги – это явление временное и никак не определяет дух современности. Ты как ребёнок: просто корчишь мне сейчас рожицы, только и всего. Ты пока пустоват, Максим Зиновьев, для проводника, но я рад, что твою ёмкость есть, кому заполнять. Мне интересно взглянуть на тебя ровно через то время, которое ты уже прожил. Как ты понял, я невольно сейчас сознался, что мне неподвластно будущее; я хозяйничаю только в прошлом и немного хулиганю в настоящем. Вашу современность я с удовольствием буду разбирать потом в тихом и укромном уголке.
Максим приподнялся с креста, на всякий случай осмотрелся и, как и предполагал, никого не увидел. Тогда он заметил слева бетонную горизонтальную плоскость и перекочевал на неё; со звоном подвинул к себе ногой арматуру и, сложив руки в замок между коленями, заговорил:
– Умеешь поставить на место…. Но я всё равно буду с тобой на «ты», и хоть в лягушку меня превращай. Дело не в лицемерии, а в том, что я ждал этой встречи и уже выбрал для себя приятельский тон.
– Похвальное откровение, – оценил стальной голос.
– И благодарю тебя, что не воспитываешь меня методами, которыми высек Жмыхова. Хоть это и мелко…, но за блюстителя порядка тебе спасибо, – признался Зиновьев.
– Михаил Анатольевич неизлечимый реалист и с ним по-другому нельзя, – сообщил «невидимый властелин» издевательски благодушно, как показалось Максиму. – Я уже говорил, что с атеистами и блаженно-верующими мне сложно идти на контакт, хотя они подталкивают меня на особые разнообразные выдумки, и это меня балует.
– Баба Паня у нас верующая, – напомнил Макс.
– Да, она верила, но верила в бессмертие сына, а когда убедилась в своей вере, теперь уверовала и в своё бессмертие, – немного романтично вещал голос. – Она простодушна, безобидна и величественна. С ней легко.
– Я так понимаю, что задачку с Витькой мне следует решать самому, – задумался Максим о своём.
– Разумеется. Она из школьной программы, – ответил туман. – Я хочу, чтобы ты после того, как доберёшься до ответа, задумался над тем, что дороги и тропинки – это всего лишь направление, а путь состоит из шагов.
– Намекаешь на то, что я чуть не оступился со Жмыховым?
– Беспредметные обсуждения – они противнее зевоты. Разберись для начала с загадкой по поводу твоего друга детства.
– Надеюсь, он сейчас на алгебре сидит? – беспокоился Максим за Витьку.
– А куда ему ещё деваться? Ты же его сам отпустил. Не будет же он с тобой здесь торчать в двадцать первом веке. Хотя, погоди…, – взял голос небольшую паузу, и над Максимом туман пришёл в движение какими-то белыми завитушками, а потом зазвучало опять: – Нет, не на уроке…. Домой побежал. Сообразительный парень; штаны-то мокрые. Тем более у подъезда его мопед дожидается с таким красненьким бензобаком. Я слова на ветер не бросаю.
– Изверг, – только и прошептал Зиновьев, но без злобы.
Он уже не испытывал никакого страха, лишь опасливая напряжённость оставалась в его сознании, разум работал довольно-таки продуктивно, как он посчитал, а душа всё-таки волновалась; ведь она соприкоснулась с каким-то параллельным миром. Прав был Валентин Егоров, предупреждая его о неком тестировании. Максим сейчас чувствовал себя испытуемым существом, – подопытным кроликом, и весь приготовленный заранее ершистый настрой, который служил как бы неуместной примитивной защитой, давно уже испарился из него. Сейчас Максим был, как только мог, сосредоточен и внимателен.
– Не так просто разобраться с твоими ребусами, – заговорил он, поглаживая ладонью щёку и шею. – Пока мне сложно понять, чему ты пытаешься меня обучить. Ну, примотал ты Витьку к этому кресту, потом подсунул этого борова…. Спасибо, что мать на распятье не приложил или Владимировича. Вернул бы ты этот крест обратно, откуда взял, а то мне как-то не по себе, когда он перед глазами.
– Ты слишком туговат для обучения, но виной тому твоя затянувшаяся молодость, – разъяснял ему голос. – Оно ведь как происходит в такой период: ты впитываешь в себя, как промокашка, всё, что тебе интересно, а не то, что нужно, – что тебе предлагают по какой-то разработанной программе. Разумный нигилизм – вот твоя утопическая свобода. Зачем изучать то, что, возможно, никогда и не пригодится? Замечу тебе только, что с годами такая бравада проходит. Например, Валентин Владимирович считает себя человеком не глупым, а потому понимает: как он слаб в житейских познаниях и даже завидует багажу опыта твоей матери. Между прочим, он завидует и тебе, поскольку у тебя есть время, а значит и возможность, чтобы достигнуть в этой области определённых высот. И с крестом ты напрасно спешишь. Любой предмет подталкивает к размышлениям, а этот в особенности. Допустим, мне-то известно, кто распят ради других, кто случайно попал на Голгофу, и считает свои мучения незаслуженными, а кто висит на кресте напоказ ради себя любимого. Последний случай самый занятный. Тщеславный глупец сознательно ищет какой-нибудь крест, а когда находит нечто подобное, приспосабливается на нём, как цирковая обезьяна. Но вскоре всем становится скучно от его импровизируемых мучительных кривляний, и он повисает на крестовине, как старая тряпка, позабытая и никому не нужная. В реальной жизни кресты искать незачем, – они повсюду, куда не глянь, и всегда готовы принять любого человека. Вопрос только в том, насколько человек сам готов осознано принять свой крест.
Вопреки серьёзности этой речи, Максим рассмеялся, и на то была причина.
– Это забавно, ей богу, – потирая пальцем бровь и посмеиваясь, проговорил он. – Ты вытащил из моей головы мысли и озвучил их, практически, слово в слово. Ты же понимаешь, что сорвал с меня оболочку, и сейчас играючи, какой-то соломинкой копаешься в моём мозгу. Как мне после этого с тобой разговаривать? Любой мой вопрос у тебя на виду.
– Не преувеличивай мои возможности, – отвечал «невидимка». – Я только рассмотрел то, что ты мне сам позволил.
– И это значит…, – пытался Максим сформулировать свой вопрос, но не успел.
– Что все вы для меня открыты, как для чуткого воспитателя малыши в детском саду, – опередил его с заключением туман.