Александра Никитична Анненская
Повести и рассказы для детей
Глава VIII
Сергей Степанович поселился у брата. Это был еще очень молодой человек, только что окончивший курс в гимназии и приехавший в Петербург, чтобы окончить свое образование в университете. Как по наружности он был похож на брата, так по характеру представлял резкую противоположность с ним. Насколько Петр Степанович был спокоен, молчалив, поглощен своими учеными трудами, настолько Сергей Степанович был, напротив, весел, подвижен, суетлив. С приездом его, жизнь в маленьких комнатках пошла совсем иначе. Молчание, постоянно царившее там, было нарушено. Рано утром громкое пение будило Петра Степановича и Илюшу; затем начинался смех, бесконечная болтовня, умолкавшая только на те часы, которые Сергей Степанович проводил в университете, а это случалось далеко не каждый день, так как веселый юноша находил, что профессора университета «тянут ужасно скучную канитель», что слушать все их лекции «невозможная тоска». Ему было гораздо приятнее просто гулять по улицам или, сидя дома, просматривать какую-нибудь книжку журнала и приставать к Илюше, серьезный, несколько сумрачный вид которого казался ему крайне забавным.
Илюше новый барин с первого взгляда не понравился. Перемена, внесенная им в их тихую жизнь, была не по нутру мальчику. Петр Степанович отталкивал его своей сдержанностью и наружной холодностью; но с этим болтливым, веселым барином, вечно готовым подсмеяться и выкинуть какую-нибудь штуку, он еще меньше мог сойтись. От него он еще старательнее прятал свои книги и тетради и уж ему-то ни за что бы не решился заикнуться о своих занятиях. А между тем продолжать эти занятия тайком было при Сергее Степановиче гораздо труднее, чем без него. Когда он был дома, – а у него не было строгого распределения времени, – он беспрестанно или выходил под каким-нибудь предлогом к Илюше в кухню, или подзывал его к себе. Мальчик попробовал спасаться в дворницкую, но это оказалось неудачным: Архип находил, что порядочный лакей не смеет уходить из барской квартиры и читал ему длинные наставления о том, какой он неблагодарный, не чувствует делаемых ему благодеяний, не старается заплатить за них услужливостью и усердием. Слушать эти наставления было еще неприятнее, чем выносить шутки и насмешки Сергея Степановича, и Илюша, скрепя сердце и тщательно запрятав книжку за пазуху, возвращался домой.
Между тем, раз проснувшаяся любознательность не давала мальчику покоя. Он решился как-то обратиться с одним из волновавших его вопросов к Сергею Степановичу.
– Барин, – спросил он у него, растапливая печку, – а отчего это дым тянет в трубу?
Сергей принял торжественный, важный вид.
– Это, друг мой, – проговорил он: – есть стремление вещества парить горе… Понял?
– Ничего не понял, – с печальным недоумением отвечал Илюша.
– Ну, и не надо! – рассмеялся Сергей: знай себе клади побольше растопок, чтобы дрова скорей разгорались, а исследовать законы природы, узнавать причины вещей – не твоего ума дело.
Илюша вздохнул и замолчал.
«От него толка не добьешься!» – подумалось ему, и еще сильнее захотелось ему повидать Антошу, который никогда над ним не смеялся, который или отвечал на его вопросы ясным, удобопонятным объяснением, или говорил ему:
– Этого я сам не знаю. Вот получу деньги, поищу такую книжку, где об этом написано, тогда и тебе расскажу.
Долго боролся мальчик со своим желанием побывать у Антоши, но, наконец, не выдержал. Случилось как-то, что Петр Степанович тотчас после обеда ушел куда-то вместе с братом на весь вечер. Илюша воспользовался этим и, как только они вышли за ворота, он схватил фуражку, кое-как набросил на себя свое пальтишко и пустился со всех ног бежать к своему учителю. Путь предстоял ему неблизкий, но это не смущало его: он часть дороги сделал бегом и явился в квартиру Антоши усталый, запыхавшийся, но сияющий радостью. Часа три-четыре прошло незаметно в занятиях, и на обратном пути Илюше пришлось опять-таки сильно спешить. Он пришел за несколько минут до своих господ, и никто не узнал об его отлучке. Это ободрило мальчика, и он стал повторять свои путешествия к учителю. Сначала он уходил только тогда, когда господ не было дома; но так как это случалось не часто, то он вздумал устроиться иначе. Наскоро пообедав и даже не убрав посуды, он тотчас же уходил и возвращался домой часу в одиннадцатом. Петр Степанович, вероятно, не обратил бы внимания на эти отлучки, но Сергей Степанович очень скоро заметил их.
– Что это такое? Уже десять часов, а самовар не поставлен и Илюшки нет дома! – ворчал он.
– Однако хорош у тебя слуга, – говорил он брату: – убегает без спросу Бог весть куда и делать ничего не хочет! Посуда после обеда не вымыта, калоши свои я ему давеча велел вычистить, а они и до сих пор в грязи стоят.
– Ну, ведь он еще ребенок, – защищал Илюшу Петр Степанович: – верно заигрался с товарищами да и забыл.
– Ребенок, – возражал Сергей Степанович: – в его годы все дети или учатся, или работают, а он у тебя только привыкает бездельничать. Хоть бы допросил у него, где он бывает, с кем знается!
Петр Степанович находил, что брат отчасти прав, и в один вечер, когда Илюша вернулся особенно поздно, решился подвергнуть его допросу.
Илюша опустил голову и молчал. Что он мог сказать? Неужели признаться, когда глаза хозяина смотрят на него так холодно, сурово, а из-за спины его глядит насмешливо лицо Сергея Степановича?
– Что же ты молчишь? Отвечай же! – еще строже приказал Петр Степанович.
– Признавайтесь, признавайтесь, молодой преступник, – шутил Сергей Степанович: – что вы, в трактире с приятелями чаек попивали? Или водочку тянули? или какие-нибудь разбои чинили?
– Отчего же ты не хочешь говорить, Илья? – настаивал Петр Степанович. – Ты, может быть, был у своей тетки? Или запутался с товарищами? Так и скажи. Ну, что же ты? Играл с детьми?
– Нет, – с усилием проговорил Илюша, еще ниже наклоняя голову.
– Так что же ты делал? Верно, что-нибудь очень дурное, если боишься сказать?
Молчание.
– Послушай, Илья, – заговорил Петр Степанович строго: – когда я взял тебя из мастерской и оставил у себя, я думал сделать тебе добро; но теперь вижу, что ошибся и что из тебя может выйти просто негодяй. Мне нет времени смотреть за тобой. Если ты не можешь исполнять добросовестно ту небольшую работу, которая тебе у нас дается, и оставить знакомства, в которых тебе самому стыдно признаться, я должен буду расстаться с тобой и поместить тебя куда-нибудь, где будут смотреть за тобой построже. Ты понимаешь, что это не простая угроза, что я говорю совершенно серьезно.
Илюша понимал это очень хорошо, и тяжело ему было на душе. Значит, надо отказаться от уроков Антоши, от тех занятий, которые так нравились ему, и думать о том, как бы получше вычистить сапоги господ, да вовремя подать им самовар… Да, это необходимо! Иначе Петр Степанович отдаст его какому-нибудь строгому мастеру, и опять придется ему переносить и побои, и брань, и непосильную работу… А что, если во всем сознаться барину? Если рассказать ему, как и с кем проводил он вечера? Может быть, он и не найдет, что это дурно; может быть, он позволит ему учиться? Ведь сам же он целые дни проводит за книгами, все учится, читает?..
– Да он, ведь, барин, ему можно, – рассуждал Илюша: – а мне нельзя… А все-таки попробую…
И с этой решимостью «попробовать» заснул он в эту ночь и проснулся на следующее утро. Если бы Петр Степанович о чем-нибудь заговорил с ним, если бы он хоть поласковее смотрел на него, мальчик наверно исполнил бы свое намерение. Но вчерашний допрос Илюши произвел на Петра Степановича очень неприятное впечатление; он был уверен, что мальчик дурно пользуется свободой и проводит время в каких-нибудь дрянных шалостях. Вследствие этого он смотрел на него недружелюбно и несколько раз сделал ему выговор за небрежность в таких вещах, на которые прежде он не обращал внимания. Это отнимало у мальчика всякую охоту пуститься в откровенные объяснения. А тут еще Сергей Степанович преследовал его своими насмешками, уверял, что видел, как он с товарищами пировал в кабаке, как он влезал в окна и обкрадывал добрых людей, и тому подобное. Илюша молчал; он старался добросовестно исполнять свои обязанности, но все мысли его были заняты одним: как бы устроить так, чтобы учиться у Антоши и в то же время не рассердить хозяина, остаться по-прежнему жить у него. Не мудрено, что при этом мальчик был рассеян, что иногда не слышал отдаваемых ему приказаний: вместо полоскательной чашки ставил на стол блюдо, вместо пепельницы подавал ложку…
– Илюша-то наш, кажется, совсем помешался с горя, что приходится дома сидеть, – смеялся Сергей Степанович.
– Неприятный характер у мальчишки, – заметил Петр Степанович, – он все дуется на меня за то, что я ему сказал тогда.
– Да, настоящим волком смотрит, – подтвердил и Сергей Степанович. – А знаете пословицу: «как волка ни корми, он все в лес глядит», Какое ты ему благодеяние сделал, а он нисколько тебе не благодарен, к тебе не привязан и наверно сбежит при первом удобном случае.
– Пусть себе! – вздохнул Петр Степанович.
И брат, и все знакомые так часто удивляются, как это он, сам человек небогатый, взял на себя такую обузу – содержание мальчика. Все они так часто прославляли его доброту, что он невольно стал считать себя благодетелем Илюши и возмущаться его холодностью к себе, его черствой неблагодарностью.
Два месяца терпел Илюша. Он даже похудел от тоски, но все-таки ни разу не отлучался из дому.
Вдруг один раз, когда господ не было дома, почтальон принес письмо на его имя. Это было что-то до того небывалое, удивительное, что мальчик поспешил дрожащей от волнения рукой надорвать конверт:
«Илюша! – стояло в этом письме, – что это ты меня совсем забыл? А мне без тебя привалило счастье. Барин, у которого я переписывал бумаги, узнал, что я хочу быть учителем, и похлопотал, чтобы меня приняли в учительскую семинарию; я там поучусь года два-три и стану настоящим учителем. Скоро я уезжаю из Петербурга. Приходи попрощаться. Книги свои я тебе отдам, мне они теперь не нужны: будут другие.
Твой друг Антон».
Боже мой! Он все еще раздумывал, как сделать, чтобы продолжать уроки у Антоши, а Антоша уезжает! И куда это он едет? Что это такое за учительская семинария? Илюша раза четыре перечел письмо, надеясь найти ответ на эти вопросы.
«Нет, надо самому сходить к нему, – решил он наконец: – и скорей сходить, а то он, пожалуй, уедет, и проститься-то не успеешь!»
И вот мальчик, не думая ни о чем, кроме желания повидаться с другом, бросил комнаты на половину неубранными и отправился к Антоше. Он не рассчитал, что у Антона были занятия, что днем его нельзя было застать дома, и чуть не расплакался перед запертой дверью его квартиры. Что делать? Вернуться назад? Нет, это слишком далеко: пожалуй, не хватит сил придти во второй раз в один день, а ему непременно хотелось увидаться с Антошей сегодня, как можно скорей… И вот он уселся на ступенях холодной лестницы и принялся терпеливо ждать. А ждать пришлось долго: Антоша возвращался домой обыкновенно в пятом часу, а в этот день он еще заходил в лавки сделать себе несколько покупок к дороге, так что на часах ближней церкви пробило уже шесть, когда наконец по лестнице раздались торопливые шаги его.
В этот день Петр Степанович и брат его были очень удивлены и, конечно, неприятно удивлены, когда, вернувшись домой, увидели, что не только обед не принесен из кухмистерской, но и маленький лакей, который должен был принести этот обед, исчез.
– Мое предсказание сбылось: твой волчонок в самом деле сбежал, – заметил Сергей Степанович.
– Да, этому следует положить конец, – сумрачно отвечал Петр Степанович: – я сегодня же постараюсь пристроить его.
Илюша вернулся домой в одиннадцатом часу. Он был так огорчен прощаньем с Антошей, что и не думал о неприятностях, ожидавших его дома. Когда он вошел, господа сидели за самоваром, который сами для себя поставили.
– Илья! – позвал его Петр Степанович. – Ты опять пропадал целый день и верно опять не захочешь рассказать, где был. Я уже предупреждал тебя, что так тебе нельзя жить. Я говорил сегодня о тебе со своим знакомым сапожником. Он человек добрый, своих учеников не бьет и не мучит. Тебе будет недурно жить у него; ты, по крайней мере, привыкнешь к порядку, к труду и сделаешься честным человеком. Что же ты ничего не говоришь?
Что было говорить Илюше? Конечно, ему не хотелось поступать к сапожнику; ему гораздо приятнее было бы остаться у Петра Степановича. А, впрочем, если Антоша уезжает, не все ли равно?
– Собери все свои вещи. Завтра рано утром, я сведу тебя к сапожнику, – сказал ему на другой день Петр Степанович. Ему было очень неприятно, что Илюша по-прежнему угрюмо молчит, не просит прощения, не обещает исправиться, не выражает сожаления при разлуке с ним, и потому он говорил с мальчиком очень сухо.
Белья и платья было у Илюши не много. Он не собирал, подобно другим мальчикам, коробочек, камушков и тому подобных драгоценностей, и потому ему недолго было сложить и связать в узел все свои вещи. Дошло дело до книг.
«Зачем они мне? – рассуждал мальчик: – в мастерской читать некогда. Сапожники никогда не читают. Вон отец и грамоте не знал! Лучше я и не возьму их с собой, а то осмеют. Сожгу их!»
Он подошел к пылавшей печке и бросил в нее «Царя Салтана» и кипу исписанных бумажек. Он взял еще книгу и намеревался отправить ее по тому же назначению, но прежде взглянул на нее. Это была книга, по которой он третьего дня читал с Антошей, и вдруг мальчику живо представились все подробности этого последнего урока: жгучая тоска охватила его, он прижал к груди книгу, бросился с ней на лестницу, прижался в самый темный угол ее и зарыдал мучительно, болезненно…
– Илья! Илюша! – раздался на лестнице голос. Мальчик вздрогнул. Он поспешил отереть слезы, сделал над собой усилие, чтобы подавить горе, и явился на зов своего хозяина.
Петр Степанович стоял в кухне и с любопытством рассматривал книги и бумаги, оставленные мальчиком на полу.
– Что это значит, Илюша? – спросил он, – чьи это книги?
– Мои, – краснея, отвечал мальчик.
– Да разве ты умеешь читать?
– Умею.
– Кто же это тебя научил?
– Антон.
Целым рядом вопросов удалось наконец Петру Степановичу выведать историю ученья Илюши и тайну его частых отлучек из дома. Он был поражен.
– Да отчего же ты этого не говорил прежде, глупый ребенок? – удивлялся он. – Тебя бранили, подозревали в дурном, а ты молчал!
– Мне было стыдно, – сквозь слезы проговорил Илюша.
Петр Степанович засмеялся.
– Ну, теперь, когда ты уж волей-неволей признался, – сказал он: – покажи же мне, чему тебя выучил твой учитель. Мне это очень интересно знать.
Сергея Степановича не было дома. Петр Степанович говорил ласково, не сердясь и не насмехаясь. Это ободрило Илюшу и он, сначала робко, а потом все смелее и смелее, рассказал все, чему выучился, показал свое искусство в чтении, письме и счете.
Удивление Петра Степановича возросло: оказалось, что его маленький лакей в короткое время, почти самоучкой, выучился столько, сколько другие дети не выучиваются с помощью учителей в два-три года усиленных занятий.
– Ну, брат, – сказал он, окончив экзамен: – тебя, по настоящему, не за иглу надо присадить, а за книгу. Хочешь ты продолжать учиться?
– Хочу, очень хочу! – вскричал Илюша и посмотрел на хозяина не угрюмым взглядом волчонка, а блестящими радостью глазами.
– Хорошо, так это мы устроим. Так как оказывается, что ты не баловался все это время, а напротив, то мы пока отложим мысль о сапожнике. К своему Антоше бегать тебе нельзя, если он уезжает, а вместо него я сам попробую понемногу заниматься с тобой. Что из этого выйдет – покажет будущее.
Об этом будущем Илюша и не думал. Ему было довольно настоящего, и это настоящее казалось ему так удивительно хорошо, что он несколько раз спрашивал себя – уж не сон ли все это?
Глава IX
В один весенний день толпа мальчиков-гимназистов с шумом выбежав из подъезда дома гимназии, собралась на углу улицы и о чем-то горячо рассуждала.
– Это ни на что не похоже! – кипятился стройный четырнадцатилетний мальчик с тонкими чертами лица и большими темными глазами. – Если мы будем все спускать ему, он, пожалуй, станет бить нас!
– Да ведь он и то вчера ткнул Харламова пальцем в лоб, – подхватил другой гимназист.
– Назвать ученика второго класса дураком! Да этого даже в приготовительном нельзя позволить! – горячился третий.
– Больной да больной! – говорил четвертый: – коли болен, так зачем в учителя пошел? Мы не виноваты в его болезни!
– Мы должны чем-нибудь заявить ему свое неудовольствие! – опять заговорил первый мальчик.
– Давайте, не будем отвечать ему уроков! – предложил один толстенький мальчуган, усевшийся на тумбу и все время полоскавший ноги в луже воды.
– Ну уж ты, Тюрин! «Не отвечать»! – Экзамены на носу, а он «не отвечать» Влепят тебе единицу, – вот и не перейдешь! – возразило несколько голосов.
– Я все равно не перейду, – спокойно проговорил Тюрин.
– Нет, вот что лучше, господа, – предложил темноглазый мальчик, – освищем его. В субботу будет его урок; как только он взойдет на кафедру, давайте свистать все, всем классом?
– Пожалуй директор придет, – заметил кто-то.
– Ну что же такое! Накажет весь класс – не беда! А мы и директору объясним в чем дело…
– Конечно, мы скажем, что не хотим, чтобы нас называли дураками, безмозглыми; чтобы нам тыкали пальцем в лоб…
– Чтобы у нас вырывали из рук мел!
– И так, решено, в субботу освищем?
– Да, да, все будем свистать изо всей силы.
В эту минуту к группе говорящих подходил мальчик лет тринадцати, худощавый, высокий, с белокурыми торчащими волосами и маленькими глазками, глубоко засевшими под густыми бровями. Это был наш старый знакомец Илюша, по прозванию Волчонок. Форменное пальто, кепи с серебряным значком и ранец за плечами показывают, что горячее желание мальчика исполнилось, что он имеет возможность учиться.
– А, Павлов, – закричали навстречу ему гимназисты. – Иди скорее сюда! Мы ведь тут и о тебе говорили! Хорошо назвал тебя сегодня Курбатов? Понравилось это тебе?
– Как назвал? Я и не знаю, – проговорил Илюша, растерянно поглядывая на товарищей.
– Отлично! – закричали мальчики. – Его называют дураком, а ему и нипочем!
– Он и не знает!? Хорош!
– Ты, верно, привык к этому дома?
– Конечно, его и прибьют, ему ничего: ведь он в лакеях живет! Барин может быть и часто лупит его! – подсмеивались мальчики.
– Никто меня не бьет! Пустите меня! – сумрачно проговорил Илюша, стараясь протискаться сквозь толпу, шумевшую около него.
– Чего там «пустите»! – закричали мальчики. – Ты или в самом деле дурак, или не понимаешь, как с тобой должны обращаться… Если это тебе все равно, так нам не все равно: сегодня обругали тебя, завтра обругают меня, а я этого не терплю. Мы Курбатова освищем в субботу, слышишь?
– Слышу, – неохотно отвечал Илюша и, сделав еще усилие, выбрался наконец из толпы и зашагал дальше по улице.
– И ты должен также свистать с нами! – кричали мальчики, догоняя его.
– И если директор спросит, должен сказать, что он тебя назвал дураком!
– Да ну, хорошо, отвяжитесь!
И Илюша еще больше ускорил шаг.
– Экий дурак этот Павлов! – толковали мальчики, разбиваясь на мелкие группы и расходясь в разные стороны. – И обидеться-то не умеет!
– Волчком каким-то вечно глядит, с ним и не сговоришь.
– А не выдаст он нас?
– Вот еще! Не посмеет!
Илюша отошел от товарищей в очень неприятном настроении духа. Он, конечно, отлично слышал, что учитель математики назвал его «дураком» за то, что он запутался при решении какой-то сложной задачи, но ни в ту минуту, ни после он и не подумал обидеться. В ту минуту он был совершенно поглощен своей задачей, да и учитель казался заинтересованным его ответом и бранное слово сорвалось с его языка просто от нетерпения, что этот ожидаемый и, по-видимому, такой простой ответ не сразу дается ученику.
«И отчего это им обидно, а мне нет? – рассуждал про себя мальчик. – Может, и вправду оттого, что я не такой, как они: они господа, их не бьют, не ругают, а меня?..»
И вспомнились мальчику побои отца и матери, грубые шутки лакейской, потасовки мастерской, брань дворников, которые и теперь, по старой памяти, часто требовали его услуг и не скупились на крепкие словца; насмешки Сергея Степановича… Что значило сравнительно со всем этим слово «дурак», сказанное невзначай, без обидного умысла и еще кем? – его любимым учителем, который так усердно занимается, так отлично все объясняет… «А все-таки я – гимназист, он не смеет так называть меня!» – сказал себе Илюша мысленно, повторяя слова товарищей.
– Илюша, болван! чего зазевался? Господа уж пришли домой! – раздался голос над самым его ухом.
Это был его знакомый лавочник, кум Архипа, в прежние годы часто угощавший его леденцами и рожками и теперь считавший себя в праве бесцеремонно обходиться с ним.
«Он не смеет! А этот смеет? Все другие смеют!» – мелькнуло в голове мальчика; он горько усмехнулся и ускорил шаг, чтобы не получить выговора за дурное исполнение своих лакейских обязанностей.
Хотя Илюша уже второй год учился в гимназии, но он жил у Петра Степановича в том же положении, что и прежде. По-прежнему спал он на тощем тюфячке в кухне, и там же готовил свои уроки; по-прежнему исполнял разные мелкие домашние работы.
Петр Степанович был слишком беден, чтобы доставлять большие удобства своему воспитаннику, да и не считал этого нужным. Он боялся повредить мальчику, отучив его от простой, рабочей жизни, сделав из него барчонка, белоручку, и потому в занятиях Илюши не находил ничего ни дурного, ни унизительного. Обходился он с ним всегда дружески, ласково, и обращал на него мало внимания только потому, что вообще не любил возиться с детьми и был постоянно сильно занят своими книгами.
К сожалению, не все смотрели на Илюшу глазами Петра Степановича. Прежде всего, Сергей Степанович возмущался тем, что брат вздумал учить Илюшу, и на каждом шагу старался доказать мальчику, что он ему не родня, что он «обязан» услуживать ему и терпеливо выносить его выговоры и насмешки. Для тетки Авдотьи, для всех соседних лавочников, дворников и кучеров, Илюша, несмотря на свой гимназический мундир, оставался по-прежнему «мальчишкой», «лакеишком». Все они находили, что его поступление в гимназию было баловством, пустяком, а что настоящее для него дело – это служить и угождать господам.
Товарищи гимназисты, узнав об образе жизни Илюши, не упускали случая попрекнуть его, подсмеяться над ним, Вообще, в гимназии его сразу невзлюбили. Он всегда рос одиноким ребенком, не привык к детским играм и шалостям. Он дичился своих сверстников, держался от них особняком, насмешки их встречал или молчанием, или грубой бранью, на слишком назойливые приставания отвечал метким ударом кулака:
– Ишь, какой злющий! – говорили мальчики, испытавши силу этого кулака: – настоящий медведь или волк!
Один из гимназистов услышал раз, как Сергей Степанович, встретив Илюшу на улице, назвал его в шутку «волчонком». Он пересказал про это прозвище другим, и все нашли, что оно как нельзя больше подходит к угрюмому Илюше, и с тех пор его редко кто звал в гимназии по фамилии: всем казалось, что кличка «волчонок» вполне к нему подходит.
Кроме своей угрюмости и необщительности, Илюша не нравился товарищам и скупостью. Они возмущались, видя с какой аккуратностью укладывает он в ранец свои книги и тетради, какими крошечными карандашиками он умудряется писать, как, ссудив кому-нибудь свой перочинный нож, он зорко следит за ним и при первом удобном случае настоятельно требует его назад. Все это казалось им отвратительной скаредностью; они не подозревали, что Илюша дорожит своими вещами вовсе не из скупости, а потому, что считает вещи эти принадлежащими Петру Степановичу, потому что всякий раз долго мучится и колеблется, прежде чем решится попросить несколько копеек на новый карандаш или грифель.
Не встретив дружеского участия со стороны товарищей, Илюша и сам не полюбил их. Отчуждение его стало еще сильнее после того, как кто-то из мальчиков узнал, что он исполняет у Петра Степановича обязанность слуги.
– Знаете, господа, Волчонок служит в лакеях? Волчонок чистит сапоги! Волчонок метет комнаты! У Волчонка есть барин! – передавали друг другу мальчики.
Нашлось несколько барчуков, которым показалось унизительным учиться вместе с лакеем, и они собирались даже просить директора об исключении Павлова из гимназии. К счастью, в классе было человека два-три поразвитее, которые пристыдили барчат и заставили их отказаться от этого глупого и злого намерения. Они, скрепя сердце, согласились терпеть Илюшу в своей среде, но относились к нему постоянно с нескрываемым презрением и брезгливостью. Остальные мальчики, хоть меньше гордились своим благородством, но все-таки не пропускали удобного случая подсмеяться над нелюбимым товарищем, уязвить его чем-нибудь. Если Илюша лучше или быстрее других решал арифметическую задачу, они говорили:
– Еще бы, Волчонку не уметь считать! Барин часто посылает его в лавочку и бьет, если он принесет сдачи меньше, чем нужно.
Если он не совсем твердо отвечал урок или получал дурную отметку, кто-нибудь непременно замечал:
– Что, Волчонок, плохо? Господам служил и про книжку забыл?
– Эй, «человек»! – кричали ему шалуны, – вычисти мне сапоги!
– Принеси мне стакан воды!
Сначала Илюша отвечал на все эти насмешки бранью или побоями, но, видя, что это не помогает, перестал обращать на них внимание; только в сердце его накоплялось недоброе чувство против насмешников.
«Ну, что же из того, что я лакей, а они господа? – думал он часто про себя. – Они не хотят со мной знаться, да мне и самому неохота с ними связываться!» И он все больше и больше сторонился товарищей, не участвовал в их играх, не вступал с ними в разговоры, и все рекреационное время твердил уроки. Способности у него были хорошие и он занимался так усердно, так прилежно, что перешел во второй класс одним из первых учеников, и при переходе в третий опять надеялся подучить похвальный лист. Он достиг своей цели, желание его исполнилось: он мог учиться, мог читать, сколько хотел, – Петр Степанович не скупясь, снабжал его новыми книгами, – но он все-таки не чувствовал себя счастливым: полное одиночество тяготило его; ни от кого не видел он ласки, сочувствия, все относились к нему или холодно, или враждебно. И среди шумной толпы товарищей, и в своей маленькой кухне, он всегда и везде был один, – один со своими книгами. Никто не расспрашивал у него, о чем он думает, когда, окончив приготовление уроков, он по целым часам сидел, опустив голову на руки, никто не интересовался узнавать его чувства. Мудрено ли, что он становился все более скрытным и угрюмым…
