Александра Никитична Анненская
Повести и рассказы для детей
Глава IV
Прошел месяц. Жени училась довольно хорошо, потому что уроки были нетрудны и мать охотно помогала ей приготовлять их; подруги любили ее за живость, веселость, постоянную готовность принять участие во всякой проделке; классная дама часто делала ей выговоры, но снисходительно смотрела на ее шалости, видя что она еще мала и не привыкла к порядку общественного заведения. Вера стала первой ученицей, оставив далеко позади себя остальных; все учителя и учительницы единогласно хвалили ее необыкновенное прилежание и внимание, но зато подруги терпеть ее не могли. В свободное время она сидела или ходила всегда одна, ни от кого не слыша и ни с кем не говоря ни слова, или, напротив, ссорилась и бранилась, так что классная дама обратила на это внимание и несколько раз замечала ей:
– Петровская, я довольна вами, вы очень хорошо ведете себя в классе, но отчего это вы не можете жить в мире с подругами? У вас, должно быть, очень сварливый характер.
– Право, я не виновата, – оправдывалась Вера: – они завидуют мне и злятся за то, что я учусь лучше их.
Классная дама понимала, что это не может быть справедливо, но ей некогда было доискиваться причины детских ссор и объяснять ее Вере; она недоверчиво качала головой и замечала, что все-таки не хорошо ссориться и кричать.
Вера старалась быть тише, но не делалась от этого добрее. Напротив, она все более и более ожесточалась против подруг и уже окончательно отказалась от своего прежнего доброго намерения заслужить их любовь.
Неприятности, которые ей приходилось выносить беспрестанно, мучили ее до того, что она много раз собиралась просить отца и мать, чтобы они взяли ее из гимназии; одно что удерживало ее, что утешало ее за неприязнь подруг, – были похвалы начальства. Тщеславие ее было польщено этими похвалами, она дорожила ими больше всего на свете и ни за что не согласилась бы отказаться от них. И вдруг, о ужас! Ей пришлось убедиться, что начальство вовсе не такого хорошего о ней мнения, как она воображала.
Из всех уроков подготовительного класса, девочек всего более затрудняли уроки географии: учительница была строга, взыскательна и, в то же время, очень скупа на объяснения; за каждым ее словом нужно было следить очень внимательно, так как она терпеть не могла повторять дважды одно и то же. Раз урок ее показался детям особенно непонятным, и многие из девочек стали приставать к Вере, чтобы она помогла им вспомнить объяснения учительницы.
– Я сама ничего не помню, учите, как знаете! – резко отвечала Вера.
– Не может быть, чтобы ты не помнила, ты всегда помнишь; будь добренькая, Петровская, скажи хоть одно словечко!
– Ничего я вам не буду говорить: всякий сам должен слушать в классе, – сердито отказывалась Вера.
Даже дома она не согласилась помочь Жени готовить труд.
Учительница географии вызвала поочередно десять учениц, и ни от одной из них не могла добиться ни слова в ответ на свои вопросы.
– Что же это значит, девицы, – вскричала она: – неужели никто не приготовил урока? Петровская первая, помните, о чем я рассказывала в прошлый раз?
– Помню! – отвечала Вера и тотчас же твердым, громким голосом передала все объяснения, сделанные учительницей на предыдущем уроке.
– Очень хорошо, превосходно! – похвалила учительница и выставила ей в журнале высший балл 12.
Только что урок географии кончился, и учительница вышла из комнаты, как весь класс напал на Веру.
– Лгунья! Злая горбунья! Выскочка противная! – слышалось со всех сторон.
– Сама знала, a уверяла, что не знает, никому не хотела рассказать! Урод! Отодвигайся дальше от нас, мы не хотим сидеть подле тебя! Никто с тобой говорить не будет! Да на нее и смотреть-то противно, глядите – какая образина!
Вера, конечно, не оставляла этих любезностей без ответа и отбранивалась, насколько хватало сил. От слов дети скоро перешли к делу. В Веру полетели комки бумаги, куски мелу, осколки карандашей. Это окончательно взорвало ее; не помня себя от гнева, она стала бросать направо и налево тетради, книги; ударила одну маленькую девочку линейкой по руке так больно, что та с громким плачем отбежала прочь, a другую схватила за волосы. В эту самую минуту на шум в классе прибежала классная дама.
– Что это значит? Что за беспорядок! Все по местам! – закричала она.
Все девочки быстро уселись по скамейкам, одна Вера, ничего не слыша и не видя, продолжала трепать свою противницу, кричавшую во все горло.
– Петровская! Да вы с ума сошли! – вскричала классная дама, – сейчас оставьте Лапину.
Вера выпустила из рук Лапину, которая представляла самую жалкую фигуру со своими растрепанными волосами, раскрасневшимися щеками, заплаканным лицом.
– Петровская, – строгим голосом сказала классная дама: – я много раз замечала, что вы грубо обращаетесь с подругами и прощала вам потому только, что вы первая ученица; теперь вы дошли до того, что начали драться, как уличный мальчишка, – этого я не могу простить! Станьте к доске, вы простоите так до конца класса, и все узнают, за что вы наказаны. Идите, становитесь!
– Я не стану! Я не виновата! – проговорила Вера, едва переводя дух от волнения.
– Как, не станете, когда я приказываю? Это что за дерзость? Не виновата! A кто же побил Мятлеву и Лапину!
– Они сами меня обижали! Они бранились, кидали в меня бумагу! – оправдывалась Вера.
– Из этого вовсе не следует, что вы могли бить их! Да и вообще прошу со мной не рассуждать! Становитесь к доске!
– Я не ставу! – упрямо повторила Вера.
– Петровская! Если вы тотчас же не исполните моего приказания, я вас выведу из класса!
Вера видела, что дальнейшее сопротивление невозможно. Если классная дама исполнит свою угрозу, – a по лицу ее видно было, что она не намерена шутить, – и выведет ее, ей придется стоять в коридоре; вся гимназия узнает, что она подвергнута наказанию, самому позорному из гимназических наказаний, нет – уж лучше послушаться, как это ни тяжело! Медленными шагами, низко опустив голову, подошла девочка и стала на указанное место. В комнату вошла несколько запоздавшая учительница французского языка. «Это что значит?» – с удивлением спросила она, указывая на Веру. Классная дама тотчас рассказала ей, что застала Веру в драке, что она вообще сварливая девочка и давно заслуживает наказания.
– Ай, ай, как стыдно! – заметила учительница и приступила к уроку, не обращая более внимания на наказанную. A Вера ждала от нее не того: эта учительница не только постоянно хвалила ее больше всех остальных, но и обращалась с ней ласково, с сочувствием, и вдруг – теперь она тоже обвиняет ее, обвиняет, не выслушав от нее ни слова оправдания! Бедная девочка была подавлена стыдом и горем. Она, первая ученица, которую еще вчера инспектор назвал «красою класса», и вдруг – наказана, унижена перед этими девчонками, которые вывели ее из терпения, которые сами во всем виноваты! О, как ненавидела она их в эти минуты! A между тем она боялась поднять на них глаза, боялась со всех сторон встретить насмешливые, недоброжелательные взгляды? A классная дама, a учительница? Давно ли они так хвалили, так превозносили ее, a теперь обращаются с ней, как с самой последней ученицей! Все ее заслуги забыты… К чему же она так старалась, так всем угождала? О, теперь уже этого не будет!
Слезы готовы были брызнуть из глаз ее, слезы горя и досады, но гордость удерживала их: ей не хотелось показать, что наказание так сильно действует на нее, не хотелось выказать раскаяния, сожаления в сделанном проступке. Она считала себя невинной, a всех окружающих – злыми и несправедливыми, и чтобы не обрадовать их видом своей печали, душила рыдания и старалась сохранить на губах презрительную улыбку. Усилия, которые ей для этого приходилось делать над собой, были чрезмерно тяжелы для нее: лицо ее побледнело, она вся дрожала, точно в лихорадке, и с трудом держалась на ногах.
Уроком французского языка кончались в этот день классы. Только что учительница встала в места, чтобы уходить, в комнату вошла начальница гимназии, в сопровождении классной дамы, сообщившей ей о беспорядке в подготовительном классе. По лицу начальницы видно было, что она собиралась очень строго отнестись к виновнице этих без порядков, но болезненный вид Веры смягчил ее.
– Петровская, – позвала она тем не менее серьезным голосом: – Раиса Ивановна рассказала мне, как вы дурно вели себя сегодня и какое строгое наказание заслужили. Я уже давно замечала, что вы постоянно ссоритесь с подругами; это очень, очень дурно. Весь ваш ум, все ваши знания не принесут ни малейшей пользы и не дадут вам счастья, если вы не постараетесь исправить своего характера. Лучше быть глупой и невеждой, чем злой и сварливой! Вы можете идти домой, Раиса Ивановна прощает вас, но не забудьте сегодняшнего урока!
«И она также, и она против меня, – думала Вера, слушая наставление начальницы, – злая, сварливая; нет! – я не злая, они сами все злые, гадкие, несправедливые, я не хочу их больше видеть, я не хочу ходить в гимназию».
Девочка вернулась домой совсем больная. Долго сдерживаемые слезы вырвались наружу в рыданиях, превратившихся в истерику. Страшные спазмы сжимали ее грудь и горло, в руках и ногах ее показались судороги. За этим припадком последовал полный упадок сил. Вера лежала на постели бледная, с закрытыми глазами, и слабым голосом жаловалась на страшную боль в голове и груди. Андрей Андреевич и Софья Павловна не на шутку перепугались. Жени рассказала им все, что произошло в гимназии, и это еще больше огорчило их.
– Что мы будем с ней делать? – говорила Софья Павловна. – В общественном заведении ее не могут не наказывать, когда она этого заслуживает, a между тем наказания так сильно действуют на ее здоровье…
– A может быть строгость исправит ее, – заметил Андрей Андреевич, – может быть, она постыдится наказаний и будет себя лучше вести.
– Нет, друг мой, ты не знаешь Веры, – вздохнула мать, – наказания только больше озлобляют ее. Я уверена, что, выздоровев, она все будет придумывать, как отмстить подругам за вынесенную неприятность.
– Да, мама, – вмешалась в разговор Жени, – когда мы ехали домой, она все твердила: «Гадкие, несправедливые, я им себя покажу! Они говорят, что я злая, – хорошо же! Увидят они мою злость!..»
– Экий отвратительный ребенок! – вскричал Андрей Андреевич.
– Бедное, бедное дитя! – с грустью проговорила Софья Павловна, глядя на бледное, страдальческое личико девочки.
Глава V
Ha другое утро Вера проснулась поздно. Хотя голова и грудь ее еще болели, но она уже могла встать с постели. Митя и Жени давно уже ушли в гимназию, Андрей Андреевич уехал из дома по делам, Боря занимался в своей комнате с учителем, Софья Павловна одна ждала дочь в столовой. Боясь раздражать девочку и вызвать у вея повторение болезненного припадка, она заговорила с ней весело и ласково, не вспоминая о вчерашнем. Вера отвечала нехотя, и сама навела разговор на то, что, по-видимому, сильно занимало ее.
– Мама! Жени рассказала тебе, что было в гимназии?
– Да, милая, рассказала.
– Значит, ты знаешь, как меня обидели? Я после этого не могу больше ходить в гимназию.
– Полно, душенька! Жени поступила в гимназию вместе с тобой да была наказана уже два раза, и Митю наказывают иногда; надо принимать это спокойнее.
– Нет, мама, я не могу принимать это спокойно, – меня наказали несправедливо! Девочки смеялись надо мной, обижали меня, им Раиса Ивановна ничего не сказала, a меня, первую ученицу, поставила у доски перед целым классом! Этого никто и никогда не может перевести спокойно!
– Может быть, классная дама и в самом деле поступила с тобой слишком строго, но, сознайся, что ведь и ты была виновата: ты дралась с подругами, била их, – этого тебе нигде не позволят! Постарайся жить в мире с подругами и тебе будет весело в гимназии…
– Нет, этого я также не могу! Они завидуют мне за то, что я умнее их, лучше их учусь; они обижают меня, насмехаются надо мной, a я… Я ненавижу их. Я никогда, никогда не буду жить с ними в мире!
– Но, милая, в таком случае тебе придется часто терпеть наказания; я уверена, что папенька не согласится взять тебя из гимназии.
– A я не буду там учиться!
Софья Павловна не стала продолжать разговор, который раздражал девочку; но на деле вышло так, как она говорила. Андрей Андреевич и слышать не хотел о том, чтобы потакать «капризам избалованной девчонки» и строго приказал Вере на следующий день отправляться в гимназию. Вера не посмела ослушаться отца, но она явилась в класс в самом дурном расположении духа. Во время уроков она была небрежна и невнимательна, с подругами говорила грубо и сердито, на замечания классной дамы отвечала дерзостями. Кончилось тем, что ее опять наказали, и она вернулась домой с головной болью, из-за которой опять пролежала весь вечер в постели.
Так дело тянулось недели две. Вера ничему не училась, ссорилась и бранилась со всеми подругами, навлекала на себя беспрестанные выговоры и наказания, и от всех этих не приятностей постоянно хворала. Наконец Андрей Андреевич решился серьезно поговорить с девочкой.
– Послушай Вера, – сказал он ей: – что за дурь забрала ты себе в голову? Тебя все хвалили, думали, что из тебя выйдет умная, образованная женщина, a ты хочешь бросить ученье, остаться на всю жизнь дурой, невеждой?
– Нет, папа, я очень хочу учиться, только я право не могу быть в гимназии, – там меня очень обижают.
– Тебя везде будут обижать, если ты не постараешься исправить свой отвратительный характер. У меня нет средств, чтобы нанимать тебе отдельных учителей. Не хочешь учиться в гимназии – расти дурой.
– Позвольте мне, папа, дома учиться, вместе с Борей.
Андрей Андреевич не ответил на это ни да, ни нет, но, обдумав дело и переговорив с Софьей Павловной, нашел, что на просьбу Веры можно согласиться.
– Если бы она была крепкая, здоровая девочка, – с ней можно бы обращаться построже, – говорила мать: – но ведь ты видишь, какая она слабенькая, как всякая неприятность гибельно действует на нее; за это время она похудела и побледнела до того, что на нее страшно смотреть; пусть себе спокойно живет дома и учится, как и сколько может; вырастет, поумнеет – может быть и исправится, a нет, – что делать! Еще хуже, если она наживет себе какую-нибудь тяжелую болезнь.
Для Бори Андрей Андреевич нашел строгого взыскательного учителя, который очень серьезно занимался с своим учеником и никак не давал ему лениться. Узнав, что Вера хочет брать уроки вместе с ним, мальчик очень обрадовался: хотя он не был дружен с сестрой и ссорился с ней в последнее время реже только потому, что у обоих их было меньше свободного времени, но все-таки сидеть в классе с ней вместе казалось ему веселее, чем наедине с суровым, молчаливым учителем. Учитель, напротив, не выразил никакого удовольствия, узнав, что у него является новая ученица.
– Я не привык заниматься с маленькими детьми, – сухо заметил он, неприветливо оглядывая Веру с ног до головы, – и не знаю, сумею ли взяться за дело. Особенно с девочками – беда! Сейчас начнутся слезы, писк…
– Я никогда не плачу в классе! – гордо проговорила Вера, – я только годом моложе Бори, со мной можно обращаться так же, как с ним…
Самоуверенный голос так не шел к ее маленькой, тщедушной фигурке, что учитель не мог удержаться от улыбки.
– Увидим! – сказал он, – чему же вы хотите учиться, большая девица?
– Всему, чему учится Боря.
– Как? И латинскому языку?
– Конечно, я буду стараться, вы увидите, что я не глупее Бори!
– Я вижу, что вы довольно высокого о себе мнения.
Урок начался. Учитель, желая немного убавить самоуверенность девочки, не старался делать его для нее ни легче, ни интереснее. Вера была этому очень рада: она любила, чтобы к ней относились серьезно, как к взрослой девочке, чтобы ей давали возможность выказать все свои способности. Учитель остался очень доволен ею, и она слышала, как уходя он сказал ее матери: «Кажется, мы будем дружны с вашей дочкой: удивительно способная и прилежная девочка».
Эти слова придавали новую бодрость Вере, и теперь она уже не сомневалась более в своих силах.
– С чего это ты выдумала, Вера, учиться по-латыни? – говорил ей Боря, – девочки никогда не учатся древним языкам: это для них слишком трудно.
– Пустяки! Одна учительница в гимназии говорила нам, что девочкам стоит только постараться и они могут всему научиться не хуже мальчиков. Я и постараюсь! Я знаю, что я не могу быть такой хорошенькой и ловкой, как Жени, но я наверно не глупее тебя и Мити; увидишь, что я догоню и перегоню тебя в учении!
Такое «нахальное хвастовство», как назвал Боря слова сестры, передавая их позднее Мите, до того поразило мальчика, что он не нашелся ответить на него, a Вера, между тем, принялась серьезно исполнять свое намерение «догнать и перегнать» его.
Она прилежно училась до и после поступления в гимназию, но это прилежание было ничто в сравнении с той, можно сказать, жадностью, с какой она набросилась теперь на книги.
Учитель, заметив, что у нее большие способности к математике, в занятиях с ней обратил особенное внимание на этот предмет, и через несколько недель она стала решать арифметические задачи быстрее и правильнее Бори. Этот успех не удовлетворил честолюбивую девочку: ей, главным образом, хотелось сравняться с братом в том, чем он наиболее гордился – в латинском языке. Это было дело нелегкое. Боря уже два года учился по-латыни и успел преодолеть первые трудности латинской грамматики, она же только что знакомилась с русской грамматикой, a по-латыни не знала ни слова. Но это не смущало ее. «У меня способности не хуже, чем у Бори, – говорила она сама себе, – это и учитель сказал; Боря ленив, a я прилежна, он учится пять часов в день, a я буду учиться десять; через год я наверно догоню его!»
– Вера, Верочка! – звала ее мать, видя, как она сидит за своим письменным столиком, оперев на обе руки усталую голову, не слушая и не слыша ничего, что делалось вокруг, заучивая целые сотни латинских слов и десятки грамматических правил, – Верочка, я с тобой говорю!
Девочка ничего не слышала, и мать должна была класть руку на ее книгу, чтобы заставить ее оглянуться.
– Что тебе, мама? – недовольным голосом спрашивала она, досадуя на перерыв в занятиях.
– Брось ты эту латынь, голубчик; посмотри, как ты измучилась: голова горит, руки как лед; я занимаюсь с тобой французским и немецким языками, – право, этого для тебя довольно!
– Отчего же для Бори не довольно, a для меня довольно?.. Не мешайте мне учиться, мама.
– Боре все легче дается, чем тебе, дружок. Вов он уже давно приготовил все уроки и скачет, как конь без узды, a ты целый день сидишь над книгой, – это вредно, ты заболеешь.
– Никогда не заболею от учения! Уж если заболею, так скорей от того, что вы мне мешаете делать, что мне хочется, что мне приятно.
Мать со вздохом отходила от упрямой девочки, a на следующий день Вера отвечала учителю урок втрое больше заданного им, и отвечала так твердо и хорошо, что на несколько минут вся его суровость исчезала и он осыпал ее похвалами.
Эти похвалы, особенно когда к ним присоединялось какое-нибудь замечание о недостатке прилежания у Бори, заставляли девочку забывать и усталость, и головную боль; они придавали ей силу и бодрость на новые труды. Учитель и не подозревал, что его одобрение постоянно питает и развивает тщеславие девочки; впрочем, если бы он даже и подозревал, это не заставило бы его изменить обращения: он брался учить детей, сообщать им как можно больше знаний и заботился только о их успехах в науках; чувства же их, свойства их характера вовсе не интересовали его. Ему было все равно, из-за чего учится ребенок – из страха, из тщеславия или из любви к науке, только бы он всегда исправно готовил заданные уроки, да смирно, внимательно сидел в классе. Боря не нравился ему своей живостью, впечатлительностью, недостатком усидчивости. Вера же вполне удовлетворяла его, и он с видимым удовольствием занимался с ней. Он не замечал, что, слушая его объяснения или рассказы, девочка не интересуется тем, о чем он говорит, не заботится понять вполне смысл его слов, a думает только, как бы запомнить его выражения, его фразы и потом повторять их; что она старается только заучивать уроки, a не основательно выучиться чему-нибудь; что ее не радует, как Борю, когда она может узнать что-нибудь новенькое, a напротив, ей больше нравится или повторять старое, потому что это легче и она скорей может заслужить похвалу, или запоминать мудреные слова, которыми можно похвастать. Благодаря этим мудреным словам, которые девочка старалась и кстати и некстати, вставлять в свои разговоры, благодаря книгам, которых она не выпускала из рук, все домашние скоро стали считать ее не по летам умной.
– Не жалей о том, что ты не хороша собой, – говорила ей иногда мать: – ум важнее красоты; если ты будешь умной, образованной женщиной, никто не станет обращать внимания на твою наружность.
Вера и сама стала меньше прежнего думать о своей наружности; смотря на себя в зеркало и сравнивая свое некрасивое лицо с прелестным личиком сестры, она не печалилась, не сердилась, как прежде, a напротив, гордо встряхивая своими темными, жесткими кудрями, думала: «пусть себе Жени гордится своей красотой, – это все пустяки: когда мы вырастем большие, ею будут любоваться, a со мной все-таки всякому приятнее будет и посидеть, и поговорить, потому что я буду гораздо умнее ее». Наряды также перестали занимать Веру. Когда она видела, что мать собирается шить обновки ей и сестре, она не кричала, как прежде: «пожалуйста, мама, мне такое же, как Жени!», a напротив, презрительно замечала: «наряжайте, мама, Жени, – мне этого не нужно!» Теперь Вера ссорилась с сестрой и с братьями меньше прежнего, но вовсе не оттого, что стала добрее, что стала больше любить их. Она по-прежнему завидовала им и не желала сочувствовать ни их радостям, ни их горестям. Только теперь и у нее, и у них было меньше свободного времени, им некогда было заводить длинные споры и ссоры из-за всякого пустяка; они перебрасывались несколькими бранчивыми фразами, затем по целым часам дулись, ничего не говорили друг с другом, и в детской господствовала тишина, радовавшая Андрея Андреевича.
Была ли Вера в это время счастливее, чем в первые годы своего детства? Она, как и все дети, не задавала себе этого вопроса, но стоило взглянуть на ее вечно нахмуренное, озабоченное личико, чтобы понять, как ей далеко было до счастья. Да и правду сказать: мало радостей, и зато много неприятных, горьких минут приходилось ей переживать.
Вот возвращается из гимназии Жени, свеженькая и веселенькая, как всегда, и со смехом рассказывает разные гимназические приключения; Вера молча слушает, и грустно ей, что у нее нет подруг, нет сверстниц, с которыми она могла бы и поиграть, и пошалить иногда. В воскресенье к Мите собирались товарищи, у них затевались разные шумные игры, первым зачинщиком которых был обыкновенно Боря, но в которых и Жени часто принимала деятельное участие. Вера не могла бегать и скакать, как другие, она сидела над книгой, стараясь утешить себя мыслью, что она зато будет всех умнее, но эта мысль плохо помогала ей: всякий раз, когда до ушей ее долетали взрывы веселых криков и смеха, сердце ее болезненно сжималось; она чувствовала, что будь она так же здорова, как и Жени, и она с радостью отбросит латинскую грамматику и станет веселиться вместе с другими.
Жени с Борей ушли в уголок и о чем-то оживленно шепчутся; они помогают друг другу во всех шалостях, оттого у них всегда секреты, всегда какие-то особенные, приятные разговоры.
– О чем это вы говорите? – подходя к ним, спрашивает Вера.
– Тебе что за дело? Поди прочь! – резко отвечает Жени.
– Отправляйся к своим книгам, ты ведь ученая! – прибавляет Боря.
Вера отходит, награждая их названием «дураки», но это нисколько не утешает ее. Ей грустно, что никто никогда не пошепчется дружески с ней, не расскажет ей своих секретов, что она чужая и для сестры, и для братьев.
Митя достал себе новую книгу, он читает ее с интересом, с увлечением. Щеки его разгорелись, глаза блестят, он готов ради книги забыть и пищу, и питье; он с одушевлением разговаривает о прочитанном со всеми, кто согласен слушать его; видно, что чтение доставляет ему величайшее удовольствие. Вера с удивлением смотрит на него; она целые дни просиживает над книгами, но никогда не испытывает ничего подобного. Для нее и чтение, и ученье – труд, тяжелый труд, a никак не наслаждение; она не понимает, как может Митя радоваться тому, что понял или узнал что-нибудь, за что никто не будет его хвалить, восхищаться им. Она не понимает, a между тем ей ясно, что чувства брата приятны; и грустно ей, что она не может испытать того же…
Даже те радостные минуты ее жизни, когда она слышала себе похвалы, были часто, очень часто отравлены. Когда учитель, прослушав ее и Борин ответ, замечал: «Хорошо! Вы, Верочка, очень твердо выучили, но Боря, кажется, лучше понял, в чем дело; послушайте, он вам объяснит», – то она готова была заплакать от досады. Когда кто-нибудь из гостей, часто обедавших у отца ее, обращался с каким-нибудь вопросом к ее братьям и давал им возможность показать свои знания, она бледнела от зависти. Всякая похвала другим казалась ей личным оскорблением, унижением ее достоинства; те же похвалы, которые получала она сама, представлялись ей недостаточными. Она обижалась, когда учитель просто говорил ей: «хорошо, очень хорошо!» и выбивалась из сил, чтобы заслужить от него более горячие одобрения; a он, как нарочно, становился все скупее на эти одобрения, a силы все чаще и чаще изменяли ей. Не раз приходилось ей два-три дня лежать в постели; от сильной головной боли не раз, просидевши несколько часов кряду над книгами, она с ужасом замечала, что ничего не знает, ничего не могла выучить, и в отчаянии бросала занятия. «О, как тяжело, как страшно тяжело делаться ученой! – думала она иногда, сжимая руками свою бедную, больную голову, – и отчего мне это так особенно тяжело, отчего для меня ни в чем нет удовольствия, во всем одно горе, одно мучение?..»
