Александр Сергеевич Долгирев
Молодость
Глава 13
Пламенный борец
Чиро Бертини в очередной раз за вечер задал себе вопрос: «Что я здесь делаю?» И в очередной раз ответил: «Ты делаешь Сандре приятно». Отношения двух молодых людей развивались стремительно. Чиро даже сам был этому удивлен. Всего полторы недели назад Бертини страшно досадовал на себя за то, что выбрал совершенно неудачный фильм для первого свидания, а два дня назад он отказался участвовать в покушении на чернорубашечника ради того, чтобы проблемы с законом не помешали им с Сандрой встречаться.
Этим вечером девушка затащила его на собрание Всеобщей итальянской конфедерации труда. Этот профсоюз склонялся влево и был открыто связан с Компартией. Несмотря на то, что, в общем и целом, Сандра была достаточно далека от политики, о профсоюзе она трещала почти без умолку последние несколько дней. Правда, Бертини имел серьезные основания полагать, что интерес Сандры был вызван не социальной ответственностью рабочей итальянки, не актуальностью борьбы за права рабочих и даже не симпатиями к коммунистическому движению, а вполне конкретным человеком. Этого человека звали Фабриццио Пикколо и он был одним из лидеров Конфедерации труда в Риме. Страстный оратор, харизматичный предводитель, Фабриццио был одним из тех людей, глядя на которых Комиссар обыкновенно презрительно посмеивался. Чиро тоже относился к профсоюзам со скепсисом, о чем не преминул рассказать Сандре – она почему-то изрядно обиделась.
По мнению Бертини профсоюзы уже давно утратили в значительной степени свой первоначальный смысл механизмов защиты прав рабочих. Сейчас большую часть постов в той же Конфедерации труда занимали люди, которые либо вообще никогда не были рабочими, либо были ими давно и недолго. Сама Конфедерация занималась в основном агитацией за Компартию в рабочей среде, в свободное время устраивая хаотичные и недостаточно согласованные стачки и забастовки. Помощью многодетным семьям, улучшением жилищных условий рабочих, организацией мест отдыха в рабочих кварталах профсоюз практически не занимался.
Однако если к профсоюзам в целом Чиро испытывал обыкновенное пренебрежение, то Фабриццио Пикколо вызывал у него вполне конкретную неприязнь. Молодой человек помнил слова синьора Кастеллаци о том, что не следует ревновать к знаменитостям, но не был уверен, что это распространяется на профсоюзных лидеров. А Сандра могла говорить о нем часами, еще больше распаляя Бертини.
Собрание, на которое молодые люди пришли сегодня, ничего нового Чиро не дало. Одни и те же слова и лозунги о классовой борьбе и загнивающем капитализме, которые перекочевали, казалось, еще с довоенной поры в неизменном виде. Все это Бертини прекрасно знал. Знал он и то, что победитель в классовой борьбе определяется не здесь и не сейчас, а загнивание свойственно капитализму с самого его зарождения и является для него естественным состоянием.
Пытаясь отмежеваться от чуждого ему воодушевления царившего вокруг, молодой человек прикрыл глаза и вспомнил последний фильм, который смотрел. Отношения с Сандрой требовали времени, которое он охотно тратил, отодвигая на второй план свое увлечение. По этой причине последним фильмом, который посмотрел Бертини, был «Королевская свадьба» со стареющим Фредом Астером еще в прошлую пятницу. Глуповатый американский мюзикл не вызвал в Чиро никаких эмоций и он вернулся еще чуть назад в памяти. В понедельник на прошлой неделе он ходил на «Леопарда» Висконти.
Это было их первое с Сандрой свидание, и оно было провальным. Бертини, начисто забыв, что в этот раз он идет в кино не для того, чтобы смотреть кино, потащил девушку на трехчасовую костюмную драму. Висконти был хорош. Очень хорош. Чиро не читал книгу, поэтому не мог сравнить впечатления, но фильмом он проникся и трагедию князя Салины смог понять, хотя, ни на секунду не забыл, что видит метания идеологического противника – представителя отжившей свой век аристократии. И для него трагедия заключалась не в угасании аристократизма, а в том, что на смену ему пришла приспособленческая буржуазность.
Впрочем, проникнуться до конца у Чиро не вышло. Где-то на исходе второго часа молодой человек почувствовал, как Сандра приблизилась и даже облокотилась на него, положив голову ему на плечо. Чиро вдыхал запах ее волос, сдерживая себя от движений в затекшем теле, чтобы не тревожить девушку. Дыхание Сандры было ровным и глубоким. Чиро слушал его, решительно позабыв о фильме. А потом девушка всхрапнула. Бертини чувствовал, что задыхается от расстройства и смущения. В таком ощущении удушья он не смог оценить кульминационную сцену бала, постоянно мысленно коря себя за столь неудачный выбор развлечения для первого свидания. Но побеспокоить Сандру Чиро не счел возможным, из-за чего к концу сеанса начисто перестал чувствовать собственную правую руку.
Вопреки ожиданиям Бертини, Сандра не отказалась встретиться еще раз и отмела все его извинения, сказав, что просто устала на смене, а фильм был очень даже ничего и Ален Делон – красавчик.
Молодой человек отвлекся от воспоминаний и вернулся в душноватое помещение, в котором с трудом угадывались черты небольшого театрального зала. Сандра стояла рядом. Вопреки ожиданиям Бертини, на ее лице тоже была написана скука, но также и ожидание. Чиро приблизился к ней и произнес так, чтобы никто кроме Сандры не услышал:
– Давай уйдем?
– Нет, нет, он скоро будет говорить. Он хочет выступить с каким-то предложением. Тебе это будет интересно услышать, вот увидишь!
В душе у Чиро появилось чувство какой-то тревоги. Все эти люди, сама эта обстановка вдруг стали очень ему неприятны. Духота и скученность вызвали у Бертини чувство удушья. Он с большим трудом удержался от того, чтобы выбраться из театра на свежий вечерний воздух.
На сцену вышел элегантно одетый мужчина лет тридцати-тридцати пяти. Он назвался и Чиро не смог сдержать презрительного смешка. Фабриццио Пикколо выглядел именно так, как Бертини его представлял. Пикколо подошел на собрание только что и все еще держал в руках отличную шляпу. Бертини готов был спорить, что это была самая настоящая шляпа от Борсалино. Одет был Пикколо вовсе не в рабочую спецовку, чтобы собравшиеся даже случайно не решили, что он только что со смены. Он был в великолепном костюме, который, судя по виду, стоил несколько месячных окладов Чиро. При этом Бертини не мог не отдать Пикколо должное – Фабриццио не держал окружающих за полных идиотов и потрудился придать своему виду несколько растрепанный вид, чтобы не столь явно выделяться. Лицо Пикколо несло на себе легкую небритость, а волосы были малость взъерошены. Костюм был идеально чист, но не идеально выглажен. Дополнялся образ настоящего революционера расстегнутой верхней пуговицей на рубашке при отсутствии галстука.
Речи Фабриццио тоже не потрясли Чиро – стандартный набор из пламени революционной борьбы, Мао Цзэдуна, Че Гевары, Фиделя Кастро, Юрия Гагарина, съездов, пленумов, постановлений, призывов вступать в Партию и обещаний разобраться с проблемами. Чиро внезапно понял, почему старые бойцы, вроде Бородача и Комиссара, относятся к новому поколению коммунистов настолько отрицательно, почему почти единогласно критикуют Партию, почему говорят о кризисе. Дело было не только и не столько в том, что Партия играла в республиканские игры, устранившись от уличной борьбы, дело было в том, что левизна теперь была в моде.
Чиро буквально почувствовал себя Комиссаром: он смотрел на Пикколо и видел обыкновенного буржуа. Говорить о коммунизме, сыпать цитатами из Че Гевары или, на худой конец, из Сартра, быть чуть-чуть вне закона – теперь это было модно.
Перед внутренним взором Бертини предстал синьор Кастеллаци, распинающийся о куске ветчины. Чиро изрядно разозлился, слушая ту пропитанную самодовольством и буржуазной леностью речь. Синьор Кастеллаци так упивался радостями жизни, что вовсе не обращал внимания на тех, кто этих радостей был лишен, более того, причиной его невнимания была вовсе не глупость, а идеологическая убежденность. Но, глядя на ораторствующего Пикколо, Чиро испытывал к фашисту и прожигателю жизни Кастеллаци большее уважение, чем к человеку, который называл его товарищем. Кастеллаци хотя бы был честен – он был самодовольным буржуа и вел себя, как самодовольный буржуа, не прячась за громкими лозунгами.
Однако самой раздражающей чертой Фабриццио Пикколо было то, что Сандра слушала его с открытым ртом и блестящими глазами. Чиро захотелось увести ее отсюда, объяснить, почему этот фигляр никакой не боец и не революционер. Он вновь приблизился к девушке и произнес:
– Я больше не могу это слушать.
Бертини повернулся к выходу и потянул Сандру за собой, но она не двинулась с места. Тогда Чиро отпустил ее руку, не желая неволить девушку, и вышел в одиночестве. Вечерний воздух приятно холодил его разгоряченное лицо. Чиро почувствовал слабость в ногах и привалился к стене. «Да, что это со мной?! Неужели простудился?»
Через пару минут молодой человек пришел в себя и посмотрел на жизнь вполне вменяемо. Похоже, у них с Сандрой появились разночтения во взглядах на то, что является хорошим совместным развлечением. Причем, если она еще смогла найти в кинематографе хоть что-то интересное для себя, то Чиро больше не при каких обстоятельствах не собирался посещать мероприятия подобные сегодняшнему. Это было неприятно, но с этим можно было жить – в конце концов, большая часть их совместного досуга была занята не кино и не профсоюзными собраниями, а прогулками по городу и поцелуями в укромных местах.
Вообще, любовь Сандры к пешим прогулкам уступала лишь ее любви к болтовне. Девушка готова была разговаривать о чем угодно, и за время совместных прогулок они перебрали все темы от спортивных машин до сигарет, при том, что оба не умели водить и не курили.
Чиро отвлекся от размышлений, увидев свое отражение в подсвеченной витрине маленького кафе. На лице Бертини застыло сосредоточенное выражение, а сам он был самую малость похож на Рокко из фильма «Рокко и его братья». «Ну, может, поэтому ты ей и понравился – потому, что в минуты задумчивости слегка похож на Алена Делона?» За размышлениями о Сандре и их встречах Чиро довольно далеко ушел от треклятого душного театра и теперь вынужден был быстрым шагом возвращаться, не желая упустить девушку.
Она вышла с немного растерянным выражением на лице, которое, впрочем, сменилось улыбкой, когда она увидела Чиро:
– Вот ты где! Я тебя немного потеряла.
Похоже, она даже не заметила его ухода.
– Решил уйти пораньше. Душно.
– Да, слегка душновато. Как тебе Пикколо?
– Ну… да никак, честно говоря. Еще один франт, который думает, что борьба это красивые речи.
– Он не франт…
Они шли по направлению к дому, в котором жила Сандра. Если бы Чиро в этот момент посмотрел в глаза девушки, он наверняка не стал бы с ней спорить, но он не посмотрел:
– Самый настоящий франт. Шляпа от Борсалино, костюм от какого-нибудь Гуччи, я уверен, что свои дорогущие часы он снял прямо перед выступлением.
– Я не думала, что ты такой…
Бертини еще только начал говорить о недостатках Пикколо, но, услышав слова Сандры, осекся. Следующие несколько минут они прошли в тишине. Наконец, Чиро заговорил, попытавшись оправдаться:
– Я вовсе не из ревности или какой-то зависти так сказал.
– А почему тогда?
– Ну, я, правда, считаю, что человек, который претендует на какую-то близость к рабочим, к народу, который пытается призывать нас к борьбе, и, при этом, выглядит подобным образом… не до конца искреннен.
– Да ты что, не слышал его? Неужели ты судишь его лишь по внешности? А меня ты тоже только по внешности оцениваешь?
Бертини осознал, к насколько неприятным последствиям может привести этот разговор, и попытался закруглить его шуткой:
– Тебя я не оцениваю. Тебя нельзя оценивать – можно только любоваться.
– Ты просто уходишь от ответа. Почему ты считаешь, что Фабриццио лжет?
Чиро глубоко вздохнул. Он безумно жалел о том, что просто не согласился с Сандрой, но теперь она не оставляла ему иного варианта, кроме честного ответа:
– Я не сказал, что он лжет, я сказал, что не уверен в его искренности. Мне показалось, что для него наше Движение это просто игра, развлечение, как для меня кино. Он красиво говорит о быте рабочих, но ты обратила внимание на его руки? Руки рабочего человека так не выглядят. Даже у меня мозоли от отвертки, да и у тебя царапинки и огрубелости. В этом обстоятельстве, в самом по себе, нет ничего плохого. Человек не обязан быть рабочим, чтобы быть полезным обществу, но вот для того, чтобы призывать меня на сопротивление каким-то не до конца проясненным оппонентам, взывая к моему пролетарскому долгу, он должен хотя бы быть тем, кем пытается казаться. Если рабочее движение в Италии это Фабриццио Пикколо, то я точно не с ним.
Он все время говорит о Кубе, о Советском Союзе, о Патрисе Лумумбе… Я пришел туда для того, чтобы слушать о наших делах, о наших проблемах. О том, что нам в Италии, в Риме, на нашем заводе нужно сделать, чтобы наша жизнь стала лучше. Об этом он говорит общими фразами, которые можно свести к следующей формуле: «Итальянский рабочий страдает под гнетом капитализма, но скоро он воспрянет и освободится!» – я согласен с этими тезисами, Сандра, но я не услышал, какие конкретно шаги предпринимает Конфедерация труда, Коммунистическая партия и лично Фабриццио Пикколо для достижения поставленной цели…
– А ты?..
– Прости, не понял…
– Что ты делаешь для этого, Чиро? Если бы ты не был занят поливанием Фабриццио грязью, то услышал бы, что он предлагает всеобщую забастовку, чтобы нам улучшили условия труда. А вот что ты можешь предложить кроме бесконечного нытья?
– Я слышал все, что он говорил кроме концовки, и про «всеобщую забастовку» я тоже слышал. Знаешь, как это будет выглядеть на самом деле? Всеобщая забастовка в том крайне маловероятном случае, если ее вообще удастся реализовать, расколет страну надвое. Потому, что потребности людей в Турине и, например, в Реджо-ди-Калабрии кардинально различны. На Юге волну народного выступления тут же оседлают фашисты, позиции которых там все еще очень сильны, на Севере начнутся тяжелые столкновения всех со всеми, которые будут изрядно напоминать гражданскую войну. Вот, что такое Всеобщая забастовка, Сандра.
– Знаешь, это лучше, чем ничего! Революция требует жертв, Чиро!
Бертини сдержал себя, хотя это было тяжело. Это не были слова Сандры. Сандра – милая, говорливая, почти совершенно аполитичная юная римлянка говорила о гражданской войне, как о чем-то желательном, цитируя услышанный полчаса назад лозунг, брошенный Фабриццио Пикколо. Чиро остановился как вкопанный. В его разуме улица, по которой они с Сандрой шли, покрылась баррикадами, а слух уловил звуки отдаленной перестрелки.
– Знаешь, Сандра, таких жертв она не стоит!
– Вот оно, Чиро! Как только речь зашла о чем-то настоящем, ты тут же стал умеренным. Может быть, у Фабриццио и нет мозолей на руках, но для Движения он сделал больше, чем ты со своими рассуждениями. Критикуешь – предлагай, Чиро!
Глава 14
Попытка быть смелым
– А, Чиро! Я очень рад вас видеть! Присаживайтесь, обещаю, сегодня ни слова о прошутто или кальчо!
Кастеллаци действительно был очень рад видеть Чиро Бертини. Прошлая их встреча оставила на душе у Сальваторе ощущение, что юноша так и не смог преодолеть свое предубеждение перед скрытой от людского взора фасцией. Бертини немного скомкано ответил на приветствие и сел за столик Кастеллаци. Молодой человек был бледен и как-то отрешен.
– У вас все хорошо, Чиро?
– Пожалуй да, синьор Кастеллаци… Хотя, точно не знаю.
– А вы только что из кинозала, мой юный друг.
– Верно. Как вы догадались?
Кастеллаци улыбнулся – дубина катарсиса ударила несчастного по голове с простейшей целью – изменить всю суть его мировосприятия. Сальваторе знал это чувство полной растерянности и, как будто, непонимания обыденных вещей, которые внезапно превратились в уродливые чудеса реальной жизни, не озаренной объективом камеры. С Сальваторе такое теперь случалось крайне редко – уж очень хорошо жизненный опыт сопротивлялся новым откровениям. Но Чиро был совсем молодым человеком и все еще умел быть потрясенным.
– По вашему лицу все видно. И что же смогло столь сильно вас впечатлить?
– «Презрение» Годара.
– Хм, еще не видел. Стоит тратить время?
Сальваторе не смог отказать себе в удовольствии слегка схитрить: он, разумеется, уже видел новую работу Годара и был впечатлен и даже поражен иголками, которые француз беспощадно втыкал в разум человека, который хоть раз занимался кинопроизводством или, хотя бы, написанием сценариев. Однако Чиро, очевидно, находился под столь более мощным впечатлением, что непременно должен был начать рекламировать Кастеллаци этот фильм, используя восторженные обороты и восхищенные интонации. Вопреки ожиданиям Сальваторе, Бертини просто ответил:
– Стоит, синьор Кастеллаци… Я не могу понять одного: как человек, который никогда меня не видел, который не общался со мной и не знает ничего о моей жизни и даже самом моем существовании, может так точно описывать мои чувства и эмоции?
– Великая магия искусства, Чиро. Этот самый человек вдохновляется, разумеется, вовсе не вами, но создает своим талантом такой мир, в который вы без сомнений входите для того, чтобы изменить его под собственное восприятие и увидеть вовсе не таким, каким вам его показали, а таким, каким хотите видеть. Настоящий мастер не рассказывает историю зрителю, а заставляет зрителя самого рассказать ее себе.
– Но все же, чем вдохновляется автор, который столь точно показывает мне меня? Как это происходит, синьор Кастеллаци?
Сальваторе глотнул вина, беря паузу на формулирование ответа.
– Году этак… черт, запамятовал! В общем, когда я еще был достаточно известен, у меня брали интервью и журналист спросил меня, откуда я черпаю вдохновение. Я начал рассказывать ему про Фернанделя и Чаплина, про цирк, который приезжал в Неаполь, когда мне было восемь лет, потом перешел к свету электрической лампочки, который подсказал мне идею с лампой подсвечивающей со спины главную героиню в моей последней на тот момент работе… Я уже собирался начать говорить о том, что с утра, завязывая галстук, я вспомнил о французском короле Людовике XVI, но остановил себя потому, что вдруг понял, насколько все это было чушью. Я не знаю, что вызывает вдохновение, Чиро. Все и ничто одновременно
Бертини кивнул и отпил из своего бокала. Сальваторе на минуту отвлекся от их беседы и обратил внимание на Пьяцца Навона. На площади творилось торжество работы постановщика – на ней ничего не происходило. Люди шли по своим делам, дети гонялись друг за другом и пронзительно кричали. Кастеллаци не смог бы поставить эту сцену так, чтобы она выглядела естественно, но сейчас он не чувствовал в ней фальши.
– А вашей девушке понравился этот фильм?
– Я ходил один.
– Почему?
– Мы с ней немного поругались…
– Жаль… Очень надеюсь, что несерьезно.
– Я тоже.
– Простите, что вмешиваюсь в вашу жизнь, но из-за чего вы поссорились? Чрезвычайно интересно, из-за чего молодые люди ссорятся сейчас.
Сальваторе легко улыбнулся, пытаясь убавить вес у своего вопроса.
– Из-за политики… Хотя нет, черта с два, из-за одного франта, который прикрывается Революцией, являясь обыкновенным прожигателем жизни.
– Помните, в прошлую субботу я говорил вам о том, что ревность делает мужчин смешными?
– Ну да, помню… Но вы говорили о знаменитостях, писателях… В общем, о тех, кто далеко, а этот совсем рядом. Сандра может говорить о нем без умолку часами, причем, я бы понял, если бы он действительно был тем, кто стоит того, чтобы о нем говорить, но это обыкновенный демагог, еще и претендующий на умы рабочих!
Чиро начинал злиться и Сальваторе попытался отвлечь его от размышлений о столь неприятном ему человеке:
– Может быть, стоит дать ей шанс? Пусть ваша Сандра и увлеклась им немного, но это вовсе не значит, что она тут же бросится к нему, позабыв о ваших отношениях.
– Дело в том, синьор Кастеллаци, я не уверен, что она моя, и не уверен, что есть о чем забывать. Мы встречаемся-то только две недели. Может, ничего такого между нами и не было, просто я себе уже что-то напридумывал?..
Бертини замолчал и посмотрел на площадь, на которой по-прежнему ничего не происходило. Молодой человек надолго приуныл. Сальваторе не мог винить его. Кастеллаци вспомнил себя в возрасте чуть за двадцать. Тогда он тоже влюблялся сразу и во всех женщин, которые проявляли к нему хоть какой-то интерес. Через день общения с новой возлюбленной он был уверен, что хочет прожить с ней всю жизнь, через неделю был готов сделать предложение, а через месяц расставался с ней легко и без особенных сожалений. «Если бы молодость знала, если бы старость могла…» – Сальваторе вспомнил старое изречение, но не стал говорить его вслух, не желая упрекать молодого человека в его молодости. Вместо этого он произнес другое:
– Вы были счастливы с ней, Чиро, хотя бы на одно мгновение?
Бертини посмотрел на Кастеллаци невидящим взором, как будто действительно вспоминал, а потом ответил:
– Да, был.
– Тогда боритесь за нее и не бойтесь быть смешным. Вообще ничего не бойтесь. Женщина, которая подарила вам счастье однажды, сможет сделать это снова. И время здесь совершенно не важно.
Кастеллаци сделал паузу, поняв вдруг, что разговаривает не только с Чиро, но и с собой, и повторил, как бы фиксируя:
– Время не важно.
Бертини серьезно кивнул и сделал глоток вина. Сальваторе обратил внимание, что с момента их первой встречи Чиро стал внимательнее относиться к вину – он больше не заливал его в себя, проглатывая сразу и не успевая почувствовать вкус. Теперь он пил небольшими размеренными глотками. Даже его способ держать бокал стал изящнее. Кастеллаци неожиданно вспомнилась история из далекого прошлого, и он поймал себя на том, что говорит вслух, когда уже поздно было замолкать:
– Вы знаете, Чиро, мое взросление пришлось на военные годы. Мне было тринадцать, когда началась Первая мировая война, и четырнадцать, когда мы в нее вступили. Фронт был на другом конце страны, а у нас в Неаполе только и разговоров было, что о войне, да о Каморре25. Причем мы – мальчишки – равно мечтали, как защищать Италию на поле боя, так и стать настоящими каморриста. Мне потребовалось прожить еще несколько лет, чтобы понять всю грустную иронию, кроющуюся в этих двух одновременных мальчишеских мечтах.
Я вырос в хорошей полной семье, поэтому для меня разговоры о Каморре всегда были просто разговорами, а вот для многих моих тогдашних приятелей они стали реальностью. Весьма расходящейся с нашими детскими ожиданиями, между прочим.
Впрочем, речь не об этом. Как-то, когда мне было шестнадцать, у нас с приятелями зародилась идея явиться на призывной пункт и, завысив возраст, записаться добровольцами. Тогда нам казалось, что жизнь стремительно проносится мимо, оставляя нас на обочине, где мы никогда не сможем показать себя. Паоло – самый умный в нашей компании – сразу отказался в этом участвовать, весьма справедливо заметив, что не у всех нас голоса-то сломались, поэтому подлог быстро раскроют. Мы, разумеется, объявили его трусом, за что мне до сих пор стыдно, потому что Паоло погиб в 1942-м, вытаскивая людей из-под завалов разбомбленной американцами церкви.
В итоге согласились на эту затею восемь человек, в том числе и я. Во время планирования и сборов отвалились двое. Утром назначенного дня к призывному пункту пришли только четыре человека: Роберто Бигон, Сильвио Страммачони, Хуан Пистоне и я. Я, разумеется, никого из домашних не поставил в известность напрямую, оставив записку в своей комнате. Я опасался, что у мамы на том же месте разорвется сердце, если я скажу ей, что хочу пойти добровольцем. О том, что с ней случится, если меня убьют, я отчего-то не подумал. Мы назвали чинуше свои имена и сказали, что нам уже исполнилось восемнадцать. Бигон даже сказал, что ему девятнадцать – он был не по возрасту высоким и здоровым.
После этого нас вместе с другими призывниками и добровольцами выстроили в одну шеренгу, и к нам вышел капитан с обожженным лицом и целым набором медалей. Капитан, очевидно, был опытным в этом деле человеком, потому что сразу же приказал:
– Всем, кому еще нет восемнадцати: шаг вперед!
Разумеется, никто из нас не дернулся, хотя я видел, как Сильвио буквально всем телом порывался сделать это. После этого капитан прошел вдоль шеренги, то и дело, приказывая кому-нибудь сделать шаг вперед. Когда дошла очередь до меня, капитан посмотрел мне прямо в глаза, и я отчего-то сразу расхотел воевать. Он спокойно и, даже, как-то буднично приказал мне сделать шаг вперед. Сейчас я понимаю, что он вычислил меня потому, что я был на голову ниже ростом, чем стоявшие рядом, и имел над верхней губой пушок, который явно никогда не видел бритвы. Тогда же я корил себя за то, что не выдержал его взгляд. Кроме меня, из нас четверых капитан вычислил Сильвио, хотя задержался и напротив Хуана.
Пройдя вдоль всей шеренги, капитан сказал:
– Те, кто сделал шаг вперед: забирайте свои вещи и отправляйтесь к своим родителям. Ступайте в школу, учитесь читать, получайте профессию, живите мирной жизнью. Итальянская королевская армия не желает нести ответственность за вашу возможную смерть, по крайней мере, до вашего совершеннолетия. Остальные: добро пожаловать! Теперь вы солдаты!
В тот день я узнал две вещи: во-первых, что я совершенно не расположен к армейской службе, а во-вторых, что даже неудачная попытка лучше, чем отсутствие попытки. Мы с Сильвио встретились с теми четырьмя, которые не попытались, тем же вечером и я чувствовал… нет, не превосходство… подъем! Я ощущал, что все же попытался сделать что-то важное, что хотя бы в трусости и нерешительности меня нельзя обвинить. Пытаться и потерпеть неудачу лучше, чем не пытаться вовсе, Чиро.
Молодой человек слушал долгий монолог Кастеллаци, не перебивая и не отвлекаясь. Лишь когда Сальваторе замолчал, он задал вопрос:
– А что случилось с Пистоне и Бигоном?
Кастеллаци грустно улыбнулся – этот вопрос был самым важным из всех, которые Бертини мог задать.
– Пистоне вернулся с медалями. Он служил ардити26. На нас, да и вообще на весь мир посматривал свысока, в итоге уехал на Север, вернулся в армию и дослужился до полковника. Как у него дела сейчас, да и пережил ли он Войну вообще, я не знаю. А Бигон погиб через месяц после отправки на фронт… Мы, как и все подростки, совершенно не ценили свою жизнь, думая, что смерть это выдумка взрослых, и сделали глупость, за которую заплатили: Бигон жизнью, Пистоне характером, а мы со Страммачони муками совести за то, что не были с нашими друзьями там… Но одна мысль меня грела: я хотя бы попытался.
– К чему вы мне это рассказали, синьор Кастеллаци?
– Не знаю, Чиро… Наверное к тому, что даже если ты проиграешь в сражении за свое счастье, тебе не должно быть стыдно, ведь ты хотя бы принял этот бой.
