Александр Сергеевич Долгирев
Молодость
Глава 9
Слежка
Бородач следил за адвокатом Малатестой уже несколько дней. Чернорубашечник вел вполне мирную жизнь пожилого римлянина. Он обедал в одних и тех же местах, покупал одни и те же газеты, встречался с одними и теми же людьми. Не испытывая проблем с деньгами, Малатеста жил в небольшом доме неподалеку от Дворца правосудия, что показалось Бородачу весьма ироничным.
Таким тихим доживающим свой век пенсионером виделся синьор Малатеста при первом приближении. Однако Бородач быстро понял, что это скорее маска, которую старый фашист носил для того, чтобы казаться безобидным. На второй день слежки Итало заметил, что рядом с Малатестой все время оказывается один и тот же человек в штатском. Он обедал через несколько столиков от адвоката, читал газету у киоска, в котором Малатеста покупал прессу, курил в парке неподалеку от скамейки, на которой о чем-то беседовали Малатеста и хмурый мужчина со значком Социального движения. Человек каждый день менял одежду, все время делая выбор в пользу наименее броской. Лицо его было одним из тех лиц, которые невозможно запомнить.
Первым делом, заметив его, Бородач решил, что кто-то еще следит за адвокатом, что поставило его в совершенный тупик. «Кому это может быть нужно? Наши? Но зачем? Тоже имеют планы на фашиста? Если наши, то кто? Партия или внепартийная ячейка, вроде моей? А если не наши?.. Кто-то из своих? Внутрипартийная борьба или соглядатая прислал кто-то из радикалов? А может быть это карабинеры? Что у властей на Малатесту? Или… может, это человек мафии? Какие у адвоката могут быть дела с ней?..» – вопросов было множество, но ответ оказался неожиданно простым. Однажды Малатеста и его соглядатай как бы случайно встретились на улице. Соглядатай попросил прикурить, а адвокат замешкался, ища спички. Прямой выход на цель – тяжелейший просчет при слежке, поэтому Бородач обратил на него пристальное внимание. Он едва не обнаружил себя, пытаясь подобраться поближе, но, благодаря этому смог заметить, как Малатеста и его соглядатай обменялись какими-то фразами, как бы невзначай. Они были знакомы – это Бородач мог сказать с уверенностью. А это, в свою очередь, могло означать лишь то, что Малатеста знал о слежке и не видел в ней для себя угрозы. Соглядатай в действительности являлся телохранителем адвоката.
Осознав данное обстоятельство, Бородач начал действовать с еще большей осторожностью, теперь боясь привлечь внимание не только Малатесты, но и его агента. К персоне адвоката же он пригляделся еще внимательнее и обнаружил, что на правом боку у того пиджак всегда был немного оттопырен – это без сомнения была кобура. Безобидный старик, нападение на которого не сулило никаких трудностей, мгновенно превратился в опасного и осторожного противника.
Бородач пытался улучить момент, когда адвокат оказывался без сопровождения, но телохранитель, пусть и держался на расстоянии, был при Малатесте каждую минуту, когда тот прибывал вне дома. План нападения провисал. Бородач не сомневался в том, что телохранитель тоже вооружен, а это уже сулило настоящую перестрелку с непредсказуемым результатом. Идею нападения на дом адвоката Итало тоже отбросил – шторы все время были задернуты, поэтому узнать расположение комнат в доме было невозможно, кроме того, Бородач не исключал возможности, что в доме скрывается несколько неприятных неожиданностей, вроде сигнализации. Главным же недостатком этой затеи являлось то, что нападение на дом уважаемого адвоката привлечет очень большое внимание, как и нападение на него среди бела дня с перестрелкой. Конечно, Бородач и рассчитывал привлечь внимание своей акцией, но он рассчитывал привлечь внимание к убийству, а не к нападению. Единственная идея, которую Итало не отбросил за негодностью, это привлечь внимание Малатесты и выманить его из той раковины, в которой адвокат так надежно устроился.
На то, что Малатеста просто так согласится встретиться без сопровождения, Бородач даже не надеялся – адвокат был слишком осторожен для этого. Его нужно было заставить перестать быть осторожным. Адвокат жил вдвоем с женщиной примерно того же возраста, Итало логично предположил, что она его жена. За ней Бородач тоже проследил и не заметил никакого сопровождения. Ее похищение вполне могло заставить Малатесту согласиться на встречу, но к этому варианту Итало планировал прибегнуть лишь в крайнем случае – все же она была не при делах, к тому же, женщина. Но других близких людей он в окружении Малатесты не видел. Это тоже был тупик. Поразмыслив немного, Бородач решил привлечь к слежке Комиссара. Во-первых, он опасался того, что его пристальное внимание будет обнаружено, а во-вторых, рассчитывал на то, что Комиссар, глянув незамыленным взглядом, увидит какие-то возможности, которые Бородач упустил.
Они сидели в машине, которую Итало купил по приезде в Рим – в финансах он благодаря своей работе по всему миру на протяжении последних лет ограничения не испытывал. Малатеста, как и всегда в это время, ужинал в ресторане неподалеку от своего дома. Телохранитель сидел через три столика и пил кофе.
– Это он?
– Я же говорил тебе, что так и не смог увидеть его лицо, хотя кого-то он мне напоминает…
Утомленный рабочей сменой, Ансельмо был в не самом лучшем настроении и явно хотел поскорее добраться до дома.
– Но ты видел его фигуру, его жесты!
– Да, но это было давно. Да и не было в них чего-то необычного или запоминающегося.
Бородач кивнул. Это было не очень важно. Малатеста был фашистом и приближенным Микелини – Итало все равно планировал его убить, даже если бы каким-то причудливым образом оказалось, что это не тот чернорубашечник, который пытал Комиссара. Немного неожиданно за столик Малатесты села его сожительница – Бородач упустил, когда она пришла, кроме того, обычно адвокат ужинал в одиночестве. Они поцеловались в щеку, но Итало не сказал бы, что это был очень уж нежный жест.
– Женщина, с которой он живет. Жена или спутница. Большего сказать не могу. Обрати внимание на человека в бежевом пиджаке, который пьет кофе.
Ансельмо потребовалось некоторое время, чтобы заметить телохранителя. Наконец, Комиссар спросил:
– Вижу. И что с ним?
– Сегодня Малатеста покупал «Коррьере делла Сера», а этот человек купил «Ла Газета делло Спорт» в одном и том же ларьке с разницей в три минуты…
– Может, просто совпадение?
– Нет, не совпадение. Потом Малатеста поехал в штаб-квартиру Социального движения, и этот человек поехал за ним. Обедали они тоже в одном ресторане. Затем, ближе к вечеру, Малатеста кормил голубей на Испанской лестнице – для него это ежедневный ритуал – этот человек флиртовал с какой-то девицей не более чем в двадцати метрах от адвоката.
– Кто? Карабинеры или кто-то из наших?
– Я тоже сперва так подумал, но на самом деле, это его телохранитель.
– Ты уверен в этом?
– Почти наверняка. Здесь мы больше ничего не увидим, поэтому поехали к его дому.
Подъезжать совсем вплотную к дому Бородач не решался, опасаясь, что их интерес кто-нибудь обнаружит.
– Ты смог составить план дома?
– Нет, шторы все время задернуты, даже когда дома только его жена.
– А что насчет проникновения?
– С него станется поставить сигнализацию. В целом же, все по высшему разряду: окна снаружи не открыть, на первом этаже решетки, двери толстые и тяжелые – плечом не выбьешь… да мне, честно говоря, кажется, что даже гранатой не выбьешь.
– Так какие у тебя идеи?
– В том-то и дело, что практически никаких. Нужно выманить его, привлечь чем-нибудь.
– Ты же сам говоришь, что он очень осторожен.
– Да, поэтому это должно быть что-то, что заставит его забыть об осторожности… или кто-то.
Комиссар верно понял намек Бородача:
– Я не буду помогать тебе в похищении женщины, Итало!
– Я и сам этого не хочу, но других вариантов я не вижу.
– Это тоже не вариант… Может, имеет смысл отступиться, Бородач?
– Да, что же с вами со всеми такое?! Первые трудности и вы уже поднимаете лапки к верху! Нет, это должен быть он! Ты же видишь, что это не просто старик – ему есть чего бояться, раз он так осторожен. И, я напомню тебе, он пытал тебя на протяжении целой недели, а потом приказал расстрелять тебя и еще десять человек!
– Я помню…
– Это должен быть он, Комиссар! Именно он, палач, который решил укрыться от своего прошлого под пустой респектабельностью, но от справедливости так легко не спрячешься.
– Хорошо, пусть это будет он, но от того, что мы это решили, он не стал менее осторожен! Какие у тебя планы, Бородач?! И я имею в виду планы, которые не включают в себя похищения женщин…
Этот аргумент Бородач вынужден был принять – планов не было. Он долгим взглядом посмотрел на дом, в котором никого не было.
– Пока никаких… Буду думать… Комиссар, можно я пару дней перекантуюсь у тебя?
– Да, конечно. А что случилось с той ночлежкой?
– Я свалил оттуда – хозяин меня сдал. Прошлым вечером вселились двое в соседнюю комнату. Настоящие мордовороты, по виду, фашисты.
– С чего ты взял?
– Чуйка у меня, Комиссар, и, прежде чем ты скептически хмыкнешь, я скажу, что чуйке я в таких вопросах доверяю намного больше, чем фактам. Возможно, поэтому до сих пор жив.
Ансельмо жил в небольшой квартирке неподалеку от фабрики. Бородач в очередной раз удивился тому, что такой уважаемый человек, как Комиссар, не видит очевидного несоответствия своего образа жизни своим заслугам.
– Аккуратно, в прихожей лампочка перегорела – уже третий день забываю новую купить. Из еды есть вареная картошка и курица оставалась. Могу отварить пасты, если хочешь.
– Без разницы.
– Кофе будешь?
– Лучше вино.
– Вина нет… Есть немного граппы.
– Годится.
После ужина Комиссар с Бородачем устроились за кухонным столом вместе с граппой. Ансельмо часто зевал и почти мгновенно захмелел. Бородач же, напротив, не чувствовал, ни усталости, ни опьянения.
– За паших товарищей!
Комиссар стоял не совсем твердо, но произнес тост с такой горячностью, что Итало сразу вспомнил, в чем была главная сила Ансельмо – он бился только за то, во что искренне верил, а потому, когда он говорил о борьбе, не возникало никаких сомнений в его честности.
– За товарищей!
Комиссар рухнул на старенький табурет, который жалобно заскрипел от такого обращения.
– Сколько замечательных мальчишек и девчонок погибло за нашу Революцию?
– Не сосчитать.
– Нужно считать, Бородач! Нужно, несмотря на боль. Я каждый раз, когда в церковь прихожу, я не молюсь – я считаю павших, всех, кого могу вспомнить… А ты давно был в церкви?
– В шестнадцать лет.
– Совсем давно. В прошлой жизни… У тебя есть дети, Бородач?
– Да, двое, минимум.
– Это же замечательно! А как их зовут?
– Понятия не имею. Одного я никогда не видел, второго видел лишь раз сразу после его рождения.
– Я не это имел в виду – такой и у меня есть, хотя я не уверен, что он от меня. Ее за две недели до нашего первого раза изнасиловали в плену. Я имею в виду детей, которых ты воспитываешь, растишь, следишь за успехами, переживаешь неудачи…
– Нет, таких нет.
– Почему?
– Не было времени на это.
Комиссар рассмеялся.
– Есть на заводе один мужик, так у него шестеро. Всю жизнь по стране от завода к заводу мотается с женой. Разговоры с ним, это настоящий кошмар – дети, дети, дети… Младший, старший, второй, школа, драки, скоро внуки. Вот у него нашлось время.
– Что ты хочешь от меня услышать, Ансельмо? Что я никогда не хотел себе такой жизни? Примерно тогда же, когда я в последний раз сходил в церковь, я понял, с чем хочу связать свою жизнь. Я знал, что на этом пути будет много драк, перестрелок, женщин и выпивки, я знал, что всю свою жизнь буду неприкаян и бездомен… А еще я знал, что хочу этого больше всего на свете! Но чтобы жить такой жизнью я должен быть один и уметь без промедления покидать места. Я понял это еще тогда, Комиссар, и без сожалений оставил родной дом. Поэтому у меня и не было времени на семью и детей. А ты при следующей встрече спроси у своего знакомого с завода, знает ли он разницу между троцкизмом и сталинизмом, понимает ли, почему профсоюзное движение в тупике, осознает ли, что мы живем в эпоху, когда власть начинают концентрировать в своих руках наднациональные организации? Нет, он ничего этого не знает, да ему и не интересно – у него нет на это времени…
– Прости, Бородач, я задал это вопрос не столько тебе, сколько самому себе. Просто, иногда я смотрю на них, обремененных долгами, детьми… любовью, и думаю, а стоила ли моя жизнь того, чтобы ее прожить?
– А я не думаю над этим, Комиссар. Жизнь уже прожита. Мы те, кто мы есть. Глупо сожалеть о том, что уже свершилось.
Бородач воздел стакан над головой и произнес тост:
– За нашу Революцию, Комиссар!
– Да, Бородач, за Революцию…
Глава 10
Забывчивость
Бьянка Коскарелли жила в старом доме в Трастевере21 неподалеку от Тибра. Этот дом принадлежал ее семье уже несколько поколений, еще со времен Наполеоновских войн. Представители этой незнатной, но достаточно уважаемой фамилии участвовали во всех важных событиях итальянской истории последних полутора сотен лет. Войны с Австрией, Рисорджименто22, экономический бум второй половины прошлого века, войны в Африке, Первая мировая война, фашистский подъем, Вторая мировая война – деятельная причастность к истории Италии была одной из традиций семьи Коскарелли. Была в этой семье и еще одна традиция: терять своих детей на полях сражений. Дед Бьянки погиб в Первую эфиопскую войну, отец в одном из бесчисленных сражений при Изонцо23, а супруг в 1943-м, защищая Рим от немцев.
Ныне в семейной вотчине жила лишь Бьянка. Сальваторе Кастеллаци связывали с ней приятельские отношения, завязавшиеся еще до Войны. Достаточно странным образом Бьянка Коскарелли не была связана с кинематографом, кальчо или политикой – Сальваторе даже не помнил толком, как с ней познакомился. Кажется, это было на каком-то светском приеме.
Он захаживал к ней иногда, но не очень часто. Одинокая Бьянка, мучимая нерастраченной любовью и скукой, была очень заботлива по отношению к нему, пытаясь создать у Сальваторе что-то вроде ощущения домашнего уюта. Кастеллаци, последние двадцать лет своей жизни почти все время живший один, немного тяготился этим непривычным чувством. Впрочем, иногда ему очень не хватало вкусной домашней еды, теплых бесед и вполне искренней заинтересованности Бьянки в его делах.
– Как тебе ризотто?
– Восхитительно, как и всегда, дорогая!
– Я рада.
Бьянка улыбнулась. Она была на два года старше Сальваторе, ее волосы были полностью седы, но улыбка все еще напоминала о том, что Бьянка очень красивая женщина. Кастеллаци улыбнулся в ответ, протянул руку к бокалу вина, но сделал это слишком резко, что немедленно отозвалось в спине – Сальваторе ухитрился оставить открытое окно на ночь и теперь мучился застуженной спиной. Похоже, боль нашла свое место на его лице, потому что Бьянка мгновенно спросила:
– Спина болит?
– Да, простудил, наверное.
– Мажешь чем-нибудь?
Сальваторе пренебрег лечением, но, не желая беспокоить Бьянку, соврал:
– Да, с утра намазался.
– Хорошо. Сам знаешь, спину лучше не запускать, Тото.
– Знаю… Ты так и не сказала, как твои дела?
– Да какие у меня дела, Тото – цветы, книги и старость.
– Как поживают Франческо и Роза?
– Ческо пишет, что все хорошо. Обещает приехать следующим летом в гости. Я вот хочу предложить ему прислать Луку и Бьянку на Рождество, но как-то не решаюсь.
– Почему?
– Боюсь немного. Не хочу быть для них скучной бабушкой, к которой они будут приезжать только по указке родителей. К тому же Рождество, это все же семейный праздник.
– Ты вообще-то тоже их семья, дорогая.
– Так Ческо и зовет меня перебраться к ним в Милан, а я не хочу бросать дом. Хотя, может на Рождество и имеет смысл съездить.
– Тоже вариант. А Роза?
Бьянка потемнела лицом:
– А Роза не пишет, что все хорошо. Последнее, что я от нее получила, это письмо о том, что Билли закончил школу и поступил в… как они это называют?.. Колледж! Это было в начале лета. Я с тех пор отправила уже три письма…
– Сочувствую, дорогая.
– Не стоит, Тото. Я все понимаю. Это грустно, но повзрослевшим детям не нужны родители.
– При чем здесь нужда? Как насчет заботы и самой банальной вежливости?!
– Да ты-то от чего так распалился, Тото? Дети вырастают и покидают родительский дом, так стало не сегодня и даже не вчера, так было всегда.
Сальваторе обратился к себе: «А чего это действительно я так распереживался?» Ответ был прост, но изрядно удивил самого Кастеллаци:
– Просто я не хочу, чтобы ты провела Рождество в одиночестве.
Бьянка улыбнулась:
– Тогда ты приходи!
– Хорошо, постараюсь.
Бьянка начала убирать со стола и возиться с кофе, отмахнувшись от слов Сальваторе о том, что это подождет, а равно и от его помощи. Через полчаса они перешли в уютные старинные кресла, которые, казалось, даже пахли не ветхостью, а самим временем. Разомлев то ли от вина, то ли от сытости, то ли от ощущения дома, Сальваторе завел беседу о своих делах:
– Знаешь, дорогая, я встретил за последнее время двух удивительных молодых людей.
– Что же в них такого?
– Парень просто привязался ко мне, когда я ужинал. Узнал меня, представляешь? Меня лет десять никто не узнавал.
– Тебе было приятно?
– Ты же знаешь, что нет – я никогда этого не любил. Он буквально заставил меня говорить о кино. А уж когда заставил… Я такого интереса не испытывал уже много лет. Умный, внимательный, он до одури влюблен в кино, прямо как я в его возрасте.
– В те годы это было труднее, Тото…
– Глупости, Бьянка! Настоящая, искренняя увлеченность, это всегда тяжело. Кроме того, я не был вынужден работать на заводе полную смену перед тем, как пойти в кинотеатр.
– А ты, кажется, влюблен!
Кастеллаци не сдержал улыбку – выпады Лукреции были непрестанны, а потому, к ним быстро вырабатывался иммунитет. Уколы же Бьянки Коскарелли были редки, но зато почти всегда достигали цели. Сальваторе прикинул, как половчее выпутаться из этой несложной шутки:
– Я немного староват для подобных экспериментов, дорогая.
Бьянка откинула голову на спинку кресла и засмеялась. Через паузу Сальваторе продолжил:
– Кроме того, меня подкупает в нем его наивное левачество. Ему даже удалось пару раз задеть меня этим, а такое случается нечасто. Даже интересно, когда он разочаруется и что станет тому причиной. Я, представь себе, водил его на кальчо, чтобы показать, как устроен мир – чувствую себя нудным школьным учителем.
– На Лацио?
– Ну да.
– Ты всегда ценил хорошую шутку, Тото – левака на Лацио вести. Он не пытался бежать?
– Пытался, даже несколько раз, но интересно ему было более, чем отвратительно. Это-то меня в нем и подкупает!
– А кто еще из римской молодежи смог тебя впечатлить?
Сальваторе неожиданно для самого себя смутился и сделал большой глоток вина. Отчего-то ему было стыдно признаться Бьянке в том, что он посещает публичный дом, даже не смотря на специфические отношения Кастеллаци с тамошними работницами. Наконец, он не выдержал, ничего, в общем, не требовавшего взгляда подруги, и начал говорить:
– Одна совсем юная девушка. Она напомнила мне Катерину.
Бьянка заглянула ему прямо в глаза. На ее губах застыла улыбка, но взгляд был полностью серьезен. Сальваторе выдержал паузу и продолжил говорить:
– Я иногда хожу в «Волчицу». Ты слышала об этом заведении?
Бьянка кивнула, доливая себе из кофейника. Сальваторе показалось, что ее ничуть не удивила эта новость.
– Я никогда не сплю с работающими там девушками. Мне кажется, что это было бы слишком…
– …Смешно?
– Да, именно! Мне просто нравится общаться с ними, узнавать об их делах и волнениях, понимать их характеры. Платно и по часам, без всяческих последствий.
– А ты еще о моем одиночестве беспокоишься, Тото…
– Одна из девушек там… она воскресила в моей памяти Катерину, и теперь я не могу выкинуть ее из головы. Будто все закончилось не двадцать лет назад, а только что, и я все еще могу попытаться что-то исправить.
– Не можешь, Тото.
Это было настолько больно, что у Сальваторе закололо сердце.
– Знаю, что не могу, но и не думать о Катерине я не могу.
– Может, стоит обратить более пристальное внимание на эту девушку?
– Для чего? Она совсем юна, а я старик. Кроме того, дело не в ней – просто в той конкретной ситуации, в том конкретном настроении она вдруг стала похожа на Катерину. На самом деле они достаточно сильно отличаются внешне, да и Катерина никогда не позволяла так легко себя обидеть. Робкая проститутка – можешь себе представить такое, дорогая?!
– Да, могу. Неудивительно, что она произвела на тебя столь сильное впечатление – беззащитность и доступность – тут мало кто не впечатлится.
– Может быть, ты и права… Ты знаешь, куда уехала Катерина?
Сальваторе хотел задать этот вопрос, но немного в другой момент, однако не смог удержаться. Бьянка вновь откинула голову на спинку кресла, но на этот раз она не смеялась. Коскарелли закрыла глаза и будто бы уснула. Минуты через две она, не открывая глаз и не поднимая головы, заговорила:
– Ты не просто увидел призрак прошлой жизни в этой девушке – ты вознамерился воскресить этого призрака, Тото. Зачем?
– Потому, что не могу успокоиться. В моей жизни есть много вещей, за которые мне стыдно, почти нет тех, о которых я жалею, но разрыв с Катериной входит и в тот, и в другой список.
– Почему именно сейчас? Ты, возможно, даже сам веришь в обратное, но я точно знаю, что ты никогда не забывал о ней.
Этот вопрос заставил Сальваторе задуматься.
– Наверное, из-за этих молодых людей. У меня есть серьезные основания полагать, что Катерина была беременна, когда уехала. Я общаюсь с этим парнем и думаю о том, что он мог бы быть моим сыном. Мне бы хотелось этого. Хотелось бы, чтобы мой сын любил кино, чтобы считал меня старым фашистом, чтобы спорил со мной, чтобы жаловался на то, что его девушке слишком нравится Фред Астер.
– А если бы он всего этого не делал, тебе бы все равно хотелось, чтобы он был твоим сыном, Тото? Что если ты прав: Катерина была беременна и родила сына или дочь. Ты найдешь их и выяснишь, что твой ребенок совсем на тебя не похож, не понимает тебя, а главное, не хочет понимать, потому что вообще-то тебя не было с ним рядом, когда ему был нужен отец.
– Если так, то я приму это. Просто, я хочу не думать, не предполагать, а точно знать, есть у меня ребенок или нет. Так ты знаешь, куда уехала Катерина?
– Да. Точнее, я знаю, куда она хотела уехать.
Сальваторе чувствовал, что сердце рвется из груди, а в голове билась лишь одна мысль: «Куда? Куда? Куда?..»
– Так куда же?!
– К себе домой, в Пьемонт…
– Но куда именно?!
– Прости меня, Тото, я не помню! Я прокрутила в голове все известные мне названия, но не одно не вяжется с Катериной.
Пришло время Сальваторе откидываться в кресле. Для него причиной этого было нахлынувшее бессилие. Как сквозь слой ваты услышал он вопрос Бьянки:
– Неужели она не говорила тебе, откуда она родом?
– Может и говорила, просто я не запомнил. Я помню про Пьемонт, но не название места. Я даже наверняка уже думал о том, что она направилась именно туда, но чертова упрямая гордость помешала мне поехать сразу, а теперь… Не помню! Не помню! Проклятая старость!
– Прости меня, Тото.
– Не стоит, дорогая. Это ты прости меня за несдержанность. Значит, ты встречалась с ней после нашей ссоры. Что она говорила? В каком состоянии была?
– Она была растерянной. И еще очень грустной. Катерина сказала, что ей нужно время и что она уезжает домой. Прости, что не рассказывала этого раньше, но ты так долго даже имя ее слышать не мог, что я не решилась…
Установилась тишина. Сальваторе думал о том, что у него остался лишь один шанс узнать что-либо о судьбе Катерины, а Бьянка с выражением какой-то странной смеси удивления и расстройства на лице оглядывала просторную гостиную.
– Знаешь, Тото, моя память, как этот дом. Он наполнен столь дорогими для меня вещами, что я не могу просто выкинуть их из своей жизни. Так много всего случилось в этих стенах: поэзия, нежность, слезы… Но сейчас он рушится и моих сил катастрофически не хватает, чтобы его сохранить.
Бьянка встала и подошла к старому патефону. Она выбрала из небольшой стопки пластинок одну. Сальваторе не смог увидеть, какую. Вскоре послышался характерный треск, а потом Беньямино Джильи позвал двух стариков вернуться в Сорренто.
– Потанцуй со мной, Тото. Я больше не могу делать это в одиночестве.
Превозмогая боль в спине и в душе, Кастеллаци взял руку Бьянки в свою, а другой рукой приобнял ее за талию.
– Почему мы никогда не спали друг с другом?
– У тебя была Катерина, а у меня был Антонио.
Сальваторе вспомнил мужа Бьянки. Они с Кастеллаци никогда особенно не нравились друг другу. Антонио порой бывал груб с Бьянкой и совсем не ограничивал себя в выпивке. А еще он был храбрецом. Бьянка носила траур два года, потом перестала, но не потому, что перестала оплакивать его, а потому, что никогда не любила черное.
– Я имею в виду после этого.
– Милый Тото…
Она погладила его по волосам.
– …не было никакого «после». У тебя по-прежнему есть Катерина, а у меня по-прежнему есть Антонио.
– Так что, никто из нас не вернется в Сорренто?
– Разве что ты.
