bannerbannerbanner
полная версияМолодость

Александр Сергеевич Долгирев
Молодость

Глава 11

Вербовка

– Ты уверен, что он придет?

– Еще пять минут до срока, чего ты угомониться не можешь?

– Полагаю, что мое беспокойство как-то связано с тем, что я на нелегальном положении…

Комиссар глубоко вздохнул – за эти годы он успел позабыть о том, что Бородач умел становиться совершенно невыносимым. Они ждали прихода Чиро. Сегодня во время обеда Ансельмо назвал ему свой адрес и попросил прийти к восьми. Комиссар не хотел втравливать этого симпатичного молодого человека в затею Итало. Однако, успев пообещать Чиро знакомство с легендарным Бородачем еще до того, как сам узнал об истинных намерениях Итало, Ансельмо уже не мог ничего изменить, надеясь в душе, что юноша просто напросто откажется от участия в их акции.

Само развитие акции, между тем, стояло на месте. Передвижения Малатесты были предсказуемы донельзя, но это не облегчало дело. Телохранитель всегда был при нем. После нескольких часов наблюдения Комиссар перенял уверенность Бородача в том, что сопровождающий адвоката человек был именно телохранителем. А проникновение в дом Малатесты из-за недостатка информации по-прежнему оставалось предприятием слишком рискованным. Комиссар понимал, что Итало это не остановит. Еще он понимал, что такое развитие событий естественным образом подталкивает Бородача к похищению жены адвоката. Но его собственная позиция по данному вопросу не менялась – Ансельмо не собирался участвовать в похищении.

Комиссар в очередной раз посмотрел на часы и был вынужден отметить, что теперь Чиро уже опаздывал уже на десять минут. Стараясь немного успокоить свою совесть, Ансельмо спросил:

– Ты уверен, что мы не сможем справиться вдвоем?

– Да, уверен. Обязательно нужен еще один для страховки. Кроме того, правильно ли я тебя понял: ты поможешь мне только в этот раз?

– Да, для меня время подобных акций закончилось, Итало.

– Тогда мне тем более нужен еще один человек…

Бородача прервал стук в дверь. Он проделал процедуру, которая за последние несколько дней стала привычной для Комиссара. Бородач встал напротив двери и расстегнул кобуру с береттой, лишь после этого сделав глазами знак Ансельмо. Комиссар подошел к двери и заслонил фигуру Итало от входящего.

– Кто там?

– Это Чиро.

Ансельмо открыл дверь и совершенно не удивился, увидев за ней лишь молодого человека. Он улыбнулся:

– Добрый вечер, Чиро, проходи!

– За тобой не было слежки?

Бородач, не желая тратить время на приветствия, сразу перешел к делу. Бертини смутился и даже обернулся на уже закрытую дверь, будто проверяя, не зашел ли кто-нибудь за ним.

– Вроде нет…

– Уверен?

– Ну да.

Бородач слегка расслабился и принял более свободную позу. Ансельмо, желая разрядить обстановку, заговорил:

– Чиро, это мой старый боевой товарищ Итало Мариани. Прости ему эту несколько чрезмерную осторожность – жизнь подпольщика полна подозрений. Бородач, это Чиро Бертини, мой товарищ по работе.

Мужчины пожали друг другу руки.

– Я очень много слышал о вас, синьор Мариани.

– Зови меня Бородачом, ну или товарищем – синьоров здесь нет.

– Хорошо, Бородач.

Итало предложил Чиро сесть на табурет, выставленный в центре комнаты, а сам сел в кресло напротив. Комиссар сел на свою кровать. Бородач заговорил:

– Что Комиссар рассказывал тебе обо мне?

Бертини бросил взгляд на Ансельмо, тот едва заметно кивнул, как бы подтверждая, что на этот вопрос можно ответить.

– Ну, я знаю, что вы были партизаном, причем, командовали собственным отрядом. Знаю, что вы ушли в подполье, чтобы сопротивляться чернорубашечникам, еще в конце двадцатых совсем молодым человеком и с тех пор почти всю жизнь на нелегальном положении. Знаю, что вы были членом Партии, но вышли из нее, решив, что Партия пошла по неверному пути. Знаю, что вы только недавно вернулись в Италию после долгой эмиграции. Знаю, что вы до сих пор скрываетесь от властей…

Чиро замолчал, а Итало с некоторой укоризной посмотрел на Комиссара – по его мнению, Ансельмо рассказал больше, чем нужно.

– Хорошо. Зачем, по-твоему, ты здесь, Чиро?

– Комиссар сказал, что мне будет полезно пообщаться с вами.

– Не могу этого обещать… Давай поступим следующим образом: у меня есть к тебе предложение о сотрудничестве. Что-то вроде работы. Однако чтобы понять, подходишь ты для этой работы или нет, я должен задать тебе несколько вопросов. Можешь считать это рабочим собеседованием. Согласен?

Чиро кивнул, и Бородач задал первый вопрос:

– Сколько тебе лет?

– Двадцать один.

– Ты из Рима?

– Нет, из Понтекорво, это гор…

– Я знаю, где это. Славное место. Почему ты уехал оттуда?

– Там с работой не очень хорошо – в Риме с этим намного лучше.

– Как давно ты живешь в Риме?

– Почти два года.

– Нравится город?

Комиссар посмотрел на Бородача, пытаясь понять, какой ответ он хочет получить на этот вопрос. Бертини немного помолчал, собираясь с мыслями, а потом начал говорить:

– Скорее да. Здесь невероятно много потрясающих зданий, древние руины – это очень впечатляет!

– В сравнении с Понтекорво?

– Насколько я успел понять, в сравнении со всем миром.

Чиро улыбнулся, но наткнулся на предельно равнодушное лицо Бородача и посерьезнел. Комиссар тоже позволил себе улыбку.

– Ты работаешь на том же заводе, что и Комиссар. Чем ты занимаешься там?

– Ну, мы делаем утюги…

– Я не об этом спросил. Чем ТЫ занимаешься там?

Чиро немного смутился то ли от давления Бородача, то ли от сути своей работы.

– На наших утюгах, на ручках есть резиновая прокладка… Ну, чтобы рука не скользила. Я прикручиваю эти прокладки к ручкам.

– Нравится?

– Платят.

– Хотел бы заниматься чем-то более значительным?

– Да, конечно!

– Очень хорошо…

Бородач сделал паузу, как бы завершая первую часть собеседования, встал и налил вина на троих. Чиро сделал небольшой глоток, Комиссар не хотел сейчас пить, поэтому отставил бокал на стол, а сам Итало сделал несколько средних глотков. После этого он задал следующий вопрос, который изрядно удивил и Бертини, и Ансельмо:

– Ты куришь?

– Нет.

– Это очень хорошо, Чиро!

Комиссар не удержался и вмешался в разговор:

– С каких это пор ты стал противником сигарет?

– С тех самых, когда чуть не выплюнул свои легкие поутру.

Ансельмо обратился к своей памяти и отметил, что действительно не видел Бородача с сигаретой с тех пор, как он вернулся. Это при том, что раньше Итало был заядлым курильщиком. Собеседование, между тем, продолжалось:

– Совершал когда-нибудь что-нибудь противозаконное?

– Однажды подсматривал за девчонками, когда они купались в речке голышом.

Бородач снова не улыбнулся на шутку, хотя, похоже, на этот раз хотя бы заметил ее, потому что вполне серьезно спросил:

– Тебя поймали тогда?

– Нет.

– Тебе понравилось?

– Конечно! Мне было четырнадцать…

– А что тебе понравилось больше, то, что они были голышом или то, что ты совершал что-то запретное?

Чиро задумался – похоже, он никогда не задавал себе этот вопрос. Через минуту молодой человек ответил:

– Примерно одинаково.

– Ты поступал так еще?

– Нет, никогда.

– Почему?

– Ну, пусть мне и понравилось, в этом было также что-то… жалкое.

– То есть, ты готов переступать через запреты только ради чего-то важного?

– Наверное, можно так сказать.

– Отсутствие правонарушений в этой стране не означает отсутствия проблем с властями. Тебя задерживали когда-нибудь?

– Нет, ни разу.

– Это хорошо… Как ты относишься к Коммунистической партии?

Резкий переход вновь немного огорошил Чиро и Комиссара. Молодой человек снова посмотрел на Ансельмо, ища поддержки, и Комиссар снова едва заметно кивнул.

– Положительно, но не полностью. Мне кажется, что Партия по-прежнему искренне борется за свободу народа, но просто выбрала для этого не самое верное направление.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, мне кажется, что Партия зря столь безыдейно ориентируется на Советы. Во-первых, мы живем в Италии, а не в России – другие совсем условия; во-вторых, ну очень уж далеко отстоят от идеалов Маркса и Ленина современные большевики. Вы видели фотографию Хрущева? Читали, что он говорит? Это не коммунист, это обыкновенный чиновник, которому до нашей Революции нет никакого дела.

– Это да, забавный человек!

Бородач вполне искренне усмехнулся.

– …Еще мне видится ошибка в столь тесном сближении Партии с республикой. Ни для кого не секрет, что Итальянская республика никогда не была Республикой. Власть держат в своих руках вполне конкретные силы, которые народ к ней не подпускают и не подпустят. Своей политикой соглашательства Партия рискует оттолкнуть значительную часть народа, который будет видеть в ней обыкновенную политическую партию.

– Верно, Чиро! Чертовски верно!

Бородач проникался к молодому человеку симпатией с каждой секундой. Комиссар мог его понять – ему Чиро приглянулся этой же самой незашоренностью и вдумчивостью.

– А как ты относишься к чернорубашечникам и их ублюдкам из Социального движения?

– Они наши враги. Так было всегда.

Большего Бертини говорить не собирался, да большего и не требовалось. Бородач замолчал на пару минут, потом кивнул, будто приняв для себя какое-то решение, и задал следующий вопрос:

– У тебя есть семья?

– Да, родители в Понтекорво остались.

– Поддерживаешь с ними отношения?

– Да, конечно.

– А жена?

– Пока нет.

– «Пока…» – есть кто-то на примете?

– Ну да, но пока рано об этом думать.

– Почему?

– Да мы встречаемся-то вторую неделю…

– Понятно. Детей, как я понимаю, тоже нет?

Чиро помотал головой. Бородач допил единым глотком вино из своего бокала и начал выкладывать карты на стол:

 

– В общем и целом, ты мне нравишься, Чиро. Поэтому теперь я изложу тебе суть своего предложения, а ты сам решишь, хочешь ты в этом участвовать или нет.

Я действительно долго отсутствовал в Италии, а вернувшись, застал Партию в глубоком упадке. Это недопустимо в данный момент, когда фашисты снова поднимают голову. Я не могу изменить Партию в одиночку, но и смириться с таким положением вещей я не могу.

Живет в Риме один адвокат. Обычный пожилой синьор, который зарабатывает на жизнь тем, что помогает богатым уйти от правосудия. Двадцать лет назад он носил черную рубашку и пытал Комиссара. Потом он приказал расстрелять Комиссара и еще десяток человек. Ансельмо выжил лишь благодаря удаче, все остальные погибли. Теперь этот человек, как ни в чем не бывало, ходит по улицам города, который так тебе понравился. Это недопустимо. Еще более недопустимо то, что сейчас он работает на Социальное движение и борется за то, чтобы фашисты снова встали у власти. Республика не хочет или не способна осудить его, но народ может. Наказанием за военное преступление должна быть смерть. Вот, что за работу я предлагаю, Чиро…

В полутемной комнате повисла тишина. Бертини думал. Думал о Движении, о том, что это шанс сделать что-то стоящее, о том, что с фашистами действительно нужно биться. Еще он почему-то подумал о Сальваторе Кастеллаци и мирно смотрящих кальчо Джорджио Альмиранте и Энрико Берлингуэре. Но больше всего он думал о вчерашнем вечере: они с Сандрой попали под дождь неподалеку от Моста Сикста. У Сандры не было с собой зонта, а легкий пиджак Чиро, который он набросил ей на плечи, мгновенно промок. Они укрылись под сводами колоннады расположенного рядом с мостом здания, и Бертини обнял девушку в тщетном стремлении немного согреть. Он и сам вымок насквозь, изрядно устал и не отказался бы от чего-нибудь согревающего, но все это было совершенно не важно – Чиро был счастлив. Он очень отчетливо это понял в тот момент. Он был беден, не имел особенных перспектив, но не согласился бы поменяться местами даже с самым богатым римским повесой.

Небесная вода взбивала речную воду, разгоняя вечную тибрскую муть. Бертини обвел взглядом пейзаж – старинные дома будто бы сбрасывали с себя пару сотен лет под осенним дождем.

Он заглянул в лицо Сандры. Мокрые пряди налипли ей на лоб и на виски, нос и щеки слегка покраснели, а глаза были живыми и будто бы прозрачными, несмотря на темный цвет. Бертини мгновенно забыл о дожде, Тибре и о самом Риме. Остались только глаза Сандры, ну, и еще губы, которые он незамедлительно поцеловал…

– Так что, ты поможешь нам восстановить справедливость, Чиро?

Молодой человек вновь сидел на старом табурете в квартирке Комиссара, но все еще чувствовал на губах влажный вкус поцелуя Сандры. Чиро посмотрел в глаза Бородача, окончательно принимая решение, и ответил:

– Простите, я не могу вам помочь.

Глава 12

Любовь небесная и Любовь земная

Еще после встречи с Лукрецией Пациенцой Сальваторе прошерстил свои старые записные книжки в поисках тех, кто мог помочь ему отыскать Катерину. Для Кастеллаци это обернулось тяжелым испытанием. Он то и дело натыкался на полузабытых призраков из прошлого, иные из которых не оставили в его жизни ни малейшего следа, а прочие были его друзьями, коллегами и возлюбленными. Подавляющее большинство и тех, и других ныне было унесено беспощадным течением Леты. Сальваторе казалось, что он бродит по кладбищу и читает имена на ледяных могильных плитах.

Среди десятков имен ему внезапно повстречалось имя Артемио Фоски. Сальваторе и сам не знал, как этот неприятный человек попал в его записную книжку, однако в поисках Катерины он вполне мог помочь. Фоски был художественным критиком, причем не из приятных. Он обличал банальность и заштампованность, используя в своих статьях сплошные штампы и банальные оценки.

Еще до того, как между Сальваторе и Катериной начался роман, у нее были отношения с Фоски. Насколько помнил Кастеллаци, Катерина ушла от Фоски за некоторое время до того, как они начали встречаться, что, правда, не помешало Артемио решить, что ушла она ради Кастеллаци. И критик начал мстить. Специализируясь до того на живописи и скульптуре, Фоски внезапно решил писать о кино. Он рвал и метал, яростно изобличал безыдейность итальянских кинематографистов, само кино обозначал лишь как придаток к театральному искусству. Но более всего он нападал на «невежественного, склонного к переусложнению, за которым кроется лишь бессодержательность, оскорбляющего сам жанр, не режиссера, а постановщика из кабаре Сальваторе Кастеллаци!» Разумеется, в итоге его вышвырнули из кинопрессы, чему изрядно поспособствовал лично Витторио Муссолини24, но отношений с ним никаких Сальваторе иметь не желал, а потому вернулся к персоне Фоски лишь после того, как память отказала Бьянке Коскарелли.

Вопреки ожиданиям Кастеллаци, телефонный номер оказался действующим, более того, он по-прежнему принадлежал Артемио Фоски. Но наиболее удивительным было то, что Фоски согласился встретиться без долгих уговоров, даже не спросив о причинах сподвигших Сальваторе искать встречи. Место, назначенное Артемио, тоже было удивительным: Галерея Боргезе, у работы Тициана известной, как «Любовь небесная и Любовь земная».

Теперь Кастеллаци стоял напротив большой (шириной почти три метра) картины. Венецианец был очень хорош здесь. Это не был самый выписанный портрет Тициана. Не был он и наиболее экспрессивной женской обнаженной натурой из написаных Мастером. Зато картина имела целый сюжет, содержавший в себе сразу несколько загадок. Образы одетой и обнаженной женщин были для Кастеллаци достаточно ясны, но вот фон вызывал у него вопросы. Сальваторе приблизился к картине, чтобы как следует рассмотреть замок за спиной Любви земной. Кролики на холме за ее спиной были понятны – образ многодетного материнства, но замок, к которому скачет во весь опор всадник…

– Синьор, пожалуйста, отойдите немного подальше.

Кастеллаци отвлекся от загадки замка и увидел девушку-экскурсовода и группку туристов за ее спиной. Лицу этой девушки вовсе не шли очки и сосредоточенное выражение лица – она была чем-то похожа на Сивиллу с картины Доменикино, которая выставлялась в соседнем зале. Сальваторе отошел чуть назад, пропуская к картине немецких туристов.

Экскурсовод начала рассказывать им о Тициане, Венецианской школе и, даже, немного о картине. Она говорила по-немецки с сильным итальянским акцентом, который звучал настолько мило, что вызвал у Кастеллаци улыбку. Девушка повторяла заученные фразы, не думая, даже не глядя на картину, она обращала внимание гостей на то, на что велено было обращать внимание: на фигуры женщин, на то, что в образе Любви земной узнается муза Тициана Виоланта. Сальваторе очень захотелось узнать, а что сама девушка думает об этой картине, но он не стал мешать ей работать. «Забавная наша черта. Мы окружены таким количеством художественного великолепия оставшегося от иных эпох, что тонем в нем и вовсе перестаем обращать внимание на то, что в иностранцах вызывает трепет чувств и восхищение. Прямо как жители приморских городов, которые совсем не видят красоту соседствующей с ними стихии…»

Группа ушла дальше, а Сальваторе обратил свое внимание на небольшой город за спиной Любви небесной и на борзых, загоняющих зайца.

– Не люблю Тициана!

Грузный лысеющий мужчина подошел незаметно для Кастеллаци и отвлек того своим замечанием. Сальваторе обернулся на мужчину и с большим трудом узнал в нем Фоски. Время, конечно, никого не щадит, но Артемио Фоски ухитрился чем-то его изрядно разозлить.

– Тогда зачем назначил мне встречу здесь, а не у «Больного Вакха», например?

– Потому, что Караваджо мне нравится. А к Тициану я отношусь примерно так же, как к тебе: претенциозный мастеровой, скрывающий за расточительностью деталей простое отсутствие содержания.

Кастеллаци захотелось ударить ублюдка по лицу – назвать Тициана примитивным мог только законченный позер, которым как раз и был Фоски. Однако Сальваторе сдержался, вовремя поняв, что Артемио просто пытается его задеть. Вместо атаки он принял защитное положение – Фоски был ему нужен.

– Ну, тогда возьми жалобную книгу и попроси их убрать Тициана – я уверен, что просьбу уважаемого критика в галерее удовлетворят. Попроси их повесить… ну, не знаю даже… Поллока или Кандинского – там-то нет расточительности деталей.

Фоски улыбнулся одними губами, а потом сказал:

– Проблема в том, что если попрошу я, они действительно уберут Тициана – с директором не спорят. А на Поллока с Кандинским у галереи денег нет. К тому же…

Фоски кивнул в сторону немцев, которые сгрудились вокруг «Мадонны с младенцем» Беллини.

– …идиотам нравится… Зачем ты хотел встретиться?

– Мне нужна твоя помощь.

– Тебе? Моя? До какой же степени отчаяния ты должен был дойти, чтобы искать у меня помощи? И что же тебе нужно, Сальваторе?

Кастеллаци был рад, что Фоски не назвал его «Тото» – так он позволял себя называть только друзьям.

– Это касается Катерины…

Артемио посмотрел на него с нескрываемым презрением:

– И ты всерьез решил, что я буду говорить о ней с тобой?

– Да.

Неожиданно для Сальваторе, Фоски рассмеялся его ответу.

– Ну, хорошо, давай поговорим о Катерине. Только не здесь – вся эта тицианова вымученная женственность угнетает меня. Пошли в мой кабинет.

Артемио Фоски действительно ухитрился стать директором Галереи Боргезе – об этом гласила табличка на двери кабинета, в который он провел Кастеллаци. Кабинет был обставлен настолько по-современному, что Сальваторе сразу стало в нем неуютно. Фоски сел в кресло, которое на вид казалось безумно жестким и узким, и показал, что готов слушать. Кастеллаци не был уверен, что выдержит еще несколько уколов от Фоски, поэтому решил перейти сразу к самому главному:

– Я не испытываю ни малейшего удовольствия от твоей компании, как и ты от моей, поэтому, давай мы не будем растягивать эту взаимную неприятность. Мне нужно от тебя лишь одно. Чтобы ты назвал место, откуда Катерина родом.

Фоски откинулся в кресле и, сведя кончики пальцев, задумчиво посмотрел на Кастеллаци.

– Так ты пытаешься ее найти! Думаешь, что, уйдя от тебя, она отправилась домой?

Фоски злорадствовал – Сальваторе ясно это слышал в его насмешливом тоне.

– Да, я думаю, что она уехала домой… Ты поможешь мне?

– А зачем мне это делать?

– Потому, что это ничего тебе не стоит и потому, что я об этом прошу.

– А кто ты для меня, Сальваторе?

– Я человек, которого любила Катерина…

При этих словах Артемио вскочил на ноги и, уперев руки в столешницу, прокричал, явно выйдя из себя:

– Не смей!.. Не смей, мерзавец! Не смей тыкать меня в то, что она тебя любила!

Запал Фоски неожиданно быстро иссяк, и он рухнул в кресло. Сальваторе никак не прокомментировал его выпад, отчаянно сдерживая собственный гнев. В дверь постучали, и Фоски раздраженно крикнул:

– Да, все нормально! Нет, мне не нужна помощь! Убирайтесь! Меня ни для кого нет!

Через минуту Артемио заговорил, прикрыв глаза рукой:

– Я ненавижу тебя, Сальваторе. Всем сердцем.

– Я уже много лет назад ответил на твои обвинения: Катерина ушла от тебя еще до того, как я появился на горизонте. У нее не было перед тобой никаких обязательств и уж тем более их не было у меня.

– А ты знаешь, сколько раз я пытался ее вернуть? Знаешь, сколько ночей провел без сна? Сколько выпивки вылакал?

– Не больше, чем я… Артемио, я не виноват, что Катерина выбрала меня.

– Нет, виноват! Ты что, думаешь, что я слепой и глухой? Я прекрасно видел, что за твоими разговорами о кино и картинах, за твоими стихами и ядовитой бравадой скрывалась банальная похоть. Ты просто хотел ее трахнуть! А я любил ее… Что, скажешь, что я неправ?!

– Скажу, что ты завистливый ублюдок, который не любит никого кроме себя. Причем, ублюдок недалекий, раз все еще не можешь понять, что если я заставил себя прийти к тебе через двадцать лет после расставания с Катериной, значит, дело было не только в трахе.

 

– Да ты даже не запомнил, откуда она родом! Ты ничего не знаешь о Катерине!

– Нет, Артемио, ты лжешь. Я знаю, что она не боится щекотки, знаю, что иногда она грязно ругается во сне, знаю, что если провести кончиками пальцев у нее от шеи вниз, между лопаток, она вздрогнет всем телом, как от внезапного порыва ветра, знаю, что она жутко неаккуратно завтракает, поэтому предпочитает делать это неодетой, знаю, что она не может сдержать слез, когда я читаю ей вслух «Даму с камелиями», знаю, что Тициана она любит даже больше, чем Рафаэля! Да, я не запомнил название городка, из которого она приехала в Рим, но лишь потому, что настоящим домом для нас была наша квартира – ее адрес я прекрасно помню!

Фоски, казалось, не слышал ничего из того, что сказал Сальваторе. Он что-то шептал себе под нос, и Кастеллаци потребовалось приложить усилие, чтобы расслышать:

– Ненавижу… Ненавижу… Ненавижу…

– Ты жалок, Артемио! Я еще, когда ты попытался испортить мне карьеру, пожелал тебе захлебнуться в собственной желчи – досадно, что из множества моих желаний сбылось именно это.

Эти слова подействовали на Фоски, как разряд тока. Он перестал шептать, успокоился, подобрался и посмотрел на Сальваторе уже спокойно. Кастеллаци, заметив эту перемену, решил попробовать еще раз:

– Артемио, все получилось так, как ты хотел. Ты желал мне поражения – я проиграл… Ты женился в итоге?

– Да, но это не отм…

– Послушай меня! Не перебивая, не огрызаясь. Хоть раз просто выслушай! Вы сейчас вместе?

– Да, уже семнадцать лет.

– А что она подарила тебе на последнюю годовщину?

– Сборник репродукций Модильяни.

– Любишь Модильяни?

– Терпеть не могу, а она просто без ума… Раздражает до ужаса!

– Где этот сборник сейчас?

– У меня дома в кабинете.

– Ты ведь держишь его только, чтобы твоей жене было приятно?

– Да, наверное.

– Ты любишь ее, Артемио?

– Она мать моих детей…

– Ты счастлив с ней? Постарайся ответить честно, без лживой ностальгии, без стенаний по несбывшемуся. Ответь сам себе – счастлив ли ты в браке? Можешь даже не говорить ответ вслух…

Я так и не женился, Артемио. Мне не дарят бесполезные глупости на годовщину, у меня нет детей. Я до сих пор живу в квартире, которую считал нашим с Катериной домом, но которая так и не стала домом мне одному. Единственная женщина, с которой я был счастлив, ушла не простившись, не оставив адреса или телефона. Я уже много лет не работаю в кино. Все, чего ты мне желал, сбылось, Артемио. Поэтому я прошу, просто по-человечески прошу: скажи, как назывался родной город Катерины? Дай мне шанс обрести хотя бы успокоение, раз уж я упустил счастье.

Сальваторе замолчал. Он сделал все, что мог. Умолять он Фоски не собирался, поэтому, если призыв к человечности Артемио не возымеет эффекта, Катерина так и останется для Кастеллаци в далеком прошлом. Через пару минут тишины Фоски заговорил:

– Катерина выросла не в городе, а в поместье.

– Не знал, что она была из знатной семьи…

– Не знал…

Фоски улыбнулся, но на этот раз улыбка была грустной, а не злой.

– Сальваторе, пообещай мне, что, когда я назову тебе поместье, ты встанешь, выйдешь из моего кабинета и никогда больше не появишься в моей жизни.

– Обещаю.

– Поместье называется Ривольтелла, это недалеко от Верчелли.

– Спасибо, Артемио.

– Теперь уходи.

Сальваторе встал и направился к двери. Уже на пороге Фоски окликнул его:

– Знаешь, за что я ненавижу тебя больше всего, Сальваторе?

– За то, что она выбрала меня?

– Нет, за то, что ты не сделал ее счастливой.

Кастеллаци, ничего не ответив, вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. За это он и сам себя ненавидел.

24Витторио Муссолини – Витторио был вторым сыном Бенито Муссолини. Страстный синефил, Витторио в определенный момент стал одним из наиболее влиятельных людей в итальянском кинематографе. Сценарист (под псевдонимом), режиссер, до Войны оказал большую поддержку многим известным в будущем режиссерам, например, Феллини и Антониони. В послевоенной Италии был известным кинокритиком и главным редактором журнала «Кинофильм».
Рейтинг@Mail.ru