Александр Сергеевич Долгирев
Молодость
Глава 21
Последний акт
Сегодня Кастеллаци был сам не свой. Бруно Диамантино сразу это заметил. Кастеллаци позвонил часов в семь утра, чем изрядно удивил Бруно. Он сообщил, что внес исправления в «Растоптанную розу» и попросил о встрече. Бруно с самого пробуждения чувствовал себя не очень хорошо, но работа оставалась работой, кроме того, визиты Кастеллаци всегда поднимали ему настроение.
Сальваторе пришел в шесть вечера. Он имел совершенно несчастный вид и совсем не походил на того бодрячка, которого Бруно привык видеть. Кастеллаци положил исправленную рукопись на стол и подвинул ее к Диамантино.
– Вы обелили вашу… Черт, все время забываю, как ее зовут!
– Розалию? Да, обелил, как мог. Признаться, я изменил достаточно многие детали и не уверен, что все перемены пошли сценарию на пользу.
– Например?
– Розалия в концовке понимает, что все же любит главного героя, пытается догнать его, но не может найти его в толпе.
– Звучит неплохо и действительно изображает героиню более положительной… А что с фабрикантом? Вы убили его?
Бруно хорошо запомнил, с каким трудом Кастеллаци выслушивал его требования по персоне фабриканта. В прошлый раз Диамантино не удержался и несколько раз специально надавил на Сальваторе, пытаясь вывести его из себя. Бруно знал, что Кастеллаци любит, когда он бесится и старался при возможности отвечать на такое отношение взаимностью. «Интересно, Кастеллаци понимает, что я иногда специально поддавливаю его?..»
На самом деле линия фабриканта очень понравилась Бруно – он хотел бы принять ее в том виде, в котором Сальваторе ее задумал, со всеми этими сценами из прошлого и трагичными нотками. Ему вообще всегда нравились работы Кастеллаци. Однако сейчас Кастеллаци не должен был быть собой – он работал на прибыльный проект под названием «Доменико Куадри», а «Куадри» был сознательным левацким идиотом, поэтому не мог изобразить богача хотя бы нейтрально.
– Я убрал сцену с самоубийством Гвидо, но и обрывать его линию в той комнате не стал. Фабрикант плачет у портрета жены, потом приходит в себя, выходит из дома, закуривает и уходит из кадра, который продолжает держать дверь его дома.
– Эк вы все подробно расписали, Кастеллаци! Режиссерская жилка напомнила о себе?
– Просто мне показалось, что такой финал будет лучшим из всех. Все как вы и просили: Гвидо показывает себя бездушным дельцом, который забывает об ушедшей жене почти мгновенно.
«Совсем меня за идиота держит!» – в такие мгновения Бруно становилось немного обидно от того, что Сальваторе отказывает ему даже в банальном чувстве прекрасного.
– Но сцену, в которой он плачет у фотографии жены, вы оставили…
– Да, но теперь она служит другой цели.
– И какой же другой цели она служит, Кастеллаци? Она точно так же показывает, что Гвидо искренне любил жену. Вы обелили не только Розалию, но и ее мужа, хотя белее было некуда: в старом сценарии он стрелялся, не желая жить в одиночестве, а теперь он показывает, что готов жить дальше, готов принимать следующий день, готов закурить еще одну сигарету… Образ благородного отчаяния вы превратили в образ не менее благородного оптимизма. Я просил вас о другом, Кастеллаци!
Бруно замолчал и откинулся в кресле. Он старался не улыбаться. Вопреки ожиданиям Диаманатино, Сальваторе посмотрел не зло, а скорее удивленно, как будто только сейчас увидел истинное лицо своего работодателя. «Заносчивый, как и все режиссеры! Думает, что если я вожусь с деньгами, значит и души у меня нет, а только кассовый аппарат!..» – Бруно был доволен произведенным на Сальваторе эффектом, а еще более он был доволен тем, что Кастеллаци не показал, что этот эффект был произведен – игра в бессердечного дельца и сдерживающего себя творца продолжилась:
– Вы хотите, чтобы я переписал линию фабриканта еще раз, синьор Диамантино?
Этого Бруно не хотел.
– Нет, я сперва должен ознакомиться с новым вариантом. Кроме того, вы же знаете, что мнение о фильме у большей части публики формируется не самим фильмом, а критикой на него. Натравлю на вашего фабриканта одного из своих критиков, он разнесет Гвидо в пух и прах.
– А как же те зрители, которые захотят составить собственное мнение, синьор Диамантино?
– К черту их, Кастеллаци! Их все равно обмануть не выйдет… Так что же получается все трое главных героев в конце остаются в одиночестве?
– Кроме самого молодого, я оставил в концовке намек на новую влюбленность для него, хотя да, в самом фильме он тоже останется в одиночестве.
– Как в жизни… Публике должно понравиться.
С делами, в общем и целом, было покончено. И Диамантино, и Кастеллаци прекрасно знали, что должно произойти дальше. Через несколько минут неловкого молчания Бруно предложит отправиться в «Волчицу», Сальваторе сделает вид, что размышляет над этим предложением, но в итоге, как всегда, согласится.
Бруно уже давно хотел посмотреть, что будет делать Кастеллаци, если этого предложения не последует. Он знал, что Сальваторе на короткой ноге практически со всеми в «Волчице», а еще он знал, что Сальваторе ходит туда только в его компании. Прошло несколько минут неловкого молчания, Диамантино наклонился чуть вперед и произнес:
– Вы не очень хорошо выглядите, Кастеллаци, приболели?
И вновь Сальваторе посмотрел на Бруно удивленно, но нашелся быстро:
– Нет, просто устал за последние дни.
– Отчего же?
– Ездил на пару дней на Север, вернулся вчера вечером. Кроме того, не спал почти всю ночь…
– Бессонница?
– Хуже, синьор Диамантино, вдохновение.
Сальваторе показал глазами на рукопись, так и оставшуюся лежать на столе. Бруно задумчиво кивнул, а потом все же спросил:
– Я собирался сегодня в «Волчицу», составите компанию?
Сальваторе, как всегда, задумался, а потом, как всегда, согласился.
В «Волчице» не изменилось за ту неделю, что Бруно здесь не был, ровным счетом ничего. Ветхий старичок у входа был на месте, как и сын мадам Кларетты Джулио.
– С возвращением в «Волчицу», синьоры.
– Добрый вечер, Джулио. Мари сегодня свободна?
– Разумеется, синьор Росси. Она ожидает вас в двенадцатом номере.
В этом повторяющемся диалоге уже довольно долгое время присутствовала изрядная доля театральности специально для Кастеллаци. Бруно нравилось чувствовать, что он знает что-то, что неизвестно его спутнику. В действительности, еще только договорившись с Сальваторе о встрече, Бруно позвонил в «Волчицу» и предупредил о своем приходе. Это означало, что Мари будет свободна и что номер будет подготовлен в соответствии с пожеланиями Диамантино. Возможно, Сальваторе любили в «Волчице» намного больше, но и Диамантино пользовался у Кларетты уважением за щедрость и за то, что никогда не обижал девушек.
Распрощавшись с Сальваторе, Бруно поднялся в указанный номер. Мари действительно уже ждала его. По подсчетам Диамантино Мари не могло быть меньше двадцати пяти, хотя сама она говорила, что ей только двадцать один. Он встречался только с ней последние три года. Бруно был в нее влюблен. Страстно и чувственно, как будто ему было пятнадцать, а ей шестнадцать. Только ему было почти семьдесят, и он ни на мгновение об этом не забывал. Всю жизнь прожив холостяком, Бруно вовсе не собирался впускать в свою жизнь женщину, которая была настолько младше него. Диамантино вполне удовлетворялся приятными совместными вечерами примерно раз в неделю.
– Чао, Бруно!
– Добрый вечер, дорогая. Как дела?
– Очень даже неплохо! А у тебя?
Мари была в хорошем настроении, и Бруно был уверен в ее искренности. Примерно год назад он сообщил Мари, что ее оплата зависит не от ее действий, настроения или даже постели, а от самого факта ее присутствия в его жизни. В тот раз она мгновенно стерла фальшивую улыбку с лица и пожаловалась на сильную усталость в ногах от новых туфель. Поэтому Диамантино верил в ее эмоции и иногда даже позволял себе верить в то, что Мари действительно нравится его общество.
– Устал. Кастеллаци все-таки очень утомительный человек.
– А наши говорят о нем только хорошее.
– Я тоже не говорю плохого… До сих пор не могу поверить, что он никогда не спал ни с одной из здешних девушек!
Мари раскрыла Бруно секрет Кастеллаци месяц назад. Диамантино тогда по-новому взглянул на Сальваторе и на отношение к нему в «Волчице».
– Ну, по крайней мере, ни одна об этом не рассказывала… Некоторые девочки даже делают ставки на то, что им удастся его соблазнить, но не одна еще не выиграла. Впрочем, давай не будем о нем, раз он так тебя утомил.
На это Диамантино был согласен целиком и полностью. Бруно поцеловал Мари и устроился на диване, посадив ее к себе на колени. Мари, как он и просил, оделась в платье, которое было в моде лет пятьдесят назад. Диамантино почувствовал себя молодым. Бруно с удивлением обнаружил, что у него почти ничего не болит. Аромат духов Мари попал ему в ноздри и Диамантино не сдержал улыбку – это был его подарок ей. Мари спросила:
– А как поживает твой сын? Ты в последнее время совсем о нем не рассказываешь.
– Да, в общем по-старому. Кривляется на публику, вроде что-то пишет, но не показывает, что… Он стал очень напоминать мне меня в его возрасте.
– Это не странно, он же все-таки твой сын.
– Я был в его возрасте очень неприятным человеком… Впрочем, времена сейчас другие, кроме того, у него есть то, чего всегда не хватало мне. Я был один в Риме, а у него есть я и, вроде бы, девушка, с которой он, правда, отказывается меня знакомить.
Через несколько минут неспешных разговоров Бруно высвободился из объятий Мари и подошел к небольшой плоской сумке, которую взял сегодня с собой.
– Между прочим, у меня для тебя подарок. Мне очень понравилось, как ты напевала партию из «Турандот» в прошлую нашу встречу. Не знал, что ты любишь оперу.
– Ну, напевала… скорее пыталась напевать.
Это было сущей правдой – голос Мари не стоял рядом с оперными стандартами, но Бруно не позволил себе согласиться с ней:
– Может быть, ты и не Рената Тебальди, но мне твое пение понравилось…
Бруно достал из сумки картонный конверт с двумя пластинками. Мари взяла конверт в руки и широко улыбнулась:
– «Травиата»! Ироничный мерзавец! Как же ты узнал, что это моя любимая опера?
– Я не узнавал, я просто не смог пройти мимо. Партию Виолетты исполняет Мария Каллас, дирижирует Карло Мария Джулини – этот молодой человек очень хорош, хотя, конечно, не Тосканини… Тебе нравится?
– Да, очень! Давай поставим, в этом номере как раз есть патефон.
– Я знаю, я специально попросил двенадцатый.
Зазвучала музыка Верди, а старик и молодая женщина снова вернулись на диван. Минуты текли, комната была наполнена музыкой и пением, а двое молчали.
– Ты знаешь, Мари, это была первая опера, которую я услышал вживую. Мне было лет двенадцать, родители были еще живы… и мы пошли на «Травиату». Я уже не помню, кто пел и кто дирижировал, помню только, что мне было скучно – тогда я еще не умел видеть красоту. Помню еще, что такого исполнения я больше никогда не слышал. Мне часто снится, что мне снова двенадцать, я снова на том концерте, но теперь я знаю обо всем, что со мной произойдет потом, поэтому слушаю, слушаю настолько внимательно, насколько могу, пытаясь запомнить каждый звук и каждое впечатление…
– А что такого особенного было в том исполнении, Бруно? Бруно?.. Эй, что с тобой?! Тебе плохо?!
– Нет, дорогая, мне хорошо…
Глава 22
Ставка
Кастеллаци чувствовал себя неприкаянным после возвращения с Севера. Добравшись до дома, он попытался напиться, но организм воспротивился этому столь рьяно, что Сальваторе сдался после одной бутылки вина. Желая занять себя хоть чем-нибудь, он почти всю ночь редактировал сценарий для Диамантино и лег спать только после того, как договорился с Бруно о встрече.
Разговор с Диамантино, как и всегда, получился не самым простым. В определенный момент Сальваторе показалось, что Бруно откровенно посмеивается над ним. В «Волчицу» Кастеллаци сегодня не хотелось. Он даже собирался отказаться, но какая-то часть души Сальваторе отчаянно запротестовала, возжелав увидеть юную Лоренцу.
На его счастье Лоренца была свободна, поэтому распрощавшись с Диамантино, который, как всегда, направился к загадочной Мари, Кастеллаци прошел в указанный Джулио номер. Оказавшись в изящно обставленной комнате, Сальваторе начал продумывать грядущую сцену. В голову ничего не шло. Пробродив из угла в угол пару минут, Кастеллаци решил доверить создание антуража бархатным шторам и богатым обоям на стенах, тем более, что это было их прямой обязанностью.
Сальваторе устроился в кресле и принялся ждать робкого, негромкого стука в дверь. Минуты шли, а в дверь никто не стучал. Кастеллаци начал немного беспокоиться, но как только беспокойство переросло в нервозное постукивание пальцами по подлокотнику, раздался тот самый робкий, негромкий стук.
– Войдите.
Лоренца вошла и встала перед дверью. После прошлого раза она, очевидно, ожидала от Кастеллаци очередных экспериментов. Сальваторе улыбнулся этому.
– Добрый вечер, Лоренца.
– Добрый вечер, синьор…
– Зовите меня Тото. Подойдите, пожалуйста, я хочу получше вас рассмотреть.
Лоренца вышла на середину комнаты, и Сальваторе не удержал грустный смешок. Стоило девушке войти в комнату, как Кастеллаци заметил одну черту, которая его раздосадовала, однако решил не спешить с выводами до того момента, когда сможет хорошо рассмотреть лицо Лоренцы. Теперь Сальваторе явственно видел ее лицо и вынужден был отметить, что лицо это было испорчено обильным и совершенно безвкусным макияжем.
Весь облик Лоренцы стал более пошлым. Немного небрежная, но зато уместная простая прическа уступила место химической завивке, которая закрывала половину прекрасного лица девушки. Толстый слой пудры, ярко красная помада, даже накладная родинка над верхней губой – Сальваторе очень хорошо запомнил лицо Лоренцы и был готов поклясться, что в прошлый раз этой родинки не было. Закрученные вверх ресницы и тени безобразного, отвратительного, неуместного, безвкусного золотого оттенка на глазах дополняли образ прекрасного сада, в котором какой-то подлец подстриг кроны всех деревьев под один вид, а траву накосил под линейку, начисто лишив сад самого главного его достоинства – естественности.
Платье не было столь безвкусным – безвкусной одежды Кларетта просто не держала. Но только тот, кто готовил Лоренцу, ухитрился испортить даже это платье. Верхние пуговицы были расстегнуты, обнажая шею девушки почти до самой груди. Бюстгалтера, разумеется, не было и в помине. Сальваторе почти не сомневался, что никакого другого белья на девушке тоже нет.
А дополнялся весь этот образ безвкусными туфлями с высоким каблуком, на которых эта слегка полноватая девушка смотрелась смешно, а не соблазнительно. Сальваторе стало искренне жаль Лоренцу, когда он увидел эти пыточные приспособления на ее ногах.
Пауза затягивалась. Лоренца пыталась томно моргать ресницами, а Сальваторе разрывался между смехом, отвращением и жалостью. Наконец, он заговорил:
– Теперь вы некрасивы, Лоренца. Снимите эти туфли, прошу вас – не могу больше ни секунды смотреть на ваши муки.
Девушка, которая несколько недель назад обиделась на сравнение с мопассановской Пышкой, теперь не проявила никаких эмоций – клиент имеет право на капризы. Она разулась, став сразу изрядно ниже ростом и аккуратно отставила туфли в угол комнаты.
– Нет, уберите их, пожалуйста, куда-нибудь, где я их не увижу.
Лоренца немного растерянно оглядела комнату. Сальваторе не выдержал, сам взял туфли и засунул их в нижний ящик прикроватной тумбы, успев заметить в нем невесть откуда взявшуюся фотографию Фриды Кало33 и какого-то хмурого молодого человека.
– Скажите мне, Лоренца, Кларетта видела вас перед тем, как отправить ко мне?
– Да, это она дала мне это платье…
Сальваторе вновь усмехнулся – только сейчас он заметил, что даже голос девушки изменился. Теперь она тянула слова и постоянно переходила на вкрадчивый полушепот, что, по идее, должно было звучать соблазнительно.
– Но что-то мне подсказывает, что вашу боевую раскраску она не видела…
Теперь Сальваторе намеренно пытался ее задеть, надеясь все же отыскать ту самую девушку, которая так запала ему в душу в прошлый раз. Вместо обиды или хотя бы смущения Лоренца легко улыбнулась, обращая слова Кастеллаци в шутку.
– Да! Легкая, якобы всепонимающая улыбка и можно продолжать. Все превратится в шутку, стоит лишь улыбнуться… Смерть, война, несправедливость – улыбка и все исчезло, так что ли, дорогая?
Наконец-то у Сальваторе что-то получилось. Лоренца сделала маленький шаг назад и опустила лицо. Она все принимала с каким-то обреченным смирением.
– Зачем вы перестали быть собой, Лоренца?
– А зачем мне быть собой? Чтобы вы опять светили мне лампой в глаза?
Лоренца произнесла эти слова, не поднимая головы и пряча взгляд.
– Неужели я причинил вам большее мучение, чем остальные мужчины, с которыми вы были?
– Да, большее! Мужчины всегда хотели от меня только одного. И ни один из них не заставлял меня быть слабой, ранимой…
– …Настоящей, живой, милой, красивой… – Сальваторе позволил себе перебить девушку. Он чувствовал, что начинает злиться.
– Femina vulgaris34… И как же ты среагировала, когда встретила мужчину, который хотел от тебя чего-то другого?! Накрасилась, вырядилась, как шлюха, думая, что мужчине от женщины может быть нужен только трах! Конечно, мужчинам будет нужно от тебя только одно, потому что ничего другого ты даже не пробуешь им предложить!
Ты могла бы быть музой, могла бы быть возлюбленной, могла бы быть другом, могла бы просто быть человеком, случайной знакомой или незнакомой вовсе, просто образом… Черт возьми, ты могла бы быть женой и матерью, в конце концов! А кем ты предпочла стать?! Куклой! Заводной игрушкой! И дело здесь вовсе не в проституции…
Думаешь, что ты стала сильнее, укрывшись за этой броней из шмоток и косметики? Пропускать несправедливость и оскорбления, это не сила – сила, это сопротивляться им, бороться против них! Сила, это прощать, как ты простила мне мою жестокость в конце нашей прошлой встречи. Тогда ты была сильной, намного сильнее меня – той тебе я не посмел бы сказать и десятой части слов, которые говорю сейчас. Теперь же ты совершенно слаба!..
Защита Лоренцы была пробита – ее плечи сотрясались от беззвучного плача. Кастеллаци вновь был намного слабее нее. Он встал и подошел к ней. Достав свой платок, Сальваторе начал стирать с лица девушки боль, смешанную со слезами. После этого он застегнул пуговицы на ее платье, кроме верхней, чтобы не стеснять дыхание Лоренцы. Кастеллаци погладил ее по волосам и произнес:
– Вот такую тебя можно любить. И не просто можно – очень трудно удержать себя от этого. Будь какой хочешь для кого хочешь, но для меня, молю, будь собой.
Она посмотрела на него заплаканными глазами, а затем неожиданно оттолкнула и села на кровать:
– А зачем мне твоя любовь?! Ты заплатишь и уйдешь, а я останусь здесь в ожидании следующего. А следующий любит туфли на каблуке, любит яркий макияж и глубокий вырез. Для кого мне быть настоящей?!
– Для себя, дорогая! Черт возьми, неужели не было у тебя такого, что вся жизнь летит к чертям, и лишь в одном месте ты можешь найти силы и тепло – в своей собственной душе?! Оставаться собой даже наперекор всему миру, это трудно, но это лучше, чем менять себя в угоду каждому встречному идиоту…
– Да что ты вообще знаешь о моей жизни? «Оставаться собой…» Когда я пыталась быть собой, всегда становилось только хуже – тяжелее удары, больше ублюдков за ночь… Я не хочу быть сильной, я хочу, чтобы не было больно, понимаешь?!
– Нет, не понимаю! Жизнь состоит из бесконечной боли, и ты это знаешь, но ты не от боли хочешь скрыться, а от самой себя… Послушай, я понятия не имею о твоей прошлой жизни, Лоренца. Кларетта сказала мне, что тебе пришлось пережить что-то такое от чего даже ее проняло. Я ничего о тебе не знаю. Черт, да я даже не знаю твоего настоящего имени! Но я твердо знаю одно: если ты не хочешь всю жизнь прожить пластиковой куклой, если хочешь чувствовать еще хоть что-то кроме тьмы прошлого, если хочешь быть счастливой, если хочешь, чтобы тебя любили, а не просто трахали – пускай не я, пусть кто-нибудь – ты должна сама научиться любить себя. Чтобы не бросаться в слезы от первой же неудачной шутки, но и не пропускать безмолвно пошлую грязь, которую на тебя будут лить, ты должна сама себя уважать, сама себя любить…
Сальваторе замолчал. Лоренца уставилась на прикроватный светильник. Она больше не плакала и, казалось, думала о чем-то своем. Кастеллаци чувствовал себя обессиленным. Он вернулся в кресло и откинул голову. Через несколько минут тишины девушка заговорила:
– Меня действительно зовут Лоренца.
– Хочешь, я заберу тебя отсюда?
Сальваторе произнес это спонтанно, совершенно не обдумав возможных последствий. Через несколько бесконечно долгих секунд он нашел в себе силы поднять голову и посмотреть на девушку. Лоренца смотрела на него очень внимательно. Такого взгляда Сальваторе у нее еще не видел. Наконец, девушка произнесла:
– Я ничего не умею.
– В каком смысле?
– От меня всегда хотели только одного… Я даже школу не закончила. Домохозяйка из меня тоже плохая, кроме того, я совершенно не хочу ею быть. Меня передергивает от одной мысли, что я буду хоть в чем-то похожа на свою мать.
– Это неважно для меня…
– Для меня важно. Если я не буду работать и не смогу хорошо ухаживать за домом, кем я буду? Простой содержанкой. А чем это отличается от того, чем я занимаюсь сейчас?
– Отличается, дорогая. Я буду тебя любить в отличие от тех, кто платит тебе сейчас. Кроме того, ты же можешь отучиться на кого-нибудь, я сам могу научить тебя печатать на машинке, например…
– Я читаю-то с трудом…
– Это тоже поправимо.
– Почему ты хочешь сделать это для меня?
Сальваторе задумался. При первой встрече его эмоции по отношению к этой девушке объяснялись некоторой похожестью Лоренцы на Катерину, но теперь этого чувства не было. Воспоминания о Катерине, наконец, оставили его и успокоились на тихом кладбище в Верчелли, по крайней мере, Сальваторе хотелось на это надеяться. В конце концов, он спросил у себя: «Почему именно эта девушка?» и постарался ответить максимально честно:
– Потому, что мне хорошо с тобой, а я всегда больше всего ценил приятную компанию.
– Ты, правда, научишь меня печатать?
– И всему остальному, чему смогу.
Девушка надолго задумалась. Потом подняла взгляд на Сальваторе и спросила:
– Ты сможешь прийти в следующую пятницу?
Сальваторе еще не заглядывал так далеко, поэтому ответил уклончиво:
– Я постараюсь.
– Хорошо. Я хочу, чтобы ты учил меня, но не хочу быть тебе обузой. Я получаю небольшое содержание от Кларетты – мне оно не нужно. Еда и крыша над головой у меня и так есть. Я буду платить тебе за обучение.
– Не нужно, дорогая…
– Нет, нужно. Ты просил, чтобы я уважала себя, вот я и уважаю, а уважающие себя люди никогда не остаются в долгу.
– Ты же понимаешь, что я, скорее всего, даже затраты на твое время не смогу отбить с этих денег?
Сальваторе едва сдерживал улыбку. Сама ситуация его забавляла, а серьезность, с которой Лоренца рассуждала о ней, вызывала у него вполне искреннее восхищение. Девушка же, между тем, размышляла над словами Кастеллаци. Наконец, она расстроено произнесла:
– Да, похоже, с этим ничего не поделаешь… Я попробую поговорить с Клареттой – вдруг, она согласится.
– Не беспокойся об этом. Значит, в следующую пятницу?
– Да. Я видела у нас печатную машинку…
– Пока не нужно. Раз ты говоришь, что даже читаешь с трудом, сначала займемся этим. Лучше выбери за это время какую-нибудь книгу.
– Хорошо.
Неожиданно в голову Кастеллаци пришел вопрос, от которого он не смог удержаться:
– Неужели вы сегодня делали ставки насчет моего соблазнения?
Лоренца посмотрела на него с изумлением и страхом:
– А ты знаешь об этом споре?!
– Конечно, знаю. Кларетта мне о нем давно рассказала.
– Но как ты догадался?
– Ну, дорогая, меня давненько не пытались столь прямолинейно соблазнить…
– И ты не обижаешься, когда такое происходит?
– Сегодня мне было очень обидно из-за того, что ты сделала с собой, но вообще, нет. Если подумать, я, наверное, единственный мужчина в Риме, ради искушения которого проститутки готовы отдавать свои деньги и устраивать тотализатор. Так что я получаю от этого искреннее удовольствие, дорогая!
Неожиданно для Сальваторе Лоренца откинулась на кровати и расхохоталась. Он тоже не смог сдержать смех.
В дверь постучали. Это было крайне необычно для «Волчицы». Кастеллаци сделал Лоренце знак рукой, чтобы она не вставала, и подошел к двери.
– Кто?
– Это Джулио, синьор Кастеллаци… Боюсь, что вынужден прервать вас и просить о помощи. Дело в том, что синьор Диаман… Росси только что умер.
