Александр Сергеевич Долгирев
Молодость
Глава 23
Заложник
Комиссар чертовски устал за последние дни. Вся эта борьба, заговор, слежка, вылезший из прошлого Бородач – Ансельмо чувствовал себя слишком старым для такой жизни. Ко всему этому добавлялась весьма утомительная рабочая повседневность и неприятности в жизни сестры Паолы, которая заболела, причем, судя по всему, весьма сильно.
Вернувшись домой со смены, Комиссар растянулся на кровати, наконец, вытянув больную ногу. Бородача в квартире не было, но Ансельмо это не удивляло. Итало появлялся здесь далеко не каждый день. Комиссар в очередной раз подумал, что для своего возраста Бородач сохранил потрясающую тягу к деятельности. Казалось, Итало вовсе не устает – в этом Комиссар ему изрядно завидовал.
В дверь постучали. Ансельмо с трудом сел на кровати, которая отчего-то протяжно простонала, хотя, возможно, стонал сам Комиссар – он не мог точно сказать. Выглянув в глазок, Ансельмо удивленно хмыкнул, но дверь открыл. За дверью стоял Чиро Бертини. Комиссар сразу понял, что произошло что-то важное, потому что молодой человек был напряжен до предела и, казалось, приходил в себя после долгого бега.
– Чао, Чиро! Что случилось?
– Там… Ну… можно войти, Комиссар?
Ансельмо впустил молодого человека и предложил ему присесть, но Бертини отказался и сказал, что им нужно идти к Бородачу немедленно. Ансельмо в уме четырежды проклял Итало за очередной испорченный вечер, но оделся и пошел за Чиро. Бертини все норовил убежать вперед, постоянно забывая о хромоте Комиссара, и вынужден был одергивать себя. Он рассказал Ансельмо о том, что принял предложение Бородача (умолчав о предательстве Сандры). Поведал он и об Антонио Малатесте, который приходился адвокату Фабио Малатесте сыном. Когда Чиро рассказал о том, каким трудом им далось похищение Антонио, Комиссар почувствовал легкий укол совести, которую, правда, тут же безжалостно подавил – Бородач сам решил не ставить его в известность об этой операции. В целом же Ансельмо был рад, что удалось обойтись без похищения жены адвоката.
Через час они были у склада. Войдя внутрь, Комиссар первым делом увидел какого-то незнакомого человека и уже приготовился к непростым вопросам, но Чиро кивнул этому человеку и спросил:
– Ну, как он?
– Который из них?
– Бородач!
– Да все с ним нормально. Пуля чисто вошла, чисто вышла, даже кость не задела – везунчик этот Бородач. Сейчас прыгает вокруг фашиста, да документы рассматривает.
– А что фашист?
– Я только что сменил повязку, но вообще… в больницу его надо, Утюг. Кровотечение замедлилось, но полностью не остановилось. Из плеча я пулю вытащил, но из живота в таких условиях я ни за какие коврижки ее вытаскивать не стану – только хуже сделаю.
– Он в сознании?
– Последний раз приходил в себя во время перевязки, но, когда я уходил, он сидел неподвижно, хотя точно не знаю. Мешок же на голове. Во всяком случае, он молчит.
Доктор достал сигарету и закурил – под ногами у него уже лежало два окурка. Чиро провел Комиссара дальше, но неожиданно резко остановился и, развернувшись к спутнику, произнес:
– Да! Чуть не забыл – с этого момента зовите меня Утюгом, а Бородача Красным.
Ансельмо грустно усмехнулся. Он хорошо знал Итало и прекрасно осознавал, что Бородач не отпустит фашиста, попавшего ему в руки. Тем более, что жизнь сына Малатесты и так висела на волоске. Антонио уже был трупом, а значит, эта конспирация была совершенно излишней.
– Ну, а я предпочту остаться Комиссаром, Утюг. Хм… «Утюг» – это ты придумал или Бородач?
Чиро отчего-то смутился. «Как же он здесь неуместно выглядит! Террорист, который стесняется своего прозвища…» Молодой человек преодолел секундное смущение и ответил:
– Это Бородач предложил. Времени было слишком мало, чтобы придумать что-то более звучное.
Комиссар прошел за Чиро во вторую половину склада, которая отделялась от первой неполной стеной. Здесь в углу полулежал на залитом кровью матраце крепкий мужчина с холщевым мешком на голове. В нескольких метрах от него стоял стол, над которым, неловко распределяя вес на здоровую ногу, нависал Бородач. Пошатываясь и иногда шипя от боли, он тщательно чистил свой пистолет. Комиссару Итало показался немного забавным, но Ансельмо тут же подавил эту веселость и посерьезнел. Он начинал понимать, зачем понадобился Бородачу. Итало отточенными быстрыми движениями собрал пистолет и убрал его в кобуру. После этого он посмотрел на вошедших и широко улыбнулся:
– Как я ухитрился, обустраивая это место, не озаботиться ни одним стулом или табуреткой?!
Он был в великолепном настроении, несмотря на ранение, полученное несколько часов назад. Комиссар подошел к столу и пожал руку старого товарища, не удержавшись от легкой шпильки:
– Я смотрю, в полку хромых появился новичок?
– Не дождешься! Недели через две, максимум, через месяц буду, как новенький.
– Как же он ухитрился тебя задеть, Бор… Красный? Теряешь хватку?
– Да нет… Скорее, у него хватка неожиданно оказалась, что надо! Если бы не Утюг, он бы и вовсе меня прикончил. Впрочем, к делам. Ты уже наверняка понял, зачем ты нам нужен?
Ансельмо кивнул. С простреленной ногой Бородач не сможет нормально передвигаться в ближайшее время, а значит, ему был нужен тот, кто доведет план до конца и убьет адвоката. Комиссар мысленно поблагодарил Итало за то, что тот не стал возлагать это на плечи Бертини. Дело предстояло непростое и, если Ансельмо правильно оценил адвоката, у Чиро против него не было почти никаких шансов. Разве, что тот действительно придет один и без оружия.
– Я рад, что мы друг друга поняли. Я не хотел приплетать тебя к этому, но с другой стороны разве не будет в этом особенной справедливости, если мерзавца убьешь именно ты?
– Так или иначе, я здесь, Красный. Только позволь сначала задать один вопрос – Ансельмо наклонился прямо к Бородачу и прошептал – Ты ведь планировал убить заложника?
Итало махнул головой в сторону ворот склада, где все еще стоял доктор. Попросив Чиро остаться с пленником, Бородач, опираясь на Ансельмо, пропрыгал в ту часть склада, где до ушей заложника не дошел бы их разговор. Доктор, без слов поняв намек, присоединился к Чиро.
– Его, скорее всего, не потребуется убивать, Комиссар. Парню досталось – доктор говорит, что полностью остановить кровотечение ему не удалось, да я и сам это вижу. Чтобы его шансы можно было оценить хотя бы, как не такие уж паршивые, ему нужно было оказаться в больнице часов пять назад. Я вообще не понимаю, почему он еще жив.
– Допустим, он все же продержится до завершения операции. Ты ведь не повезешь его в больницу, Итало…
– Нет, Ансельмо, не повезу. В этом случае я либо действительно его убью, либо оставлю истекать кровью дальше… И прежде, чем ты начнешь корчить из себя святого, Комиссар – этот парень фашист, причем всю свою жизнь, убежденный. А его отец мало того, что фашист, скорее всего, действительно является тем самым Малатестой, которого ты так хотел отыскать еще тогда, в 40-х.
– Ты уверен в этом, Бородач?
– Да, но ты и сам можешь убедиться. Там на столе лежат документы, которые у него были при себе, и кое-что из личных вещей… Ансельмо, ты оружие-то с собой взял?
Несмотря на спешку, в которой проходили его сборы после прихода Чиро, Комиссар не забыл взять свой старый парабеллум. Бородач, увидев этот пистолет, улыбнулся:
– Ты уверен, что он стреляет? Столько лет прошло после Войны…
– Стреляет, можешь не сомневаться. Пусть я давненько отошел от дел, оружие я всегда умел содержать в порядке.
– Рад это слышать. А то меня вот беретта подвела, хотя я от дел не отходил.
Комиссар собрался возвращаться к пленнику, но спохватился и спросил у привалившегося к стене Итало:
– Тебе помочь?
– Нет, я пока здесь постою. Перекурю.
Бородач действительно достал пачку папирос.
– Когда это ты снова начал курить, Бородач?
– Часа три назад, когда доктор меня бинтовал.
Оставив Итало, Комиссар вернулся к столу. Вещи, найденные у Антонио Малатесты, лежали сложенные аккуратной кучкой. Ансельмо удивился, увидев среди вещей заложника отличный армейский нож. Так же здесь нашлось место крепким наручным часам, обручальному кольцу и кокарде авангардиста35. Антонио действительно был фашистом. Комиссар взял в руки документы, которые были сложены небольшой стопкой.
Сверху были немного испачканные в крови водительские права на имя Антонио Малатесты, выданные в Милане два года назад. С фотографии на Ансельмо смотрел красивый мужчина чуть младше сорока с достаточно тонкими чертами лица, изящными аккуратными усами и внимательным взглядом. Комиссар долго смотрел на это лицо, отчаянно желая заметить не только сходства, но и радикальные различия с лицом, которое он видел однажды много лет назад. Но кроме возраста различий не было.
Ансельмо отложил водительские права, едва не уронив их на пол. Теперь перед ним был партийный билет Социального движения. На этой фотографии Антонио Малатеста был на несколько лет младше, чем на водительских правах. У него было меньше морщин вокруг глаз, а уголки губ были самую малость приподняты, что придавало выражению лица Антонио лукавый вид. Этот Антонио Малатеста тоже был очень похож на того человека, которого Комиссар видел много лет назад.
За билетом шла фотокарточка. Антонио здесь был вместе с женщиной и двумя мальчиками, один из которых был похож на него, а второй на женщину. Все кроме младшего мальчика улыбались. Малатеста положил руку на плечо одного сына, а его жена держала за плечо другого. Ансельмо поспешил отложить карточку, положив ее на стол лицом вниз.
Паспорт был выдан в 1955-м году в Болонье. Здесь Антонио Малатеста был слегка непричесан и хмур. Судя по дате рождения, в тот момент ему было тридцать лет. Обаяние юности покинуло его лицо, уступив место мудрости и спокойствию состоявшегося взрослого мужчины. В те годы под его цепким взглядом становилось неуютно. Позднее эта черта сгладилась.
Паспорт выпал из рук Ансельмо, оставив в его руках лишь еще одну фотокарточку, угол которой был сильно испачкан в крови. Кажется, Чиро спросил у него что-то, но Комиссар его не услышал. На фотокарточке Антонио был вместе со своим отцом и матерью. В те годы адвокат Малатеста был красив так же, как сейчас был красив Антонио. Женщина, которая по сей день жила вместе с Малатестой-старшим, на фотографии широко улыбалась, стоя между двух мужчин и придерживая их за локти. Мужчины же были серьезны. Адвокат был в форме чернорубашечника еще довоенного образца, а Антонио был одет в новехонькую форму фашистской национальной гвардии. Он смотрел с фотокарточки на Ансельмо тем же взглядом, каким смотрел на него в том зимнем лесу. Подпись была испачкана в крови, но Комиссар смог прочитать: «Ан…ио от ма… Верч…ли. Сен…ь 1…44».
Положив фотокарточку на стол, Комиссар направился к заложнику.
– Эй, Комиссар! Ты чего удумал?
За время пока Ансельмо осматривал документы, Бородач успел вернуться и теперь окрикнул Комиссара, но тот его не услышал. Он подошел к заложнику и сдернул с его головы мешок. Антонио был в сознании. Он защурился от яркого света, но быстро проморгался и зло посмотрел на Комиссара. Ансельмо тоже внимательно смотрел на лицо Малатесты, окончательно убеждаясь в том, что и так было очевидно. Через несколько секунд брови Антонио поползли вверх от удивления, которое быстро переходило в настоящее изумление – он тоже узнал Комиссара. Ансельмо долго смотрел Антонио прямо в глаза, а потом приложил указательный палец левой руки к губам и повернулся в сторону своих товарищей.
– Мы везем его в больницу. Немедленно!
– В чем дело, Комиссар?
Бородач тяжело посмотрел на Ансельмо. Чиро и доктор же застыли в изумлении. Комиссар бросил на них взгляд и коротко приказал:
– Уходите отсюда.
Чиро сделал шаг в его сторону и заговорил:
– Да, вы… ты что, Комис… – Ансельмо не дал молодому человеку закончить. Он выхватил свой пистолет и направил его прямо на Бертини.
– Ни шагу дальше, Чиро. Это не твоя война. Убирайся и забудь все, что здесь было.
На лице Чиро появилось совершенно детское выражение крайней степени обиды, смешанной с крайней же степенью непонимания. Он, будто на автомате, сделал еще шаг вперед, и Комиссар вынужден был прикрикнуть на него:
– Вали отсюда, я сказал!
Бертини отступил назад и растерянно посмотрел на Бородача. Тот едва заметно кивнул, процедив сквозь зубы: «Увидимся позже…» и тут же вновь сконцентрировался на лице Ансельмо. Чиро почти выбежал из помещения. Доктор последовал за ним. Через несколько секунд послышался лязг тяжеленной двери.
– Что здесь происходит, Комиссар?
– Я не дам тебе убить этого человека, Итало.
– Этого фашиста. Почему?
– Потому, что он спас мне жизнь.
– Когда?
– В тот же день, когда его отец приказал меня расстрелять.
– А я думал, тебя спасли крестьяне. По крайней мере, рассказывал ты всем именно это, Ансельмо…
– Я прятался в лесу, а этот парень нашел меня и не стал сообщать об этом. Как бы это выглядело, если бы я рассказал, что меня не схватили из-за доброты конкретного гвардейца?
– Мне кажется, что ты лжешь, Комиссар. Ты просто пожалел его. Увидел фотографии и решил, что он хороший человек… Он всю жизнь воевал с нами, преследовал нас, истреблял нас. Причем, не только он, но и его отец. Заешь, Ансельмо, доброта, это, конечно, хорошая вещь, но не в тот момент, когда идет война.
– Особенно в тот момент, когда идет война, Бородач – этого ты никогда не мог понять. А сейчас ты все никак не можешь понять, что никакой войны нет. Ее не веду я. Не ведет он. Войну ведешь только ты.
– Не ведет… А что тогда билет Социального движения у него делает? Зачем его отец встречается с мордоворотами Делле Кьяйе? А пистолет с ножом у него при себе для чего? Даже если он действительно спас тебя тогда, это не отменяет того, что он наш враг, Комиссар!
– Для меня отменяет. Я не дам тебе его убить, Итало.
Пистолет скользнул в руку Бородача так стремительно, что Ансельмо показалось, будто он просто возник там из воздуха. Итало целился не в него, а в лежавшего Малатесту, который все еще был в сознании, но то ли не имел сил что-то предпринять, то ли ждал, как разрешится эта ситуация. Комиссар сделал шаг чуть в сторону и почти полностью закрыл Антонио от Бородача.
– Отойди.
– Нет.
– Черт, Комиссар, я не хочу стрелять в тебя!
– Тогда убери пистолет.
Итало не убрал пистолет. Эмоции на его лице сменяли друг друга. Бородач разрывался между товариществом и долгом. Он попытался еще раз убедить Ансельмо:
– Комиссар, он все равно не жилец. Потеряв столько крови, он не выкарабкается, даже если ты сможешь доставить его в больницу.
– Обо мне столько раз говорили то же самое, что больше я не верю в такие прогнозы…
Бородач больше не имел аргументов. Да даже будь они у него, Итало видел лицо Комиссара и знал, что тот не отступит. Когда Ансельмо во что-то верил, он был готов стоять на этом до конца.
Итало прикинул расклад. План по убийству адвоката летел в трубу, и с этим ничего сделать было нельзя. Шансов выжить у фашиста действительно было очень мало, даже в случае экстренного переливания, но все же они были. Если фашист выживет, он наверняка сможет вспомнить имена, которые Комиссар засветил. В случае Чиро это не было страшно – тот не был известен ни карабинерам, ни чернорубашечникам. Но вот имена Бородача и Комиссара, напротив, были в определенных кругах достаточно известны. В этом приступе милосердия Ансельмо вырыл себе глубокую могилу, в которую тянул и Бородача. Кроме того, Итало не видел возможности избежать неприятного разговора с карабинерами, которые наверняка заинтересуются персонами тех, кто доставил в больницу раненого в перестрелке.
Оставался лишь один хоть сколько-то приемлемый вариант. Бородач мгновенно перевел прицел с груди Комиссара на его руку и выстрелил, надеясь разоружить Ансельмо. Он промахнулся на считанные сантиметры. Комиссар, реагируя на выстрел, дернулся в сторону и тут же выстрелил в ответ, совсем не целясь. Бородач почувствовал, как по его левому боку растекается боль и начал терять равновесие. Инстинкт старого бойца был при нем, поэтому Итало падая, успел сделать два выстрела еще до того, как подумал об этом. Одна пуля прошла над головой Ансельмо, а вторая попала ему в живот, в район печени.
Бородач поднялся на ноги, держась за стол и отчаянно ругаясь. Ансельмо лежал на полу, бесполезно зажимая рану на животе. Жить ему оставалось минут двадцать – ранение в такое место почти всегда было смертельным. Фашист тоже умирал. Это было видно по его лицу. Малатеста смотрел на Итало с улыбкой, как будто знал какой-то секрет, который не был доступен Бородачу.
– Ненавижу!..
Итало нажал на крючок, надеясь добить фашиста, но беретта второй раз за день дала осечку на четвертом выстреле. Он в досаде отшвырнул ее в сторону и стал пробираться к выходу со склада. Теперь каждая минута была на счету – перестрелку почти наверняка кто-нибудь услышал. Опираясь о стену, Итало дошел до тяжелой двери. Рана на боку, насколько он мог судить, не была опасной, по большому счету, Ансельмо только оцарапал ему кожу, но раскровилась очень болезненная рана на левой руке, на которую пришелся вес тела при падении, да и в целом – для одного дня Бородач получил многовато пробоин. Он криво улыбнулся этой мысли и навалился на дверь.
Когда дверь поддалась, Итало вывалился на улицу и снова упал. Он решил не тратить лишние силы и добрался до припаркованной за углом машины ползком. С трудом заведя ее, Итало поехал на адрес доктора, надеясь, что тот успеет добраться до дома раньше. Бородачу повезло – доктор уже был дома. Он обработал новую рану Итало и перебинтовал старые, получив бонус сверх оговоренной суммы за отсутствие вопросов о произошедшем на складе.
После этого Итало сел в машину и навсегда покинул Рим.
Комиссар чувствовал, что умирает. Поднеся руку к лицу, он увидел кровь очень темного, почти черного цвета. Перед смертью Ансельмо было важно получить ответ на один вопрос:
– Эй… Антонио, почему ты не выдал меня тогда?
Некоторое время ответа не было. Комиссар даже решил, что Малатеста уже преставился, но тот был еще жив:
– А почему ты… закрыл меня сейчас?
– Я первый спросил.
Малатеста не ответил. Через некоторое время Ансельмо услышал, что тот что-то бормочет себе под нос. Комиссар прислушался и понял, что Антонио поет, точнее, проговаривает слова песни, не тратя силы на рифму и ритм:
– «Юность… юность – как весна… прекрасна…»36 – после этих слов бормотание смолкло. Ансельмо усмехнулся.
– Чертов фашист.
Глава 24
Последняя воля
Бруно Диамантино застолбил довольно элитный участок для своего погребения. Сальваторе с плохо скрываемым интересом осматривал соседние могилы, то и дело, встречая знакомые имена. Взгляд Кастеллаци наткнулся на имя Аттилио Феррариса. Сальваторе немного откололся от их маленькой группки и подошел чуть поближе. На надгробии было написано: «Аттилио Феррарис – Чемпион мира». Кастеллаци вспомнил этого кусачего опорника, который был первым капитаном новообразованной Ромы в конце 20-х. В душе Сальваторе проснулся старый поклонник кальчо, он исполнил легкий, едва заметный поклон и проговорил:
– Спокойной ночи, джаллоросси37!
После этого Кастеллаци вернулся к цели своего визита на кладбище. У Диамантино не выдержало сердце. Когда Джулио привел Сальваторе в номер, в котором Бруно проводил время перед смертью, Кастеллаци не сразу смог поверить, что тот действительно мертв. Бруно полусидел на красивом диване в расслабленной позе. Голова была откинута на спинку, глаза закрыты, а на губах осталась умиротворенная улыбка. Диамантино напоминал спящего, который видит прекрасный сон.
Кастеллаци осмотрелся в комнате. На кровати сидела девушка и безутешно рыдала, закрыв лицо руками. Сальваторе сразу понял, что это и есть та самая загадочная Мари, с которой Бруно проводил время, посещая «Волчицу». Кастеллаци внезапно почувствовал, что очень хочет увидеть ее лицо, но, разумеется, не стал вмешиваться в ее горе, а девушка действительно искренне горевала. Пластинка на патефоне давно закончилась, и игла извлекала из ровной поверхности края винилового диска монотонный серый звук. Сальваторе убрал иглу с пластинки и остановил ее.
Кастеллаци не чувствовал особенной печали. Дожив до своих лет и потеряв столь многих друзей, он воспринимал смерть, как что-то совершенно естественное и не видел для себя причин делать из нее трагедию. Впрочем, укол грусти от утраты он почувствовал. Причем, дело было не только в том, что Кастеллаци лишился работодателя. С некоторым удивлением Сальваторе понял, что ему будет не хватать их встреч в кабинете, из окна которого видно Колизей. Ему будет не хватать недовольного ворчания Бруно и его противной критики. Сальваторе вдруг осознал, что этот сухой и прагматичный человек был его другом.
С похоронами не стали тянуть. Сальваторе не знал, кто принял это решение, но уже через два дня под вечер в его квартире раздался звонок и человек, назвавший себя душеприказчиком Бруно, пригласил Кастеллаци на похороны. Сальваторе ожидал увидеть достаточно много народу, решив, что раз пригласили даже его, значит, придут и многие другие люди, с которыми Диамантино был связан делами. Поэтому Кастеллаци изрядно удивился, увидев на отпевании, происходившем в базилике, вокруг которой раскинулось кладбище Кампо Верано, только пять человек, не считая себя.
Из этих пятерых он лично знал только старую домработницу Бруно, которая, как всегда, была отстраненной и равнодушной, хотя иногда все же вытирала глаза платком. Она даже не стала ничего отвечать на приветствие Сальваторе, лишь легко кивнув. Было в этом ее стоическом образе что-то настолько благородное, что Кастеллаци сел, как можно дальше.
Кроме домработницы Сальваторе смог узнать молодого человека лет тридцати одетого в несколько экстравагантной манере в джинсы и красную куртку. Это был Доменико Куадри, который, судя по лицу, страдал от весьма тяжелого похмелья. Кастеллаци сперва удивился, увидев его здесь, но потом понял, что Куадри действительно мог быть одним из самых близких людей для Диамантино. Каковым, как оказалось, был и сам Сальваторе.
Молодую женщину, которая то и дело горько всхлипывала, и мужчину средних лет одетого до крайности небогато Кастеллаци не знал. Не знал он и ссутуленного человека в очках, но позволил себе предположение, что это мог быть душеприказчик Бруно.
Когда отпевание закончилось, Сальваторе путем нехитрых вычислений установил, что мужчин в церкви как раз четверо, поэтому встал и помог остальным вынести гроб, удивившись тому, что Диамантино весил всего ничего. Вскоре Бруно был в земле, а святой отец заканчивал заупокойную молитву.
Когда прозвучало последнее «Аминь», человек в очках обратился к остальным:
– Синьор Диамантино распорядился огласить свою последнюю волю сразу после погребения в присутствии всех, кто будет присутствовать на похоронах. Прошу пойти за мной.
Сальваторе хотел незаметно отвалиться, но понял, что незаметно отвалиться от такой маленькой компании не получится, поэтому вынужден был последовать за душеприказчиком. Рассчитывая на то, что проститься с Диамантино придет большое количество народу, этот нотариус арендовал просторный зал ресторана, расположенного минутах в двадцати от кладбища. Теперь шесть человек, устроившиеся в пустом зале за сдвинутыми заранее столами, выглядели совсем комично, а по лицу нотариуса было видно, что он немного досадует на потраченные впустую деньги.
Он встал, прокашлялся и достал из своего портфеля какие-то бумаги:
– Меня зовут Микеле Леви, я адвокат и душеприказчик синьора Диамантино. Во-первых, синьор Диамантино сделал специальное приложение к завещанию, в котором выразил благодарность всем, кто пришел проводить его в последний путь, и распорядился выдать каждому гостю по десять тысяч лир…
«Диамантино даже гостей на собственных похоронах купил, хотя, может быть, он знал, что гостей будет мало…» – Сальваторе не смог удержать грустную улыбку. Небогато одетый мужчина поднял руку, и Леви вынужден был прервать себя:
– Да, вам что-то непонятно, синьор?
Мужчина ответил изрядно пропитым голосом:
– Синьор адвокат, а когда можно будет получить?..
Куадри достаточно громко усмехнулся, а душеприказчик на долю секунды позволил себе брезгливое выражение, но тут же вновь стал бесстрастным и спокойно ответил:
– Подойдите ко мне после оглашения завещания, синьор. Я выдам вам наличными.
Мужчина кивнул, принимая ответ, откинулся на спинку своего стула и, казалось, потерял интерес к происходящему. Леви поправил очки и продолжил:
– Далее: сейчас я зачитаю вам текст завещания подписанного синьором Диамантино и заверенного мной одиннадцатого мая сего года. После оглашения каждый из заинтересованных лиц сможет ознакомиться с текстом завещания, обратившись ко мне.
Адвокат взял в руки один из листов, которые до этого достал из своего портфеля и, вновь прокашлявшись, начал читать: «Я, Бруно Стефано Диамантино, находясь в здравом уме и твердой памяти, составил сей документ, чтобы по своему разумению разделить между важными для меня людьми то, что нажил за свою жизнь.
Все мои счета в банках (полный список находится у Леви), квартира №7 в пятом доме на Виа Барберини, дом в Специи по адресу Виале Италия сорок шесть, а также автомобиль Кадиллак Флитвуд 1959-го года выпуска переходят в полное владение Доменико Батисто Куадри…»
Адвокат взял паузу, давая присутствующим время, чтобы обработать сказанное. Сальваторе был удивлен подобным оборотом. Образ Диамантино, который он создал в своей голове, рушился. Прагматичный делец оставлял все свои богатства молодому человеку, которому испортил жизнь. Кастеллаци посмотрел на Куадри – тот, казалось, вовсе не был удивлен или взбудоражен. Доменико даже не был рад, напротив, его лицо выражало глубокую печаль. Леви продолжил читать, теперь Сальваторе слушал завещание Бруно с искренним интересом, ожидая очередных сюрпризов:
– «… Однако Доменико сможет вступить в право владения лишь при соблюдении двух условий. Первое: Доменико должен выплачивать каждый месяц двести тысяч лир содержания Стефании Лоик, которая известна ему под именем Мари…»
Леви вновь взял паузу. Доменико Куадри внимательно посмотрел на молодую девушку, которая как раз таки совершенно не ожидала подобного развития событий и прибывала в некотором ступоре. Сальваторе тоже пригляделся к девушке. «Так вот как выглядит загадочная Мари! Симпатичное лицо, а еще она, похоже, действительно горюет по Бруно…» Леви продолжил:
– « … Второе: Доменико должен выплачивать каждый месяц сто тысяч лир содержания Сальваторе Кастеллаци, который очень помог мне в эту эпоху великого уродства…»
Сальваторе откинулся на спинку стула и едва не рассмеялся. Человек, которого он считал бездушным сухарем, оказывается, был склонен к сентиментальности и благородству. Сто тысяч лир были не самой великой суммой – за работу на Диамантино Кастеллаци получал заметно больше, но эти сто тысяч лир будут каждый месяц, а учитывая, что Сальваторе имел некоторые собственные накопления, теперь он был финансово устроен до самой смерти, если, конечно, будет вести тот же образ жизни, который ведет сейчас. Несмотря на это обстоятельство, Кастеллаци чувствовал изрядную и очень детскую обиду на Бруно, который так лихо обвел его вокруг пальца, так и не раскрыв свою суть. «А я еще думал, что это я играю с ним в игры…»
– «… Квартира №5 по адресу Виа Капо Д'Африка, дом три переходит в полное владение Стефании Лоик при условии, что Анна Ангелеску продолжит служить в этой квартире домработницей, как она делала это последние сорок лет, с сохранением ежемесячного жалования.»
Мари явно пребывала в прострации. В один момент она получила ежемесячное содержание, которого вполне хватало на достойную жизнь, даже если она не будет иметь никакого иного заработка, и квартиру в самом центре Рима.
Старая домработница приняла волю Диамантино почти бесстрастно, хотя Кастеллаци показалось, что он видел мелькнувшую на ее лице на доли секунды едва заметную улыбку. Леви обратился к женщинам:
– Синьор Диамантино оставил для вас письма, которые велел передать вам после его смерти. Это не включено в завещание, поэтому письма не будут обнародованы. Я передам их вам, как только закончу с формальностями…
Завещание завершалось несколькими мелкими распоряжениями. Далее Леви отчитывался о юридических формальностях, которые сопровождали вступление завещания в силу. Кастеллаци слушал его, однако сконцентрировал свое внимание на бедном мужчине, который так и сидел с безразличным видом и дожидался окончания процедуры, чтобы забрать свои десять тысяч. Мужчина кого-то напоминал Кастеллаци, но Сальваторе никак не мог понять, кого именно.
Через полчаса формальности были улажены. Мари, которая все еще не пришла в себя, отпаивали водой синьор Леви и донна Ангелеску. Доменико Куадри же явно куда-то очень опаздывал, потому что поглядывал на часы едва ли не каждую минуту. В итоге он договорился встретиться с Леви позднее и почти выбежал из ресторана. Сальваторе тоже собрался уходить. Сегодня был один из самых странных дней в его жизни. Обдумывание произошедшего требовало времени и покоя. Кастеллаци собирался найти и то и другое в «Мавре». Неожиданно бедный мужчина посмотрел на него и улыбнулся:
– А я все гадаю, узнали вы меня или нет, синьор Кастеллаци…
– Простите, мне знакомы ваши черты, но я не могу ни к кому их привязать… Мы работали вместе?
– Не извиняйтесь, мы в последний раз виделись много лет назад. Помните свой последний фильм? Тот, который про лишнего человека? Вы были ограничены в средствах и позвали на главную роль молодого парня, который просто пришел на пробы ради шутки. Помните, как его звали, синьор Кастеллаци?
– Роберто Ригони! Но неужели это вы?!
– К вашим услугам, синьор Кастеллаци…
Теперь, зная какой образ нужно извлечь из памяти, Сальваторе смог быстро сопоставить его с лицом мужчины и вынужден был согласиться, что перед ним был именно Роберто Ригони. Парень, даром, что был совсем любителем и имел скверный характер, мог показывать хорошую игру, однако провал «Лишнего человека» перекрыл ему дорогу в кино. Тогда Кастеллаци на несколько лет перестал следить за индустрией, а когда снова обернулся к ней, Ригони и след простыл.
– Как же ваши дела, Роберто?
– Ну, синьор Кастеллаци, сегодня лучше, чем вчера – сегодня у меня есть десять тысяч лир. Хотите выпить?
– Да, конечно! Я угощаю, Роберто!
– Ну, уж нет, синьор Кастеллаци, сегодня я богач, так что беру все расходы на себя…
Через час они сидели в забегаловке, в которую Кастеллаци никогда бы не зашел, впрочем, он все понимал и старался не быть высокомерным. Роберто рассказал о том, что случилось с ним за эти годы. В кино после «Лишнего человека» он появился еще лишь дважды на второстепенных ролях. Карьеру актера Роберто оборвал себе сам. Как он сам отметил: «из всех радостей жизни я всегда больше всего ценил добрую выпивку. Ее я ставил выше всего прочего. Поэтому, когда мне на пробах сказали, что от меня разит, я понял, что, если кино мешает выпивке, то мне не нужно такое кино!» Теперь Роберто перебивался случайными заработками, главным из которых были кулачные бои. Обычно денег не было, но когда они были, Ригони тратил их на алкоголь, оставаясь вполне довольным своей жизнью.
