Александр Дурасов
Чужой для всех. Книга 3
Глава 18 4 февраля 1945 года. Бельгийский капкан захлопнулся. Последние минуты боя
Франц сдвинул крышку люка башенки, задышал полной грудью. Лицо разгоряченное, потное. Вскинул бинокль, присмотрелся.
Бой затихал. Зенитки молчали. Отдельные пулеметные очереди из вышек добивали остатки батальона охраны. Склад с боеприпасами и самолеты стояли невредимыми. Со стороны разбитого «Кюбельвагена» в сторону траншеи полз тучный офицер СС. Франц узнал Хайнца.
«Ты смотри, Клаус, какой живучий комбат! Что будем с ним делать?» – послал он мысленно вопрос другу. Ответ последовал через несколько секунд. В голове Франца раздался легкий щелчок, будто включился электропроигрыватель, и Клаус сонливым голосом произнес: «Жаль булочника из Швабии, но он не жилец. Кальтенбруннер изувечит в гестапо. Помоги умереть достойно». – «Ты прав, Клаус, как всегда. Другого выхода не вижу. Достойно умереть в бою нужно заслужить. Пусть даже авансом».
Франц включил ларингофон, отдал команду:
– Единичная цель на одиннадцать, дистанция триста пятьдесят – уничтожить.
Задрожал основной танковый пулемет. Раскаленная настильная струя прошлась по брустверу небольшой траншеи, подняв снежный вихрь, а затем, взяв правее, распотрошила эсэсовца.
– Теперь пора… – офицер достал подготовленную ракетницу и отвел затвор.
– Полковник! Полковник Ольбрихт! – вдруг за спиной раздался окрик.
По голосу Франц узнал Шлинке. «Черт! Что еще стряслось? Когда будет покой? Этот русский из Смерша уже опостылел», – Франц обернулся. К «Пантере» стремительно приближался русский контрразведчик.
– Что случилось, Шлинке? – спросил Ольбрихт раздраженно, сойдя с танка.
– Не кричи. Пришла шифровка из Центра. Читай.
Ольбрихт взял протянутый клок бумаги, мгновенно прочел короткую фразу. Вновь впился в текст, не веря содержанию. Заиграли желваки, шрам натянулся, побагровел.
– Я не пойду на это! – бросил Франц в бешенстве, отдавая шифровку. – Отступать поздно. Операцию доводим до конца.
– Тогда пойдем под расстрел, – произнес Шлинке жестко, но взгляд отвел. Он впервые не знал, как поступить. Москва требовала невыполнимое – прекратить немедленно операцию «Бельгийский капкан». Фюрера оставить в покое. – Пойми, Франц, мы обязаны выполнить приказ, – уже мягче и тише добавил смершевец.
– Нет, Иоганн. Мы смертники: и там, и здесь. Я не хочу больше быть разменной пешкой в вашей кремлевской игре. Мы сами делаем историю и доведем свою игру до конца.
Упрямство Ольбрихта начинало злить Шлинке. Он, сжав кулаки, выдавил:
– Я должен выполнить приказ. И мы его выполним!
– Да пошел ты к черту со своим приказом! – огрызнулся Франц.
– Что? – Константин схватился за кобуру, попытался выхватить пистолет.
– Иоганн, остынь! – рыкнул громче Франц и перехватил руку Шлинке, оторвав от кобуры.
Шлинке дернулся, стиснув зубы, но сопротивляться не стал. Радиошифровка напрочь сковала физические и душевные силы.
– Иоганн, – Франц как можно мягче и спокойнее обратился к русскому офицеру, – операцию нельзя остановить на завершающей стадии. Это просто глупо. Я не могу осуждать вашего Сталина, так как не понимаю ход его мыслей и рассуждений. По моему разумению, захват Гитлера – это железный козырь в его руках на Ялтинской конференции. Но почему русский вождь дал отбой именно в день начала конференции, даже с моей развитой интуицией мне не понять. Это исторический феномен. Несмотря на это, мы доставим фюрера в Москву. Нацистская Германия быстрее капитулирует с потерей вождя. Мы явимся победителями. Кто нас осудит? Казни не будет, поверь мне.
Франц обнял Константина за плечи, взглянул в глаза, встряхнул.
– Ну, решайся. Не упускай шанс остаться в исторической памяти на века.
– Делай, как знаешь… – Шлинке повел плечами и вырвался из объятий Ольбрихта, но остался рядом. – Я не буду чинить тебе препятствий, но и помогать не буду. Бери на себя управление операцией. Вся ответственность за невыполнение приказа ляжет на тебя. Единственное, чем могу помочь, так это потребовать подтверждение текста радиограммы, тем самым потянуть время.
– Это все?
– Да, это все…
Константин, опустив голову, побрел в сторону домика управления полетами.
– Подожди, Иоганн, я с тобой. Кстати, Гитлер как себя ведет?
Шлинке остановился, оглянулся, безучастно промолвил:
– Сидит на стуле, сгорбился, что-то бормочет. Боюсь, тронулся умом. Рыскает глазами по сторонам, затем уставится в стену и буравит, будто хочет прожечь.
– Кто охраняет?
– С ним твой Степан и мой громила-сержант с тремя автоматчиками. Ими руководит Клебер.
– Гитлеру надо вколоть лекарства, они в машине, иначе он не дотянет до Москвы.
– Я дам команду. Пошли, взглянешь на своего фюрера. Жалкое зрелище.
Вокруг домика стояли автоматчики. Вход охранял Следопыт. Лицо застывшее, взгляд строгий. В руках гигант держал пулемет MG-42, готовый к бою, снайперская винтовка – за спиной. Рядом стоял капитан Клебер. Михаил торопливо курил и поглядывал по сторонам. Увидев старших офицеров, подходивших к домику, затушил сигарету, выпрямился.
– Гитлер не сдох? – вдруг вырвался скабрезный вопрос из уст Шлинке.
– Сидит трясется, ни живой ни мертвый, – ответил Михаил.
– Открывай, – Шлинке махнул Следопыту.
Атлант потянул легонько за ручку. Завизжали завесы, дверь распахнулась. Офицеры вошли в притемненный небольшой коридор.
– Кто наверху? – спросил Франц, указав на винтовую лестницу, которая вела на остекленную площадку руководителя полетов.
– Снайпер-наблюдатель и пулеметчик. Вам сюда. Гитлер сидит здесь, в комнате, проходите, – Клебер открыл дверь, пропуская начальство.
Ольбрихт и Шлинке не успели ступить на порог, как на их глазах Криволапов, не замечая входящих, неожиданно подскочил к фюреру и на русском языке в гневе выкрикнул:
– Ну что, скотина! Гитлер капут?
И тут же молниеносным взмахом руки с разворота нанес резкий, хлесткий удар слева в челюсть, сопровождаемый звериным рыком:
– На-а-а, гадина!
Удар был настолько сильный, что Гитлер улетел со стулом в угол, страшно грохоча. Одновременно с его падением раздался вой, характерный для гиены, – мерзкий, противный, жуткий.
Франц и Константин застыли на какое-то мгновение, не ожидая такой выходки от русского коллаборациониста.
Фюрер, ерзая ногами и всхлипывая, отползал к стене. Кровь хлестала из носа, из рассеченной губы и заливала шинель. Он не замечал этого, потрясенный действиями сержанта-танкиста. Но уже опершись о стену, он запрокинул голову с редкими слипшимися волосами и оплывшей левой щекой, зажимая нос пальцами, чтобы приостановить течь крови, вдруг жалобно пролепетал:
– Не бейте меня, господа, не бейте…
– Отставить! – крикнул Ольбрихт, придя в себя после легкого замешательства, и бросился вперед. Он обхватил Криволапова сзади и отбросил в сторону.
Танкист упал. Вскочил на ноги, ощетинился. Рванул на себе широкий ворот танковой куртки, что отлетели пуговицы, и взвизгнул:
– Вот вы как, господин полковник? За мою верность и службу… Вот вы как? Меня… танкиста…
Франц не ответил, отмахнулся рукой и подошел ближе к фюреру.
Гитлер прижимался к стене, запрокинув голову, трясся, всхлипывал, но уже не выл. Увидев, что к нему кто-то наклонился, выпучив правый глаз – левый не открывался, оплыл от кровоподтека, – уставился на незнакомца, щурясь. Дрожащей правой рукой он попытался поправить волосы. Левая рука также подрагивала и непроизвольно билась костяшками о деревянный пол. Всмотревшись в Ольбрихта, он наконец выдавил медленно по слогам:
– Кто вы?.. Я вам ничего плохого не сделал… не сделал, полковник. Слышите? Ничего плохого не сделал… За что? – через секунду-другую взгляд фюрера окаменел, глаза вытаращились, словно у филина, даже левый приоткрылся. Гитлер узнал своего помощника, своего фаворита. – Это вы, Ольбрихт?! – голова фюрера сильнее затряслась, по щекам покатились слезы: мутные, кровянистые. – Никому нельзя верить. Даже себе… Ни-ко-му…
Затем голова фашиста упала на грудь. Он сник, изредка вздрагивал, как ребенок, и скулил.
Франц резко развернулся на каблуках. Схватил за грудки пыжившегося Криволапова, затряс. Степан не оказывал сопротивления, понимал, что сила на стороне немца. Наоборот, скукожился и забормотал скороговоркой, словно беспризорник, попавший за хулиганство в отделение милиции:
– Я только так, для острастки, я только так! Господин полковник! Вы меня неправильно поняли. Я же свой… Да я, за вас… Вы же меня знаете…
– Степан! Гитлера не трогать! Слышишь меня. Не трогать! – выдавил Франц яростно и вновь отбросил танкиста. Затем развернулся к Шлинке и выпалил в упор: – Слышите, Иоганн? Не трогать! Как бы ни чесались у всех кулаки. Гитлера в Москву доставим живым, только живым. Это единственный шанс самим остаться в живых. Это приказ!
В эту минуту дверь с шумом распахнулась. В комнату ворвался взмыленный Новосельцев и гнетуще-мрачным голосом крикнул:
– Танки!
– Что? Танки? – воскликнул Ольбрихт удивленно и, развернувшись на окрик, вдруг разразился каким-то странным, неудержимым, гомерическим хохотом, срывавшимся на визг и вырывавшимся, казалось, изнутри Франца, а не из уст. Глаза немца были по-прежнему холодны и беспокойны. Тело же тряслось, отчего можно было подумать, что у Ольбрихта начался приступ легкого помешательства.
– Франц, что с вами? – недоуменно бросил Шлинке и, подойдя к немецкому разведчику, ткнул кулаком в плечо.
Франц еще пуще затрясся. Смех был настолько неуместным в данной ситуации, что даже Гитлер, придвинувшись плотнее к стене – он по-прежнему сидел на полу, – вытянул голову из шинели, словно вылупившийся детеныш динозавра из разбитого яйца, молча и любопытно уставился правым глазом на Ольбрихта.
Степан и Миша застыли, не понимая веселости немца. Хохот прекратился так же неожиданно, как и начался. Франц, сжав челюсти, выдавил холодно:
– Посмеялись, достаточно, – а Клаусу послал негодующий мыслевопрос: «Ты нанюхался веселящего газа, пришелец?» – «Да нет, смеюсь над тобой. Накаркал танки Раттенхуберу, вот и расхлебывай теперь позицию».
– Что застыли? – еще громче рыкнул Франц. – Степан, бегом к «Пантере». Шлинке, отразите атаки нацистов, если полезут. Летчиков к самолетам, готовность номер один» По моей команде взлетаем. Клебер… – Франц обнял Михаила, посмотрел в глаза. – Миша, – задрожали его губы от волнения. Немец впервые назвал белоруса по имени, – на тебе вся ответственность по охране Гитлера. Помни: Фюрер должен быть живым. В этом наше спасение. Охраняй здесь. По зеленой ракете – бегом к самолету. И еще… помоги Вере, Златовласке в случае… В общем, если меня не станет… Обещаешь?
– Обещаю…
– Господин полковник! – оборвал Ольбрихта Новосельцев. – Американцы движутся на Бастонь. Вот-вот будут здесь. Не теряйте время!
Франц развернулся к комбату, пронзил жестким взглядом.
– Полковник! – вновь обратился Новосельцев. – Не теряйте время. Принимайте бой!
– Да. Вы правы, – согласился Франц и, смахнув с висков скатывающиеся капельки пота, выдохнул с надрывом: – К бою! – и устремился на выход за Степаном…
К стартовому домику, лязгая гусеницами, уже неслась «Пантера». Из открытого люка торчала чубастая голова Криволапова. «Вот шельмец! Как на него обижаться?» – подумал Франц о Степане.
Тот, остановившись возле Ольбрихта, крикнул ему:
– Пожалуйста, господин полковник! Карета подана.
– Хорошо, Степан! Ты отличный сержант, – ответил Франц, улыбнувшись краешками губ, и через мгновение, находясь в командирской башенке, добавил: – Давай, пошел вперед на возвышенность к зеленке, что за летным полем. Хотя отставить!
Франц понял, что не успеет. Шум боя стремительно приближался к аэродрому. Коноплев не удержал американские танки, которые рвались к Бастони. Дорога проходила недалеко от взлетно-посадочной полосы.
«Надо было взлетать! – заскрежетал Клаус. – Ты зачем так долго возился на стартовом пункте, делал разборки с русскими из-за дребаного фюрера? Наци получил по физиономии, и правильно. Ты потерял время, олух!»
Франц скривился от боли в ушах. Хрип попаданца царапал барабанные перепонки, словно лапки жука, попавшего в ухо.
«Не лезь, Клаус! – огрызнулся он. – Тебе не видно в башке, что творится в реальности. Мне надо было прекратить избиение Гитлера. Он нам нужен живым». – «Тогда запускай ракету, чего ты ждешь? Успеем взлететь до подхода „Шерманов“». – «Поздно. Ветер восточный. Самолеты не успеют вырулить на полосу и взлететь. Лучше дай сосредоточиться. Это мой последний бой. Твой остался в Афганистане». – «Хорошо, не буду мешать, действуй по обстановке. Но помни, я вернусь в свой мир, когда ты впадешь в кому на операционном столе. Если ты погибнешь, то погибну и я. Желаю небольшой раны и, главное, попасть на операционный стол. Я помолюсь за тебя. Конец связи».
– Господин полковник, жду команды! – подал голос Степан, всматриваясь в панораму. – Вижу справа танки.
Франц и сам заметил две «зажигалки „Ронсон“», выползавшие на дорогу еле заметными мишенями.
– Степан, слева караульное помещение. Видишь? Дистанция пятьсот на одиннадцать вечера.
– Вижу.
– Полный газ!
Взревел «Майбах». «Пантера», раскачиваясь, взрыхляя замерзший грунт, понеслась вдоль взлетной полосы к сгоревшему зданию. Около развалин Франц развернул грозное орудие на дорогу. «Шерманы» остановились на обочине, две высокие башни хорошо просматривались через перископ. «Пантеру» американцы не видели.
«Что, пиндосы, пора свернуть вам головы?» – подумал Франц.
Неожиданно рядом – два взрыва. Осколки фугаса и замерзшего грунта забарабанили по броне. Через несколько секунд что-то тяжелое долбануло по башне и с воем отскочило. Франца тряхануло основательно, на мгновение оглушило.
«Черт, кто стреляет?» – напрягся его возмущенный мозг.
– Господин полковник! – вскрикнул радист-пулеметчик. – Не вижу цели. Глаза ослепило.
Франц встряхнул головой, похлопал себя по щекам, прохрипел:
– Криволапов! Назад в укрытие.
«Пантера» послушно отступила и спряталась в развалинах «караулки».
Немец припал к смотровым приборам. Из укрытия через перископ наблюдения он заметил средние танки «своих». Pz-IV, ломая небольшие сосны, подминая кустарники, обходили аэродром слева.
«Вот незадача! Откуда принесла их нечистая? – выругался Франц. – В городе нет бронетанковых подразделений».
– Ваттер! – Франц вызвал радиста. – Срочно выходи на переговорную частоту. Узнай, что за подразделение. Откуда танки? Соедини меня с командиром.
Весь экипаж застыл в ожидании. Минута показалась вечностью. Все понимали, что разделаться с американцами и спугнуть «своих» не получится. Сгорят в бою.
– Господин полковник, господин полковник, – заверещал взволнованный радист, но сглотнув слюну, замолчал.
– Спокойнее, Курт, не паникуй. Говори.
– С вами хочет говорить штандартенфюрер СС Пайпер. Он на связи.
– Спасибо, Курт! Не дрейф.
Франц прижал ларинги плотнее, услышав голос эсэсовца, бросился в словесный бой. Он поступал так всегда, когда надо было сломить морально оппонента.
– Пайпер! Черт тебя раздери! Что за шутки? Что ты себе позволяешь? Почему твои шутце открыли огонь по моей машине? Вообще, как ты здесь оказался? Твоя группа должна идти на помощь генералу Вейдлингу под Антверпен.
– Полковник Ольбрихт? Вы еще живы, полковник? Вы в западне, полковник. У меня много причин быть недовольным вами и вызвать на дуэль. Вот появился случай. Мне приказано арестовать вас за государственную измену и покушение на фюрера.
– Пайпер, вы глупец и несете чепуху! Я не спрашиваю, кто отдавал вам приказ. Это ошибка. Фюрер со своими адъютантами и телохранителями в безопасности на стартовом командном пункте. Самолет готов к вылету. Мне удалось расправиться с американским десантом. Но подошло подкрепление. Разве вы не видите на автостраде американские «горящие котлы»? Смотрите лучше, вы же не слепец. Штандартенфюрер, я приказываю вам…
Франц не успел договорить, как в наушниках пошел треск. «Шерманы» дали залп, завидев немецкие танки.
– Ольбрихт, Ольбрихт, – вдруг прорвался голос Пайпера. – Нас атаковали. Я вступаю в бой. Больше не встречайтесь на моем пути. Французское воспитание не остановит меня в следующий раз намылить вам шею.
– Не обижайтесь, дружище Пайпер, – улыбнулся Франц. – Вы должны меня благодарить, а не укорять. Я спас вас от нюрнбергской виселицы, от обвинений в расправе под Мальмеди.
– Я не пониманию вас, Ольбрихт! Я не люблю разгадывать ребусы. Я танкист.
– Вот и вставьте пиндосам свечку в одно место, покажите, на что вы способны, – засмеялся Франц, вспомнив новое жаргонное словечко, перенятое от Клауса. – Вперед, вперед, штандартенфюрер! Я вам приказываю опрокинуть американцев и дать фюреру спокойно взлететь. Вам светят брильянты на дубовые листья…
Франц ликовал. Он выходил живым и невредимым из игры. Он видел, что танки Пайпера расползаются по краю леса и идут в атаку к автостраде. Бой разгорается.
«Пайпер разделается с „Шерманами“ быстро», – подумал он, надо ловить момент и взлетать. Франц вскинул руку, нажал на спусковой крючок. Сигнальная ракета взметнулась с протяжным шипением. Достигнув апогея, рассыпалась зелеными гроздьями над аэродромом.
– Криволапов, поворачивай назад к самолетам. Летим в Россию…
Шлинке стоял недалеко от бронетранспортера, заложив руки за спину, и нетерпеливо поглядывал в сторону показавшейся «Пантеры». Лицо офицера бордовое от возмущения, глаза навыкате, играли желваки. Когда танк приблизился, он поднял руки крестом и резко опустил вниз, останавливая бронемашину. Сдвинулась крышка люка командирской башенки, показался Франц. Офицер Смерша, не дожидаясь, когда тот спустится, выкрикнул резко:
– Ольбрихт! Останови взлет! Это приказ!
Франц не услышал команды из-за шума двигателей «Кондора», набиравших обороты.
– Что такое, Шлинке? Мы летим. Вы готовы? – сказал он громко, подойдя к русскому офицеру. Завидев Михаила и Ингу, шедших к ним, махнул рукой, произнес еще громче, срывая голос: – Клебер, выводи Гитлера, взлетаем через десять минут.
Миша развернулся и бросился к стартовому пункту.
– Отставить! – гаркнул Шлинке. – Отставить взлет, полковник! Это приказ!
– Поздно, Иоганн, поздно. Мы летим. Мы должны доставить Гитлера в Москву. Это мое твердое убеждение. Этим мы спасем себя и изменим ситуацию на фронте.
– Это приказ, полковник! – взбесился Шлинке. – Я не шучу! – офицер Смерша стремительно достал пистолет и направил на Ольбрихта.
– Убери пистолет, Иоганн! Не делай глупостей.
Франц шагнул вперед.
– Назад! – рыкнул Шлинке и, дослав патрон в патронник, выстрелил.
В эту же секунду прозвучала в их сторону длинная автоматная очередь. Кто-то опустошал прицельно весь магазин. Свинцовые осы, вспарывая морозный воздух, шквалом обрушились на разведчиков. Возгласы раненых, шум осыпающегося стекла ошеломили на мгновение командную группу. Все попадали.
Шлинке лежал на снегу, раскинув неестественно руки. Серо-зеленая фуражка с нацистским орлом валялась рядом. Франц стоял левее на коленях, согнув голову, зажимал ладонью плечо, сильно кровоточащее. Два легкораненых охранника с автоматами, забежав за стену СКП, залегли для боя. Следопыт отреагировал молниеносно. Он вскинул винтовку и, припав на колено, взглянул в прицел. В перекрестие увидел рыжую голову эсэсовца. Лицо грязное, измазанное кровью, глаза устремленные, злобные. Пальцы охранника дрожали, пытались лихорадочно вставить новый рожок.
– Вот дьявол, ожил! – проворчал сибиряк и плавно, без сожаления нажал на спусковой крючок. Пуля вошла в лоб.
Унтершарфюрера Кранке отбросило за бруствер окопа. По нему с опозданием заплясали очереди автоматчиков, взрыхляя и перемешивая багровый снег с землей.
Франц, постанывая, с трудом поднимался. Степан уже бежал к нему, подхватил.
– Вы ранены, господин полковник? Вам нужна срочная перевязка. Пойдемте к самолету.
– Подожди, Степан. Мне надо к Шлинке.
Франц попытался оттолкнуть водителя, но тот цепко поддерживал шефа.
– Я вам помогу, вы ранены. Не сопротивляйтесь.
Шлинке лежал на снегу с широко раскрытыми глазами. Шинель и китель расстегнуты. Рубашка серо-мышиного цвета на глазах пропитывалась кровью. Инга, всхлипывая, неумело закрывала рану перевязочным материалом, пыталась остановить кровь. Кто-то крикнул:
– Санитара, санитара! Где санитар?
Крик тонул в нарастающем реве двигателей «Кондора». Оттуда уже махали руками, звали к самолету, пытаясь перекричать рев. Клебер с Гитлером стояли у трапа в окружении автоматчиков. Миша не знал, как поступить. Душа рвалась бежать на помощь, туда, где Инга, Франц, Константин. Но ответственность за охрану немецкого фюрера сдерживала порывы.
Франц наклонился к Шлинке, дотронулся пальцами до шеи. Пульс практически не прощупывался.
– Иоганн, Иоганн, что вы хотели мне сказать? Вы получили подтверждение?
– Он не может говорить. Он умирает! – истерично выкрикнула Инга. – Господи, где же эти санитары? – девушка обернулась. Вокруг никого не было. Даже Миши. Куда все подевались? После появления зеленой ракеты все куда-то пропали, как будто растворились.
Инга пробовала сдерживать себя, не отчаиваться. Но слезы текли сами собой. Она чувствовала себя одинокой и брошенной. Почему-то вспомнились мама, отец…
– Это не Гитлер… – вдруг прохрипел Шлинке на выдохе. Кровь забулькала в горле.
– Что? Что вы говорите, Иоганн?
– Это двой… ник… – губы дрогнули, расползаясь, застыли в холодной усмешке. Тоненькая струйка крови побежала по подбородку.
– Иоганн, Иоганн, – Франц затряс Шлинке за ворот шинели, не веря его словам. – Что ты сказал? Этого не может быть! Я же видел…
– Он мертв, господин полковник, – всхлипнула Инга, взглянув на Шлинке. В открытых глазах русского контрразведчика отражалось серо-голубое бельгийское небо, заволакиваемое набегающими густыми облаками. Взор тридцатипятилетнего офицера был умиротворенным, спокойным, застывшим. Рука Инги непроизвольно потянулась к лицу командира, дотронулась до век. – Прощай, Константин.
Связистка медленно поднялась, выпрямилась. Отчаяние и горечь заполняли ее сердце, тяжесть утраты принуждала стоять, хотя надо было бежать к Михаилу, бежать от смерти. Слез уже не было. Инга заметно дрожала и справиться с дрожью не могла. – П-полковник! – наконец обратилась она к Ольбрихту, стуча зубами, который что-то шептал себе под нос, как бы с кем-то мысленно разговаривая. – Я, я вам все расскажу, п-полковник, – девушка волновалась, отчего рижский акцент прорывался в словах. – К-командир не все рассказал, не успел. Я, я вам все расскажу…
Справившись с дрожью и волнением, она заговорила тверже.
– Мы не дождались подтверждения из Центра об отмене операции. Но получен сигнал от Альфреда, – произнеся эту фразу, Инга смутилась и замолчала, вспомнив, что Ольбрихту неизвестен этот канал связи. Однако, несколько секунд подумав, она глубоко вздохнула и вновь заговорила: – Альфред передал, что Гитлер в последний момент поменял маршрут и уехал машиной через Арденны. На самолет вместо себя он послал двойника. Вы слышите, полковник? Двойника! Оказывается, у вашего фюрера есть двойник, и он…
– Вот оно что!.. – Франц заскрежетал зубами, опустился на снег рядом со Шлинке. Силы и уверенность оставляли немецкого разведчика. «Значит, Раттенхубер знал о подмене… Потому и дал согласие на пропуск русского штрафбата. Знал и погубил себя, – промелькнула зловещая мысль. – Дьявол!»
– Шайзе! Шайзе! Шайзе! – вырвалось громогласное ругательство из груди Франца. Он ударил кулаком по заледенелой земле, сдирая кожу перчатки. – Проклятие, меня обвели. Но я же знал о его существовании, почему не предвидел такой вариант? Шайзе!
– Господин полковник… Франц, – пальцы Инги коснулись плеча. – Вы ранены, вы теряете кровь и силы. Вас надо срочно перевязать.
– Отстань, – огрызнулся Ольбрихт. Кровь из раны стекала по рукаву на снег. Франц не чувствовал боли в руке. Боль была в сердце. Он проиграл схватку с фюрером.
– Господин полковник! Взлетаем! Быстрее, – доносились вновь нервно-возбужденные крики со стороны «Кондора». – Теряем время.
Ольбрихт с трудом поднялся с земли. Его тут же подхватил Степан. Они медленно двинулись к «Кондору». Увидев Следопыта, Франц с болью выдохнул:
– Сержант, несите Шлинке в самолет… Пусть в России отдадут последние почести герою. Мы улетаем…
В самолет Франца занесли на руках. Сам он двигаться не мог, обессилев от кровопотери, гибели Шлинке и навалившегося известия о подмене фюрера. Сильные руки борттехника помогли подняться и Инге. Девушка была на грани нервного срыва. Зайдя по трапу, она тут же опустилась на пол.
Следопыт замыкал группу, ступая грузно по приставной лестнице. На руках богатырь нес командира. Поднявшись в самолет, он обвел всех мрачным взглядом и, уложив Константина рядом с Ингой, прогремел механику:
– Задраивай люк, командир, теперь можно лететь.
«Кондор», вырулив на взлетную полосу, остановился. Выйдя на максимальные обороты четырех двигателей, побежал тяжело и мощно. Замелькали развороченные объекты аэродрома. Впереди в небе уже набирали высоту два мессершмитта. Сзади выруливали еще три самолета, управляемых русскими асами.
«Кондор» оторвался от земли. Миша посмотрел на лежащего Франца, на Ингу, перемещенную в кресло, вздохнул с облегчением: «Домой! Летим домой…»
Франц очнулся от перепада давления во время набора высоты.
– Где я? Где? – застонал немец, приподняв голову. – Помогите подняться.
Миша положил руку на грудь Франца, прижал слегка к подушке, произнес тихо:
– Мы взлетели, Франц, набираем высоту. Не двигайся. Береги силы.
– Где фюрер? – громче спросил полковник. – Подведите его. Дайте взглянуть.
Михаил подал знак танкисту. Степан, морщась, крепко ухватился за шинель нациста, поднял Гитлера с пола, толкнул вперед.
– Пшел, скотина!
Фюрер был жалок до отвращения. От него шел запах мочи и крови. Он дрожал от страха. Слипшиеся волосы сползли на кровоподтечный левый глаз и придавали нацисту еще более карикатурный вид. Правый глаз лихорадочно светился, бегал по сторонам.
Когда Гитлера подвели к Францу, который лежал на его диване с перевязанным плечом и укрытый шинелью, нацист задрожал сильнее. Он хотел что-то сказать, но зубы стучали, что он не смог произнести ни слова, только выдавил улыбку.
Франц всматривался в землистое лицо Гитлера. Оно сливалось с шинелью серо-мышиного цвета. «Что в нем не так? – проскользнула гнетущая мысль. – Это Адольф Гитлер! Тот же овал лица. Те же усики Toothbrush, схожие с зубной щеткой. Остронос. Тяжелые мешки под глазами. Дряблая кожа, покрытая капиллярной сеткой. И этот страх в глазах, панический страх! Это же вождь нацистской Германии!»
Губы Франца разошлись в улыбке. Из груди вырвался облегченный возглас:
– Это он!..
Вдруг Франц дернулся, как будто рука дотронулась до оголенного электрического провода. Он открыл шире глаза, прошептал:
– Наклоните ближе.
Степан крепко держал нациста за шиворот. Поняв фразу шефа, резко потянул фюрера вниз. Гитлер вскрикнул, упал на колени. Под левым ухом фюрера Франц заметил небольшую родинку.
– Шайзе! – вырвалось проклятье из уст немецкого разведчика. Он остервенело, словно клещами, сжал пальцами здоровой руки лицо нациста и отбросил от себя. – Швайне! – и в эту минуту почувствовал сильнейшую головную боль и крик из глубины мозга, пронзительный, разрушающий: «Этого не может быть!»
Франц приоткрыл рот, чтобы ответить, и будто бы ответил, как его голова безвольно откинулась на подушку, а слова потонули в новой волне звуков, безмерно мощных и раскатистых: «Этого не может быть! Не-е-ет! Проща-а-ай!»
Глаза вздрогнули, открылись. Мягкий приглушенный свет освещал комнату. Тихо гудела контрольная аппаратура, светился экран, на котором отображалась информация о работе сердца. По тонкой трубке стекало лекарство и каплями попадало в вену. Через носовую канюлю поступал кислород. Франц понял, что лежит на кровати-каталке в реанимационной палате. Пошевелил пальцами ног, рук. Они сгибались. Голову оторвал от подушки, опустил со стоном. Слабость неимоверная.
«Лежу в кардиологическом центре. Что произошло? Инфаркт? Сосуды? – потекли мысли. – Клаус. Клаус… Где ты? Я произнес имя Клаус. Это кто? Клаус… Ничего не помню! Какой сегодня день, год? Где я нахожусь?..»
Вдруг отворилась стеклянная дверь. В палату уверенно вошел седой мужчина в белом халате. За ним осторожно вошла миловидная женщина пенсионного возраста. Взгляд, устремленный на Франца. В глазах тревога. Седовласый мужчина бегло взглянул на экран, довольный увиденными кривыми, обернулся к женщине, произнес:
– Ваш отец пришел в себя после наркоза. Жизненно важные показатели в норме. Мы не имели права допускать вас в реанимационную палату, но пошли навстречу. Операция прошла удачно. Состояние тяжелое, но уже не критическое. Говорите недолго. Дежурная сестра рядом.
Женщина, мягко ступая, подошла к кровати. С ее глаз скатывались слезы. Чтобы удержаться на ногах, она присела на стул.
– Папа, папочка, – заговорила она почти шепотом. – Я люблю тебя, папочка, прости меня… Ты не представляешь, как мы все волновались за тебя! Семь часов на операционном столе. Семь часов под наркозом! И это в твоем возрасте… Но все позади. Профессор Шлинке сказал, что тебе поменяли аортальный клапан и провели аортокоронарное шунтирование, три шунта. Ты будешь жить, папа.
Глаза женщины, немного помутневшие от времени, но не потерявшие небесную синеву, от произнесенных последних слов радостно заблестели. Слезинки застыли, словно бриллианты. Посетительница достала из дамской сумочки носовой платок и аккуратно убрала слезинки, не размазав тушь. Затем положила ладонь на сухую морщинистую руку отца, погладила ее.
– Ты будешь жить, папочка, – вновь повторила она. Мы тебя выходим. Больше ни на какие встречи и конференции мы тебя не пустим!
– Шлинке… Знакомая фамилия, где я ее слышал?.. – прошептал Франц. – Не помню. Кто вы? Где я нахожусь? – Франц повернул голову в сторону незнакомки, устремил болезненный взгляд.
– Бедненький… Это наркоз, пройдет, – женщина еще раз нежно погладила отца по руке. – Я Злата, твоя дочь. Ты что, не узнал меня?
Брови престарелого немца, выцветшие, редкие, сдвинулись в недоумении. Он закашлялся, проглотил, подкативший к горлу комок, растеряно сказал:
– Не узнал… Я знал Златочку, двухлетнюю девочку, свою дочь, которую видел очень давно. Это было в годы той страшной войны. А сейчас ты такая взросла. Я не узнаю тебя, Злата.
– Пройдет, пройдет наркоз, и узнаешь, – вздохнула женщина, сдерживая слезы.
– А мама, где мама, где моя Верочка? Я с ней виделся мимолетно в Берлине зимой 44-го года.
– Мама? – удивленно переспросила Злата. – Она умерла десять лет назад. Ты всегда был с нами, а тем более в это скорбное время. Маму похоронили на Ваганьковском кладбище. Разве ты этого не помнишь?