Алан Смити
Покемоны и иконы
22. Домашний арест
Я открыл глаза, как только первые солнечные лучи просочились сквозь решётки. Мне казалось, что я и не спал вовсе, а просто лежал с закрытыми глазами, прогоняя в памяти события вчерашнего вечера. Вдруг послышался металлический звук засова: «Соколов, с вещами на выход!»
Вновь и вновь меня вели длинными узкими коридорами и лестницами, не сообщая, куда и зачем. Шёл я и думал, что вот так однажды очередной коридор окажется тупиком. И когда я упрусь лбом в холодную стену, шаги за спиной стихнут, и настанет могильная тишина, даже кровь в висках не сможет заглушить тихое, но ужасающее дыхание смерти, скользящее, будто в вальсе, по нарезному стволу, уткнувшемуся в мой затылок.
Двери распахнулись, и я зажмурил глаза от яркого утреннего солнца. Через час я уже был в суде, где меня ожидал адвокат. Рассматривалось ходатайство об изменении меры пресечения на домашний арест.
«Поскольку постоянного места жительства в городе у тебя нет, я заявил ходатайство о помещении тебя под домашний арест у меня дома, – на ходу объяснял мне Алексей, раскладывая по затертой поверхности стола многочисленные бумаги. – Беру тебя, так сказать, на поруки».
«Но это как-то неудобно, что я у тебя жить буду», – попытался сопротивляться я, представляя, как буду жить в чужой семье.
«Я ж тебя не усыновляю, – усмехнулся Алексей. – У меня есть пустующая квартира, купил её недавно совсем, даже ремонт не делал ещё. Поэтому жить будешь отдельно от меня. Но один: никаких гостей! Выходить гулять тоже нельзя. Короче, если сейчас судья согласится меру пресечения изменить, то тебе ещё всё очень подробно и доходчиво объяснят, чего делать тебе будет можно, а чего нельзя».
Всё сложилось, и меру пресечения мне изменили. После муторной процедуры надевания на мою лодыжку браслета, который стал сопровождать меня повсюду, мы направились к дому Алексея. Только мы подъехали, как из машин, что двигались за нами хвостом от самого здания суда, выбежали несколько человек с видеокамерами и микрофонами. Они кинулись в нашу сторону и наперебой начали задавать вопросы, подсовывая микрофоны, напоминающие эскимо, прямо к моему рту. Я было попытался вслушаться в их вопросы, остановился, выпрямился для лучшего ракурса, но сопровождавший меня товарищ в форме жестко всех отодвинул и сказал, что никаких интервью в моём положении давать нельзя. Я пожал плечами и сгримасничал журналистам, мол, в другой раз. Адвокат же подошёл и сказал, что через двадцать минут спустится к ним и ответит на вопросы.
После завершения всех формальностей, оставшись в квартире вдвоем, Алексей подвел меня к окну:
«Ты сейчас не в СИЗО в том числе благодаря тем журналистам. Не конкретно этим, а в целом СМИ. Как ни крути, а они привлекли внимание к твоему делу. И поэтому вот что ты должен уяснить. Во-первых, очень плохо то, что обсирал всех подряд. Взрослый парень, который сидит в интернете и оскорбляет людей лишь за то, что они верят в бога, знаешь ли, это первый признак усомниться в истинном возрасте субъекта».
«А как быть со взрослыми дядьками, которые в телевизоре оскорбляют жителей другой страны лишь за то, что те хотят разговаривать на своём родном языке?» – парировал я, поняв, о чем мне пытался сказать Алексей.
«Всё верно, но они не опускаются до мата», – адвокат сел на диван, закинув ногу на ногу.
«Но ведь мат от беспомощности и безысходности, – я продолжал смотреть в окно, наблюдая, как во дворе неторопливым шагом, не выпуская из рук смартфоны, прогуливаются мамаши с колясками. – Когда мне было семь лет, я получил в подарок велосипед и тут же помчался кататься во двор. Была у нас на районе своя братва – пацаны постарше меня. Они поймали меня, отобрали велик и стали по очереди кататься. Я бегал за ними, умолял вернуть велосипед. Но пацаны просто издевались надо мной, испытывая, вероятно, наслаждение от своего превосходства. Я же продолжал бегать за ними, весь с слезах и соплях. Один кружил вокруг меня на моём велике, а остальные меня пихали, ставили подножки. Потеряв всякую надежду, что моя мольба будет услышана, я остановился и, что есть мочи, на весь двор стал орать на этих уродов матом. Да таким отборным, что сам себе удивился, откуда я знал такие выражения».
После моей пятисекундной паузы адвокат спросил:
«Велосипед-то вернули?»
«На мой крик выбежал отец. Пацаны бросили велосипед и убежали. Отец подошёл ко мне и припечатал ладонью в ухо, после этого я ещё пару дней плохо слышал», – но дальше ту историю мне рассказывать не хотелось.
До самой смерти отца я так и не простил ему той оплеухи.
Адвокат переживал за это дело. Оно приобрело общественный резонанс, за ним следило много людей. Плюс к тому он лично поручился за меня. Впустил в свою квартиру преступника. Я же к тому времени всю серьёзность своего положения оценить не мог, потому что для меня дело двигалось в очень позитивном ключе. Если говорить начистоту, то неделя, проведенная в камере, не была для меня ужасной. Напротив, там я наслушался разных историй, и было о чем потом рассказать в своём видеоблоге. К тому же я становился всё более популярным и узнаваемым. Но по-прежнему я не верил в то, что за слова в интернете могут дать тюремный срок. Поэтому к предостережению адвоката «никакой самодеятельности» я тоже отнесся не более как к наставлению старшего младшему.
«Не знаю, были ли у тебя какие-то более высокие цели, хотел ли ты раскачать или сломать систему, или просто от дури своей воздух сотрясал, не отдавая отчет о последствиях, но твой арест стал очередным поводом обратить внимание на проблему взаимоотношений церкви и государства, – адвокат встал с дивана и начал, как журавль, прохаживаться по комнате, а я, напротив, сел на его место. – Будучи толерантным, я с уважением отношусь к любой религии, равно как и к той мысли, что бога нет. Но, как юрист, как гражданин, в конце концов, я встревожен тем, что на государственном уровне религия мне насаждается, тем самым попираются положения Конституции».
Алексей говорил, прикрывая глаза, будто репетировал свою речь для суда.
«Меня также тревожит, – продолжал он, – что церковь, опираясь на светскую власть, становится частью этой власти, приобретает властные полномочия. С точки зрения государственной власти, церковь не только оплот духовных скрепов, а ещё и центр по подготовке электората. Набожные и воцерковлённые, как правило, прислушиваются к церковным проповедникам, а те в свою очередь порой открытым текстом рекомендуют, за кого надо голосовать. Неудивительно, что государство будет церковь защищать: издавать особые охранительные и запретительные законы, вязать безбожников и бросать их за решётку, если потребуется».
«Вот меня и бросили», – неожиданно вырвалось у меня.
Адвокат на ходу неодобрительно кинул на меня из-за плеча острый взгляд, продолжил движение к окну, где остановился и, не поворачиваясь, продолжил:
«Ты, Руслан, не безбожник, ты идиот. И судебно-психиатрическую экспертизу проводить не надо для того, чтобы в этом убедиться. Жаль только, что к образу князя Мышкина ты совсем не подходишь».
«Один психопат-терапевт с «Рен-ТВ» уже дистанционно мне диагноз поставил», – ответил я, немного обидевшись.
Алексей обернулся:
«Что такое? Ты оскорбился? Я тебя идиотом назвал, а ты уже готов заплакать? Как же быть с теми, кого ты к идиотам причислял? Мы почему-то запросто можем за глаза назвать кого угодно мудаком, не решаясь при этом повторить те же слова в лицо. Может, боимся быть наказанными за свои слова? По морде ж можно схлопотать, да? А если спрятался за никами и аватарками, то поливать говном можно безнаказанно».
Я сидел молча. Мне хотелось возразить. Но Алексей был прав. Если я решил бороться, так борьбу не ведут. В конце концов, не велосипед же забирают, а свободу. Вопрос был только в том, был ли я готов к этой борьбе.
23. Лягушка
Квартира адвоката была довольно аскетична. В комнате кроме потертого кожаного дивана стоял старый письменный стол, а на полу расположились стопки книг, перетянутые шпагатом. В основном это была всякая юридическая литература: кодексы, комментарии к ним, учебники по праву. Телевизора в доме не было. Интернет мне не полагался, как и телефон.
В судебном постановлении о применении ко мне новой меры пресечения был прописан запрет на любое общение с участниками дела. И по странному стечению обстоятельств все, с кем я мог бы общаться, вошли в злополучный запрещённый список: друзья, Ирка и даже мама – все они были допрошены в качестве свидетелей, поэтому автоматически становились участниками дела. Мой круг общения замкнулся на адвокате, у которого я и жил. Он же приносил мне продукты, которые покупал в магазине. Но иногда приходили и гости. Это была грудастая капитанша из уголовно-исполнительной инспекции, которая следила, не нарушаю ли я условия домашнего ареста. Следить за мной можно было и удаленно, но, со слов проверяющей, иногда радиосигнал браслета на моей ноге терялся в стенах многоквартирного дома. Зачем она выдумала такое нелепое объяснение, если могла и вовсе ничего не объяснять? Обычно заявлялась она во второй половине дня, одна. Проверяла мой паспорт, не проходя в квартиру, заполняла бумаги и уходила. Впрочем, её появлению каждый раз я был рад: она была довольна мила со мной, а я не упускал возможности обсудить с ней что-нибудь на отвлеченную тему, от чего состояние одиночества, которое сопровождало моё наискучнейшее домашнее заточение, на время забывалось.
Если быть честным, то никогда от отсутствия общения я не страдал. Даже напротив, если была возможность побыть одному или понаблюдать со стороны, я всегда старался отделиться от группы. Нет, социопатом я себя не считаю, просто к выбору компании у меня порой слишком завышенные требования.
Помню, как-то в детстве я сломал голеностоп и почти месяц пробыл дома, не выходя на улицу. Произошло это на летних каникулах. Все приятели поразъехались – кто в деревню, кто в летний лагерь, а один счастливчик даже улетел с родителями на море. Мной никто не интересовался. Даже родители, кажется, забывали, что я находился дома. Однако в том, что можно было на совершенно законных основаниях не вылезать из свой комнаты, было больше плюсов, чем минусов. На своей кровати, укутавшись в одеяло, я целиком погрузился в чтение книг. Я любил фантастику, историю и биологию. Любовь к последней пошла вот откуда.
Было мне тогда не больше восьми. Однажды летом я был отправлен в детский лагерь и попал в самый младший отряд. Нашим вожатым, как водится, была самая опытная девица, которой могли доверить шпану вроде нас. Звали её Лариса Петровна, она уже была не просто студенткой, а работала в школе учителем биологии. Желание делиться с детьми своими знаниями она ещё утратить не успела, поэтому помимо физкультурно-массовых мероприятий, которыми изобиловала лагерная жизнь, мы выходили с ней за ограждение в мини-походы, где не на пластиковых, а на живых экземплярах изучали пестики и тычинки у цветковых, корневую систему у многолетних, считали лапки у муравьев, искали под корой личинки короеда и пытались определить, в каких бабочек превратятся голые и мерзкие зелёные гусеницы, а в каких – жирные, пушистые, чёрные в крапинку. Однажды кто-то в траве поймал лягушонка. Лариса Петровна взяла его и очень подробно рассказала о системе его пищеварения: как он ловит комара, куда тот потом попадает и откуда выходит то, что когда-то было комаром. Особенно нас позабавило название одного органа, которым и заканчивалась недолгая комариная жизнь. Кто-то сообразительный быстро сочинил:
Лягушка квакает клоакой,
Когда комар выходит с какой.
Лариса Петровна отпустила лягушонка в траву, погрозила нам пальцем и продолжила что-то рассказывать девочкам, которые обступили её и не давали прохода, про земноводных. Мы же с пацанами отыскали бедного лягушонка, вставили ему в клоаку соломинку и начали по очереди в неё дуть. Нам казалось, что, выпуская воздух, она обязательно должна издать квакающие звуки. Когда подошла моя очередь, я взял уже довольно вздутого лягушонка и сделал было большой вдох. Измученное земноводное с раздвинутыми лапками пульсировало в моей ладони. Из заднего прохода торчала изрядно помусоленная соломинка, которую брать в рот почему-то не хотелось. Странное дело, но в первую очередь я испытал отвращение именно к соломинке, обслюнявленной предыдущими жоподуями. Потом вдруг мне стало жалко лягушонка. Какими же, в сущности, мы были жестокими в тот момент, сами того не осознавая. Но почему-то мы своей жестокостью наслаждались. Во мне боролись добро, зло и любознательность.
«Стой!» – вдруг я услышал испуганный крик подбегающей Ларисы Петровны, кто-то из девчонок уже успел на нас пожаловаться.
Она в три прыжка оказалась рядом со мной и хотела было забрать у меня лягушку, но, увидев неприятное зрелище, отдернула руку и крикнула то, что в той ситуации, видимо, пришло ей голову:
«Сдуй немедленно!»
Скажу честно, я был испуган происходящим: надутый и уже почти не дышащий лягушонок, нервно пульсирующая из его задницы соломинка, ужас в глазах Ларисы Петровны – всё в одно мгновение парализовало меня. Зажмурив от страха глаза, я неуверенно сомкнул в кулачок пальцы, сквозь которые стала просачиваться какая-то мерзкая жидкость. Девочку слева от меня тут же стошнило, а пацаны в голос засмеялись. Я посмотрел на свою руку, потом – на вожатую: стало ясно, что, будь она моей учительницей, по её предмету у меня был бы вечный неуд.
Позже я проявил интерес не только к пищеварительной системе земноводных, но и стал взахлеб читать разную научную или околонаучную литературу про разных животных. Как раз во время своей болезни я одолел «Происхождение видов» Чарльза Дарвина, которую мама привезла из какой-то поездки. Болезнь протекала вяло, но особенно больным я себя не чувствовал, чтение и новые знания заполняли мои ощущения и не оставляли место хандре. С того момента я стал много читать. Обладая неплохой памятью, кое-что из прочитанного я цитировал в школе, поэтому быстро попал на разные школьные и городские олимпиады, в том числе по биологии. А расширенный словарный запас «подвесил» мой язык, так что говорить я стал без остановки на разные темы. Это качество, пожалуй, стало определяющим в решении начать вести свой видеоблог.
Но одно дело – заболеть или закрыться от всех самому, и совсем другое – быть ограниченным в общении по решению суда. Даже в камере СИЗО я всегда находился в чьем-то окружении, а о состоянии одиночества нельзя было мечтать, даже сидя на толчке. Здесь же, в чужой пустой однокомнатной квартире, я себя ощущал раскладным креслом на колесиках, которое ездило от одной стены к другой, пытаясь занять наиболее привлекательное положение в интерьере.
Я ходил по квартире, особенно надолго задерживаясь у окна, пытался что-то начать читать, но, отложив очередную книгу, всё больше и больше думал. Сперва я детально прогонял в памяти день моего задержания вперемешку с прошедшей накануне ночью. Восстанавливая дословно все диалоги, я пытался их изменить, представлял, как бы пошёл разговор, если бы вопросы или ответы были иными. На память пришла мысль о побеге, не дававшая мне покоя в первый день. Но ни тогда, ни сейчас я не представлял себе, что бы я делал дальше, решись я на побег. Потом я вновь и вновь возвращался к своим допросам, представляя себя еретиком, закованным в цепи и ожидавшим своего часа быть насаженным на кол.
24. Баня
Каждый новый день ничем не отличался от предыдущего или последующего. Кругом одни и те же стены, один вид из окна, одна закрытая дверь, в которую не выйдешь и в которую никто не зайдёт, а в голове – картинки с грязными камерами, иконами, голыми женщинами, полицейскими в чёрных масках, попами в чёрных рясах. Мне казалось, так сходят с ума. Одной из причин подступающего безумия были вскипающие молодые гормоны. В квартире не было ни одного журнала, ни одной фотографии симпатичной девушки, хотя бы слегка оголившей бедро, или с манящим вырезом декольте, чтобы дать волю фантазии и выплеснуть дурные мысли наружу. В тёмной ванной комнате с закрытыми глазами образы без фотографий сами собой становились яркими.
Мучаясь постоянными мыслями о сексе, как-то подумал, а что если бы я был монахом? Ведь сам по себе отказ от секса не освобождает от подкатывающих к горлу сперматозоидов? На память пришла одна щекотливая ситуация, в которую попал, когда мне было лет одиннадцать, когда подобные проблемы переизбытка чувств меня ещё не волновали. В нашем дворе жил давний знакомый моих родителей дядя Володя, хотя они вроде и не общались никогда. У него был сын Сашка, на год постарше меня. С Сашкой у меня особенной дружбы тоже не было, он занимался легкой атлетикой и постоянно пропадал на тренировках. Дядя Володя был учителем в местном шадринском колледже. Или даже завучем. А вот жена его, Сашкина мать, тётя Валя, работала в школе, где я учился, завхозом. Понятное дело, что узнавал я её и в школе, и во дворе, поэтому всегда здоровался.
Дядя Володя был немного странным типом. Он был уже не то седым, не то просто белобрысым. В отличие от моего отца, он был всегда гладко выбрит и ходил в костюме. Бывало, что вечером я шаболдался во дворе и встречал дядю Володю, который, видимо, возвращался с работы. Он всегда останавливался и о чем-нибудь расспрашивал меня, как учёба, чем увлекаюсь и всё такое. Так взрослые иногда делают, когда им, в сущности, всё равно, но есть необходимость поговорить. Как-то летом в будний день я увидел, как он загружает в свою старенькую «Ниву» какие-то вещи. Проходя мимо, я вежливо поздоровался. Дядя Володя, запихнув вещи в багажник, выпрямился и спросил, почему я гуляю один. А с кем мне было гулять, когда все разъехались.
«А Саня дома?» – спросил я в ответ.
«Он укатил в спортивный лагерь, – закрывая багажник, ответил дядя Володя. – А я вот на дачу поехал. У вас есть дача?»
Дачи у нас не было, поэтому, когда во дворе по выходным соседи шумно собирались на свои садовые участки, а к понедельнику возвращались с сумками, набитыми молоденькими огурцами и зелёными помидорами, я им сильно завидовал. После серых и пыльных городских дорог дача представлялась мне таким зелёным раем, где непременно была речка или озеро, а кусты были усыпаны ароматной смородиной и малиной.
«Хочешь, поехали со мной? Я баньку затоплю. Ты парился когда-нибудь в бане?» – как-то магически произнес дядя Володя, и у меня тут же возникли образы горячего пара и мокрых красных спин из какого-то фильма.
«Да, парился, – соврал я. – Но я даже маму не смогу предупредить, она на работе сейчас».
«Мы долго не будем, к вечеру тебя назад привезу».
Сейчас-то я сам себе удивляюсь, как вот так запросто согласился поехать куда-то с малознакомым, в принципе, человеком. Вероятно, перспектива прокатиться на «Ниве», дверь которой для меня была уже распахнута, сыграла решающую ролью. Но мои ожидания попасть в зелёный рай не оправдались. Дачный участок был довольно скромным, узким, серый неокрашенный забор, кусты неподвязанной малины вдоль него, череда коротких грядок, напоминающих по свой форме свежие могилки, бочка с водой. Дома на участке не было, но стояла баня. Жилой площадью в ней служила небольшая пристройка с кухонным столом и старым диваном.
Пока я искал в перепутанных вьющихся стеблях созревшие стручки молодого сочного гороха, дядя Володя затопил баню и натаскал воды. Ягоды на соседних кустах малины ещё не созрели, но сам процесс их поиска завораживал. Раздвигая ветки, я колол пальцы об острые шипы, попадал в паутину, натыкался на жучков, прячущихся под зелёными листьями и отмахивался от назойливых мух, которые, несмотря на жару, патрулировали территорию.
«Баня готова, – оторвал меня от увлекательной экскурсии по огороду дядя Володя, – пока греемся, веник запарится».
Я прошёл за ним в небольшое помещеньице, предбанник, где из стены торчали толстые гвозди-вешалки и, прислонившись к ней, приютилась наспех сбитая лавочка. Дядя Володя быстро скинул светлую рубашку, а снимая штаны, он нагнулся, подставив мне свою бледную волосатую жопу. Я почуял неладное. Никогда ранее голых мужиков я не видел. Разве что отца, расхаживающего по квартире в семейных трусах, из которых то и дело вываливались его заросшие орехи. Неуверенно я снял футболку, шорты и зашёл в парилку в плавках.
«А ты чего в шубе? – спросил с усмешкой дядя Володя. – В баню ходят в чем мать родила».
Я нехотя разделся и взобрался на полок. Дядя Володя поддал жару, и обжигающий пар пробежался от пяток до ушей. Пахло березой и осиной. Мы сидели, уперевшись ладонями в колени, вжав головы в плечи, и дышали, будто поддувая огонь в печи. Погревшись, дядя Володя вытащил из таза запаренный берёзовый веник, потряс им над каменкой, отчего пар гейзером снова поднялся под потолок. Затем стал хлестать меня по ногам и по рукам, нагоняя веником жар. Успевал попарить и себя.
Напарившись и окатившись прохладной водой, мы вышли в предбанник, где сели на короткую скамейку. Дядя Володя сидел так близко, что мой локоть упирался в его мокрую руку. Я напрягся от такого близкого контакта, попытался убрать свою руку, а дядя Володя, распознав мой маневр, как бы невзначай прикоснулся своей ногой к моему колену. Меня аж передернуло в тот момент. Отодвигаться было бессмысленно: я и так сидел на самом краешке, поэтому я резко встал и собрался продвинуться в узком предбаннике в сторону выхода:
«Душно. Выйду на улицу подышу».
Чтобы выйти, мне надо было протиснуться мимо дяди Володи. Его колени перегородили мне проход, и, прислонившись к закрытой двери парилки, я боком попытался проскользнуть, отставив одну руку в сторону, пытаясь ухватиться за что-нибудь.
«А ты, я смотрю, гладенький ещё совсем, – дядя Володя, немного наклонившись, не давая мне пройти, сидел и разглядывал мои гениталии, которые в тот момент оказались как раз напротив его глаз, и протянул к ним свою ладонь. Я тут же прикрылся второй рукой, не отпуская ту, что уже хватала свежий воздух. – Да ты не бойся, я посмотрю только – ишь как яички поджал».
Ноги дяди Володи были широко расставлены, и всё его хозяйство свисало. На удивление, мне оно не показалось большим, хотя в разговорах с приятелями мы как-то обсуждали, что с возрастом там всё увеличивается в десять раз. И вдруг член дяди Володи стал на глазах расширяться и увеличиваться, приподнимаясь в мою сторону. Я рванул к выходу, схватив по пути шорты и футболку.
«Куда ты?» – крикнул дядя Володя.
«Мне домой пора, – отбежав от бани на несколько метров, я впопыхах натянул шорты, на которых, как и на футболке, гвоздем были выдраны клочки ткани. – Отец сегодня должен рано вернуться, ругать будет, что не предупредил».
«Ну тогда ты не говори, что со мной ездил, а то и впрямь влетит, – немного сконфузившись, ответил дядя Володя. – Может, отвезти тебя?»
«Нет, я на автобусе», – ответил я, убегая.
До города было километров десять. Я бежал, шёл, потом снова бежал по дороге, затем свернул на проселочную дорогу, что намного сокращала путь к городу. Мы бегали с пацанами за город играть в песчаный карьер, поэтому направление к дому мне было известно. Но я всё же немного заблудился. Видимо, от нахлынувших переживаний.
Ни одной живой душе о случившемся я не рассказал. Дядю Володю я старательно избегал, а когда в школе здоровался с его женой, то опускал глаза. Мне казалось, она обо всём знает. Ей и самой наверняка было стыдно, но легче от этого мне не становилось. Через некоторое время история подзабылась, а ещё года через три прямо на тренировке у Сашки остановилось сердце. Его мать, тётя Валя, не выдержав горя, вскоре повесилась. А про его отца говорили, что он всё продал и уехал в соседнюю Тюменскую область. Там он не то в монастырь ушёл, не то в церковь какую-то.
Незадолго до моего ареста мне в ВКонтакте переслали письмо одного, как он сам представился, «слушателя Тобольской духовной семинарии». Рассказывал он, что учится и живёт там же, в пансионе при семинарии. Письмо было несколько сумбурным, но парень, видимо, хотел, чтобы кто-то разобрался с тем, что в семинарии творилось. Он писал, что в пансионе живёт почти сотня детей, которые учатся с первого по одиннадцатый класс. Много лет существует традиция, они ходят в баню с владыкой Димитрием. Надевать трусы или полотенца в бане им строго запрещено. Владыка тоже ходит голым, купается со всеми в бассейне. Некоторым разрешается делать ему массаж с медом. А ещё он может вызвать любого к себе домой ночевать, где поит чаем, показывает телевизор, а ночью ложится с приглашенными детьми в постель, спускает штаны, теребит им причинное место и «делает всякое». Кого-то из ребят он берет с собой в поездки в Тюмень или в Москву. Но помимо владыки с мальчиками встречаются и другие преподаватели семинарии. А ещё к письму прилагалась коллективная фотография преподавателей с митрополитом Димитрием в центре. Каково же было моё удивление, когда в одном попе в чёрной рясе я узнал дядю Володю!
Я тут же снял видео, в котором зачитал письмо того парня, но смонтировать его не успел – так запись и осталась на каком-то из дисков, которые были изъяты при обыске. Зато я успел отправить то письмо Андрею Кураеву, известному своими смелыми высказываниями священнику. Он это письмо потом даже в своём ЖЖ опубликовал. Не уверен только, что кого-то к ответственности привлекли.
Если вдуматься, для гомосексуалов церковь – это довольно открытый и дружелюбный мир. Предположим, молодой человек с нестандартной ориентацией, отвергаемый сверстниками, там находит теплый прием и начинает быстро делать карьеру. Оставаться неженатым в миру, особенно в прошлом, было слишком странно. Монастырь в этом смысле был хорошим укрытием: сделай вид, что любишь Христа, уйди в монастырь, и там ты сможешь встретить себе подобных; откажись от того, что для тебя не имеет никакой ценности – от брака с женщиной, а взамен получи уважаемый образ жизни и доступ к деньгам. Не правда ли, чего ещё желать?
Слышал такой анекдот.
Приходит старый еврей получать загранпаспорт, а его спрашивают:
– Наверное, в Израиль в гости к родственникам собрались?
– Нет.
– На лечение? На море старенькие кости погреть?
– Нет.
– Зачем же вам тогда загранпаспорт?
– Эмигрировать хочу. Навсегда отсюда уехать.
– Почему? Вы же ветеран, почетный житель, у вас государственная дача и хорошая пенсия. Вы всего этого лишитесь, если уедете.
– Знаю, но меня беспокоит кое-что: при Сталине за гомосексуализм расстреливали, при Хрущеве – сажали в тюрьму, при Брежневе – закрывали в психушке, при Горбачеве – относились нейтрально, при Ельцине – его стали рекламировать, поэтому я хочу уехать, пока его не сделали обязательным.
