bannerbannerbanner
полная версияПокемоны и иконы

Алан Смити
Покемоны и иконы

Полная версия

20. Уклад

В новой камере всё очень сильно отличалось от того, что я видел ранее. Камера была вдвое больше прежних. Хоть она и была на восемь человек, но в ней было довольно просторно. Свет исходил из большого, хоть и зарешеченного окна, у которого стоял большой стол, и за ним могли все уместиться. Первое, что мне бросилось в глаза, был телевизор, по которому шло какое-то ток-шоу и ругали Украину. В углу стоял холодильник. И уже совсем меня обрадовал туалет, который размещался в закрывающейся кабинке. А когда узнал, что в дальнике, как по-тюремному называют гальюн, ещё и слив работал, так вообще радости моей не было предела.

Атмосфера, в которую я попал, прямо скажу, была благоприятная. Камера была чистая и даже светлая. С домашними условиями, конечно, не сравнить, но на контрасте с изолятором и карантином моё пребывание в ней не казалось уже настолько ужасным. В камере было три человека: накачанный мужик, тощий не то узбек, не то таджик и лысый. Я зашёл и, делая голос нарочито грубее, чтобы казаться здоровее и матёрее, поздоровался со всеми, обращаясь при этом больше к качку.

После знакомства и небольшого рассказа о себе мне дали затертый тетрадный лист, на котором довольно разборчивым почерком были записаны правила арестантского Уклада: «Приветствуем Всех Порядочных Арестантов, мужиков, кто впервые в неволе! Всех, кто живёт Нашей Жизнью Воровской! Всех, для кого Воровские Традиции святы и незабвенны! К Вам это Обращение касаемо Уклада Жизни Нашей в неволе…»

Правила занимали обе стороны двойного тетрадного листа. Были четко выделены заголовок и абзацы. Буквы выписаны старательно, но несколько помарок я всё же обнаружил. Некоторые слова были подчеркнуты одной линией, другие – двойной, а третьи – волнистой, прямо как подлежащее, сказуемое и определение. В конце значилась надпись о времени переписывания и были указаны имя и фамилия того, кто постарался над письмом: «Серж Белый». Хотя, скорее всего, это была не фамилия, а погоняло арестанта.

Правила были написаны немного замысловатым языком. Некоторые слова и выражения, если ты от арестантской жизни далек, не совсем были понятны. В остальном, как говорится, всё как у людей: «Порядочность», «Достоинство», «Честь», «Совесть».

«…За образ Жизни спроса нет. Выбравшие жить без образа и без имени живут безобразно. Вся бытность Наша делится на поступки и проступки.

Поступки осознанны.

Поступок блядский – в разрез с Воровским.

Поступок гадский – в разрез с Людским, Общим, когда кто-то пострадал.

Поступок сучий – в разрез и с Людским, и с Воровским. Это когда сотрудничают с мусорами, сдают. Мусора – суки, поэтому мусорам ничего не подписывайте.

Поступок негодяйский – в разрез с чьим-то личным. Когда от кого исходит вред, как-то: злой язык, интриги с последствиями, неправильный спрос, беспредел и т. п. – за всё это физический спрос.

Проступок – действие неосознанное. Это когда можно ограничиться извинениями либо поставить на вид перед Общей массой, чтобы человек осознал. Спрос не за то, что не знал, а за то, что не интересовался.

Спрашивают с Порядочных, а козлам, шерсти, непути – вдалбливают. Нож – только на блядей и когда задеты Честь и Достоинство. Гадов бьют ногами. Сук бьют палками и табуретками. Обиженных бьют тапками, не называя пидорами…»

«Да, – думал я, – и здесь, в этой «конституции» воровского мира, не только правила, но и мера наказания за нарушения – прямо как в Уголовном кодексе. Только намного короче».

«Почему слова разными линиями подчеркнуты? А ещё много слов с большой буквы. Это для красоты или так задумано?» – спросил я, обращаясь ко всем, но глядя на качка. Как мне казалось, именно он был в камере более уважаем.

Никто отвечать не спешил. Лысый взял листок из моих рук, свернул его и засунул в металлическую трубу кроватной спинки. Затем подошёл к столу, налил из чайника тёмной жидкости, отдаленно напоминающей чёрный чай, жестом показал мне присоединиться. Я сел напротив него. Возраст арестанта было определить тяжело. Обычно возраст выдают глаза, а у него они были настолько уставшими от жизни, что он казался стариком, хотя вид имел поджарый и недряблый.

«Ты это правильно, что спросил, – начал лысый спокойно и рассудительно. – Если чего неясно поначалу, то спросить никогда не возбраняется. Лучше спросить, чем что-то сделать, не знавши или не подумавши, – чай был горячий, поэтому он сделал два небольших глотка, после каждого с удовольствием покряхтывая. – Всё верно подметил. В нашей переписке принято всё людское подчеркивать единожды, воровское – дважды, божье – трижды, а мусорское – волной».

Вся его манера говорить показывала, что он никуда не спешил. Слова его были размеренными, с остановками, как бы уделяя внимание важному. И, действительно, тут торопиться было незачем. Сама атмосфера располагала следить за течением времени, как за водой в реке. Вероятно, чтобы в такой обстановке не сойти с ума, надо под такое течение подстроиться и плыть по нему, мягко переступая пороги и избегая острых углов. Поэтому, если ты тут сел писать, так уже упражняйся в каллиграфии, а читать – тогда вдумывайся в скрытый смысл.

«Получается, что уклад – типа «священной» книги? А я думал, здесь всё из уст в уста передается», – спросил я осторожно.

«Уклад надо знать. А если вдруг кто и забудет, ему непременно напомнят, – лысый ухмыльнулся. – Поэтому переписывается он молодыми и для молодых, кто впервые в наш дом попал, вот как ты, например. Вот Библию, например, люди в своё время тоже переписывали, чтоб передавать друг другу. Здесь свои законы, и каждый должен о них знать. Как их соблюдать – каждый сам для себя решает, но задача тех, кто здесь живёт, о них рассказать».

Лысый ещё отпил из своей кружки. За стол подсел щуплый парень. Качок остался сидеть на кровати. Потом я рассказал свою историю, как я в храм ходил, как задержали, как допрашивали.

Через какое-то время лысый также с остановками начал говорить:

«Ты вот, говоришь, в бога не веришь. А здесь без бога нельзя. Здесь вера тебе помогает и дни коротать, и о жизни размышлять. Может показаться на первый взгляд, что так называемый преступник не может истинно в бога верить. Да, есть божьи заповеди «не убий», «не укради». Всё так. Но это если под одним углом смотреть, – он посмотрел на окно и немного задумался. – Здесь не принято расспрашивать и судить за дела на воле. Здесь, если ты человек, тебя по-людски примут и отношение людское будет. А значит, то, из-за чего ты попал сюда, не так важно. Ведь разное в жизни бывает: человек оступается, обстоятельства всякие, нервы сдают. Если же ты лицемеришь, жопой юлишь, выгоду себе ищешь, то тут твои нечистые помыслы видны как на ладони. И тех, кто по-блядски себя ведет, того наказывать следует, потому как не может одна собака гадить на мнение благородных людей. Такие суки и на воле такие же. Такого и пощипать не западло. Должно им быть возмездие за их неправедные дела, иначе и не поймут они, что живут по бесовским законам».

Он помолчал ещё, потом продолжил:

«Те, кто на воле, веру в бога неверно толкуют. Живут они по странным своим правилам и думают, что придёт их время в царство небесное попасть, покаются они за грехи свои, бог простит им, а душу в рай впустит. Но разве на земле не надо по-божьи жить? Посмотри арестантские прогоны: ведь в них речь о человечности и порядочности. Не о том ли в Библии написано?»

Разговор наш прервал ужин, который нам принесли. На этот раз капуста имела вполне себе съедобный вид и запах. Я понимал, что силы свои необходимо поддерживать, поэтому надо было что-то есть. Сидел я и, пережевывая капусту и сказанное лысым, думал, что вот они говорят о боге, а сами вспоминают о нём, только когда попадают в тюрьму. Это и понятно, что во враждебной атмосфере необходимо хоть что-то, что будет тебя оберегать. И вера в это «что-то» или в «кого-то» дает надежду и силы. Конечно, каждый волен выдумать себе бога и считать, что именно бог, а не он сам, человек, вершит свою судьбу, борется со своими страхами, преодолевает трудности. И каждый волен выбирать, какие книжки ему читать – Библию, Коран или Уклад арестанта. А будет ли такая вера и прочтение книг следствием личной приверженности к соответствующей религии или образу жизни и поведения, так это опять-таки исключительно выбор каждого.

Когда все поели, но из-за стола ещё не вышли, я вновь обратился к лысому:

«Возможно, мои высказывания о боге для кого-то стали обидными. Но я же о другом совсем, я о том, что религия нам излишне насаждается. Вот, например, мы взрослые люди, и, если такой будет наш выбор, каждый может решить, в какой ему храм зайти или просто мимо пройти. Но вот как относиться к тому, когда детям в школе вместо того, чтобы рассказывать, как устроена Солнечная система и Вселенная, попы рассказывают, что бог создал землю за семь дней? Вместо того, чтобы прививать им восхищение прогрессом, им преподают лженауку. Вместо того, чтобы воспитать человека свободным, его неокрепший мозг запихивают в клетку, в которой ему жить всю оставшуюся жизнь».

В камере на минуту повисла тишина. Лысый поднял на меня свой тяжелый взгляд. Качок, сидевший у края стола, приподнялся с табуретки, а щуплый как-то странно согнулся, как пружина, готовый вскочить и вцепиться мне в горло.

«Допизделся», – подумал я.

Вдруг лысый снова усмехнулся:

«Не то ты, парень, место выбрал для разговоров о свободе. И дело не в том, что мы в неволе сейчас. Там, на воле, разве есть она, свобода твоя?»

21. Телевизор

Есть в нашем Уголовном кодексе три статьи, что начинаются и заканчиваются на двойку – 212-я «Массовые беспорядки», 242-я «Изготовление и оборот порнографии» и 282-я «Возбуждение ненависти либо вражды», по которым дела имеют широкий резонанс, а доказательства вины часто очень сомнительные. Может, это и не магия цифр, но возьмем, например, массовые беспорядки. Как правило, массовые скопления с драками и погромами бывают на футбольных матчах, на новогодних елках и на всяких политических митингах. С упоротыми спортивными фанатами всё ясно, с перебравшими шампанского «зайчиками» и «снежинками» тоже всё понятно, а вот с митингующими и протестующими не всё однозначно. Таким горлодёрам дай только волю – они не только с белыми ленточками и плакатами на улицы выйдут, но и с коктейлями Молотова. Поэтому и наказание за участие в беспорядках от трех до восьми лет. И не важно, что беспорядков не было, обязательно найдутся «свидетели», что погромы были, а «потерпевшие» в погонах с «вывихами» и «сотрясениями» будут тому неоспоримыми доказательствами. И даже пачки выигранных в ЕСПЧ дел и сотни тысяч евро выплаченных компенсаций по искам незаконно приговоренных за «массовые беспорядки» никогда у нас в России не изменят практику таким вот очень показательным образом подавлять участие в протестах против власти. Так было и будет на всех «маршах несогласных».

 

Или вот, кого у нас за распространение порнографии могут посадить? Была у нас такая группа «Война», участники которой очень экстравагантными способами протестовали против произвола властей. Кое-кто из этой группы, кстати, вошли в Pussy Riot потом. За пару дней до выборов Медведева в 2008-м они устроили реальную порнуху в биологическом музее рядом с чучелом медведя. Чувак, который это видео у себя в ЖЖ опубликовал, написал: «Портрет предвыборной России – все ебут друг друга, а Медвежонок на это взирает с отвращением». Короче, чувака того за распространение порнографии привлекли. И это притом, что весь рунет забит реальной порнухой, там тысячи сайтов, где во весь монитор любые интимные подробности снаружи и изнутри, где проституток даже на Луну можно заказать. Но эти сайты не трогают, потому как их крышует понятно кто.

Что до «экстремистских» статей, то тут настоящий простор для следователей. Главное – подобрать подходящий мотив для вражды. Ну посмотри, какой выбор для ненависти: политическая, идеологическая, расовая, национальная, религиозная, социальная! Да тут каждый второй может быть обвинен. Но самое страшное, что поначалу такие дела всегда громкие, показательные, а потом они становятся вполне обыденными, как становились когда-то дела по чудовищным пятьдесят восьмым статьям УК РСФСР[9]. Там ведь тоже был целый букет оснований для ареста и последующего расстрела: и тебе измена Родине, и организация восстаний, и контакты с иностранцами, и антисоветская пропаганда, и агитация, в том числе с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, и всякого рода контрреволюционная деятельность. Ну? Неужели смекалистый русский человек во всём этом многообразии не мог бы разглядеть то, что вдруг слышал от своего соседа, видел у коллеги или предполагал о товарище? И от таких смекалистых отбоя не было. Было как бы трендом выявить «врага народа», а нынче стало – выявить «экстремиста». Двести восемьдесят вторая стала настолько привычной реакцией на мемы, злые шутки о власть держащих и их репосты, что обвинение в политической там или религиозной вражде порой уже само становилось мотивом для разжигания ненависти. И шуметь вокруг таких дел стали реже и реже.

Следствие только началось, и почти каждый день меня вызывали то на допрос, то на очную ставку. Следователи пытались выяснить всё новые и новые обстоятельства, связанные то с моими видео, то с моим рекламным бизнесом. Обвинение мне предъявили только за «покемонов» по статье 282-й, хотя выясняли подробности записи всех остальных роликов, выложенных в ВКонтакте и на Ютубе. Что касается таблетки и шпионской ручки, то по ним ещё только были назначены экспертизы. Всё это было довольно мучительным, поскольку я не понимал сути претензий ко мне, хотя сидеть на допросах было всё равно лучше, чем сидеть в камере. К тому же была возможность через адвоката узнать какие-то новости. Принимать и передавать записки он с самого начала наотрез отказался и рекомендовал мне сидеть «ровно», пока он будет пытаться изменить меру пресечения.

Записки же, а точнее письма, можно было передать через администрацию СИЗО. Меня в камере предупредили, что письма будут читать, поэтому ничего лишнего писать не стоит. В моём положении хоть и было не до развлечений, но всё же после нескольких дней пребывания в камере, пообщавшись с другими арестантами, я приобрел некоторую уверенность в себе. Меня никто не трогал, не пытался наехать, следствие шло под контролем адвоката, интерес к делу подогревался прессой, которая с фотоаппаратами и микрофонами дежурила у Следственного комитета. Я был уверен, что обвинение в разжигании ненависти к верующим рано или поздно рассыплется, отсутствие у меня следов от наркоты перечеркнет мнимые доказательства в хранении наркотиков, а шпионская ручка вряд ли будет достаточным основанием для содержания меня под стражей. В какой-то момент настроение стало приподнятым и захотелось пошалить.

Я решил написать Ирке письмо и передать его через охрану СИЗО. Зная, что письмо прочтут, я начал так: «Дорогой цензор, обращаюсь вначале к Вам, так как именно Вы будете первым читателем моего послания. Понимая важность возложенного на Вас бремени, хочу сразу предупредить о совершенно деструктивном смысле всего написанного моему адресату. Посему, заботясь о Вашем времени, надеюсь, что Вы прислушаетесь и бросите сею затею. Также спешу сообщить, что в стенах нашего пенитенциарного заведения участились случаи оральной пенетрации в отношении любознательных особ. Отчего хочу предостеречь Вас от продолжения этого неувлекательного занятия и предложить скоротать время за прочтением куда более значимых произведений, например, принадлежащих перу арестанта Фёдора Михайловича…»

Время в СИЗО тянется по-особенному. С одной стороны, спешить тебе некуда, в камере особенно не разбежишься, еда отвратительная, и чувство голода почти не покидает, поэтому сидишь себе, силы экономишь. С другой стороны, ты мысленно гонишь время, чтобы закончилось, наконец, следствие и начался суд, поэтому отсчитываешь дни, недели и месяцы своего заточения. Отвлекают от таких подсчетов либо разговоры с сокамерниками, либо просмотр зомбоящика. Что скучнее, ещё вопрос.

Ужин не привнес в меню никаких новинок. Все дружно и без особого вдохновения поскребли ложками по мискам и включили телевизор. Шла вечерняя программа местного журналиста Шмеля. Обычная хроника происшествий и преступлений. И вот, представь себе картину: все с интересом смотрят телевизор, а там – репортаж про то, как я в храме покемонов ловлю! Реакция сокамерников была, как у шимпанзе при виде своего же отражения в зеркале. Они заулюлюкали, засвистели, стали тыкать пальцами то в меня, то в экран. Я сидел, глупо улыбаясь, смотрел на них и думал, что клетка совсем скоро и меня превратит в животное, способное размышлять только о ежедневных потребностях.

Шмель тем временем рассказывал о подробностях моего задержания, особенно посмаковав о «несовершеннолетней сожительнице», имея в виду Ирку, которой действительно не было ещё восемнадцати, назвав меня педофилом, «жалил», так сказать, своим журналистским пером в самые больные места. Добавил и про найденные у меня наркотики, и про двести тысяч моих подписчиков. О количестве подписчиков он говорил с нескрываемой завистью и, кажется, повторился раза три.

В своих передачах он часто рассказывал о задержаниях с наркотиками, снимал задержанных на камеру и называл их имена. Арестанты сказали, что его передачи смотреть любят как раз по причине, что можно увидеть кого-то из знакомых, а то и про себя репортаж посмотреть. Такое вот реалити-шоу. Правда, почти всегда Шмель очень сильно привирал, например, завышая количество изъятого гашиша с пятидесяти граммов до полутора килограммов. Поэтому у арестантов к нему была особая любовь. После репортажа обо мне, когда шум и гам наконец стихли, я высказал мысль о том, что можно попробовать на него в суд подать. Меня тут же осмеяли, конечно. А кто-то рассказал, что совсем недавно Шмеля поймали какие-то герои его же репортажа и нассали ему в рот. Вся камера каталась по полу от смеха. Мы смеялись до слез. Такое бывает, когда и шутка-то не особо смешная, а со стороны так и вовсе кажется тупой, но в определенном месте, в определенное время и в определенном окружении её ничем не объяснимый задор цепляет каждого и погружает на время в забытье. И чем уродливее шутка и страшнее место, в котором она произнесена, тем громче хохот и тем дальше летят изо рта слюни. Такой странный смех – как ответ на безысходность.

Железную дверь с лязгом отворили, и вошли два охранника. В камере быстро воцарилась тишина. Они подошли к телевизору, один рывком выдернул шнур из розетки, второй кинул на стол скомканный лист бумаги, затем они взяли телевизор и молча его вынесли. Когда засов лязгнул второй раз, в гробовой тишине камеры от стен ещё долго отражался металлический звон. Все недоумевали и только переглядывались. Лысый взял со стола смятый лист, аккуратно развернул его и тыльной стороной ладони расправил по столу. Его глаза стали скользить по строчкам, кое-где задерживаясь. Спустя минуту он отложил лист, с тяжелым выдохом опустил голову и исподлобья взглянул на меня. Свой почерк я узнал издалека.

Лишить коллектив телевизора – проступок серьёзный. Оправдание мне было только одно – сделал я это не злонамеренно, по дурости. Я встал и рассказал присутствующим, как всё было, пытаясь донести до них всю глубину задуманного издевательства над охранником. При этом я раз десять повторил, какой идиот, и попросил прощения у сокамерников.

«Хватит уже башку пеплом посыпать, – перебил меня лысый. – Ты, я смотрю, мастер людей оскорблять. Может, вертухая и нельзя за человека считать, но за твои с ним рамсы теперь порядочным людям неудобства. Это неправильно. Ты здесь ещё неделю не пробыл, а так ебало поднял, будто в третью ходку пошёл. Когда у тебя баланда в глотку не лезла, с тобой нормальной пайкой делились, а за это в ответку ты нас духовной пищи лишил».

Не знаю, был ли то вопрос, но голова моя отрицательно качнула в ответ. Лысый приподнялся из-за стола. Качок встал справа от меня ещё в то время, когда я всем говорил про своё письмо. С самого первого дня моего пребывания в камере прибавилось ещё три человека. Все они обвинялись по 228-й за хранение наркотиков. Я уже успел даже подружиться с ними, а теперь все они стояли, окружив меня, готовые накинуться и запинать. Вдруг что-то лязгнуло в глубине камеры, резко потух свет, оставив расплываться в кромешной темноте желтоватые разводы.

«А вот и пиздец», – каждой клеточкой осознал я.

9Статьи 581, 581а—581 г и 582—5814 Уголовного кодекса РСФСР 1922 года в редакции 1926 года. Отменены в 1961 году.
Рейтинг@Mail.ru