Самид Агаев
Правила одиночества
Гилберт немедленно отправился по адресу, указанному на конверте, чтобы увидеть уже потрепанную, безнадежно увядшую в семнадцать лет, откровенно и неимоверно брюхатую, бывшую свою «нимфетку». Удар был велик, как выразился другой писатель. Теоретически или, как вы говорите, по идее, он должен был от чего-нибудь вылечиться: либо от любви к Лолите, либо от страсти к девочкам. Но, как сказал третий писатель, в жизни все надо только прибавлять, отнимать что-либо – непозволительная роскошь, ибо жизнь – понятие дискретное, мы никогда не знаем, когда она прервется.
Глядя на свою подурневшую возлюбленную – узкие руки с выпирающими жилами, пупырышки на бледной коже предплечий, впалые щеки, оттопыренные уши, он глядел и не мог наглядеться, и теперь твердо знал, что он любит ее больше всего на свете. В безумной надежде он предложил уехать с ним, но Лолита отказалась. Она была замужем, она была беременна. Она отказалась. Собственно, вот и вся история. Какие-то еще детали. Кажется, он выудил у Лолиты имя человека, укравшего ее, – нет, это был не теперешний муж, другой. Кажется, он нашел его и убил, превратившись, таким образом, из рафинированного европейца-филолога в неграмотного арабского пастуха, следующего законам пустыни. То есть он убил человека, игравшего по его же правилам, человека, виновного лишь в том, что посмел лишить его возможности удовлетворять свои животные инстинкты, человека в каком-то смысле более благородного, чем он.
Драматург Куильти – так звали соперника – в отличие от Гамбургера, не воспользовался девочкой как рабыней – он был импотент – ив своих действиях руководствовался лишь интеллектуальным соперничеством. Гомберт же убил его, как первобытный человек, как самец, у которого отняли самку. Таким образом, две из трех составляющих личности Грумберга – маниакальной страсти, любви и ничем не оправданной кровной мести – рисуют нам образ, лишенный симпатии, образ настолько омерзительный, что на его фоне шалавистая девочка кажется нам едва ли не ангелом, оказавшимся заложницей своего похотливого отчима. Все то скудное количество симпатий, накопленное авторской передачей текста, улетучивается, лишь только начинаешь анализировать всю эту грустную историю.
Обвиняя растлителя, историк разошелся не на шутку – было видно, что эта история оскорбляет его нравственность. Рассказывая, он негодующе жестикулировал. Но прозвенел звонок и прервал его страстную речь.
– Ну вот, дорогие мои, – улыбнувшись и разведя руками, сказал преподаватель, – урок истории закончен.
– Тоже мне, история растления девочки, – недовольно пробурчал разочарованный Никишин, поднимаясь из-за парты.
– До свидания, ребятки, – Яков Михайлович подхватил свой портфель и вышел из аудитории.
– До свидания, аналитик, – презрительно глядя ему в след, сказал Никишин, – про самое интересное ничего не сказал, а то – «Растление!» – я, как дурак, на последнюю пару остался. Ребятки, – утончив голос в подражании историку, произнес Никишин, – пойдемте в кино. В «Дружбе» идет «Адам и Ева», хоть на голые сиськи посмотрим.
Ислам откололся от компании, собравшейся в кино, – жалея Лолиту, он пошел в общежитие. Поскольку до вечера еще было далеко, лег на койку и заснул странным, похожим на явь, сном.
Когда он открыл глаза, было семь вечера, а вокруг кровати сидели два Виталика, Али, Черемисин и ждали его пробуждения. Ислам долго смотрел на них, затем, разлепив пересохшие губы, спросил:
– Что надо?
– Вставайте, граф, – сказал Виталик Большой, – нас ждут великие дела.
И, прочитав во взгляде Ислама, который еще не совсем выкарабкался из сна, недоумение, добавил:
– Гражданин начальник, на вечер у нас было назначено мероприятие – если вы не передумали, то вставайте. Народ собрался и ждет указаний.
Скрипя кроватными пружинами, Ислам приподнялся и сел. Сейчас, спросонок, эта идея призвать брательника к порядку не казалась такой забавной – напротив, совершенно ненужной, – но мужчина не может отказаться от своего слова. К тому же, ребята смотрели на него как солдаты на командира, и он был заложником их преданности.
– Где Черемисин? – спросил Ислам, глядя на Черемисина.
– Я здесь, – робко сказал Черемисин, подняв руку.
– Задание помнишь?
– Так точно, товарищ генерал.
– Выполняй.
Черемисин тяжело вздохнул и попросил сигарету. Сигареты оказались только у Виталика Большого, но тот сказал:
– Иди, Черемисин, без сигареты – перед смертью все равно не накуришься.
– Давай сигарету, – угрюмо произнес Черемисин, – мне и так тяжело, я должен предать друга.
– Черемисин, не рви нам сердце, – разозлился Виталик, – у человека всегда есть выбор. Ты можешь не предавать своего городского друга, с которым тебя ничего не связывает, кроме голубей, но тогда ты предашь районского друга, с которым делишь кров, – выбирай.
– Дай сигарету, – твердо сказал Черемисин.
– Не мучай ребенка, – вмешался Ислам, – дай ему сигарету.
Получив сигарету, Черемисин пошел к дверям и оттуда уточнил:
– В девять.
– В девять, – подтвердил Ислам, – пока у людей глаза к темноте не привыкли.
И обращаясь к остальным:
– Встречаемся на волейбольной площадке через пятнадцать минут, а пока освободите помещение.
Оставшись один, извлек из-под кровати дерматиновый чемодан, достал из него новую черную спецовку, оделся, в пояс вместо ремня заправил короткую плеть с рукояткой, сплетенной из толстой изолированной проволоки, – на всякий случай. Снял часы, чтобы не разбить. Задвинул чемодан обратно и вышел из комнаты. Проходя мимо комнаты дежурной, кивнул Али. Тот по обыкновению заигрывал с Эльзой. Увидев Ислама, ловелас заговорщицки подмигнул и сказал:
– Иду, иду.
Черемисин и два Виталика стояли на волейбольной площадке, пуская табачные кольца. Подойдя к ним, Ислам сказал:
– Когда вы только накуритесь?
– Народ нервничает, – сказал Виталик Большой, – курит, сигарет почти не осталось, – он протянул Исламу пачку, в которой была одна единственная сигарета.
Ислам покачал головой:
– Последнюю даже милиционер не берет.
– Но ты же не милиционер!
– Тем более. Даже милиционер. Русский язык хорошо знаешь?
Виталик раздраженно произнес:
– У меня, между прочим, мама русская.
– А ты иди, брат, на позицию, – предложил Ислам Виталику Маленькому.
– А где позиция? – спросил Виталик.
– Там, где ты сказал, – под фонарем, напротив общаги политеха.
Виталик, втянув щеки, затянулся напоследок, затоптал сигарету и пошел, сунув руки в карманы, посвистывая, что должно было выдавать в нем удаль.
Виталик Большой сказал ему вслед:
– Не робей, братуха.
– Сам не робей, – огрызнулся Виталик.
– Где этот жирный боров? – спросил Виталик Большой.
– Ты имеешь в виду Али?
– Кого же еще?
– С Эльзой прощается.
Ислам выждал, когда Виталик Маленький удалился на достаточное расстояние, сказал:
– Черемисин, пошел.
Непроницаемое лицо Черемисина изобразило подобие улыбки. Он также затоптал сигарету. Сделал несколько шагов. Перелез через забор и исчез в темноте пустыря.
– Пошли, – сказал Ислам.
– Али ждать не будем? – удивился Виталик.
– Семеро одного не ждут.
– Вот гад, специально время тянет – думает, обойдется.
– Да ладно, нас и так трое на одного, идем. Черемисин быстро бегает.
Они торопливо пошли по тротуарной дорожке вдоль футбольного поля. Вскоре послышался топот, и тяжело дышащий Али догнал их.
– Ни слова, – предупредил Ислам.
– А я и так молчу, – ответил Виталик, – я с ним после поговорю.
– Ну, время же есть еще, – виновато произнес Али, – еще только без десяти.
Виталик стал напевать вполголоса:
Как в солдаты меня мать провожала,
Так и вся моя родня набежала:
«Ну куда же ты, Али, ну куда ты?
Не ходил бы ты, Али, во солдаты».
Али молчал, стиснув зубы.
Виталик стоял под фонарем. Стойкий оловянный солдатик. Справа от общежития политехникума находилась котельная. Держа «камикадзе» в поле зрения, тройка подошла к ней и скрылась в ночной тени.
Черемисин перемахнул через забор и очутился на пустыре. В лицо пахнуло холодом и сыростью, на нагретом за день асфальте этого не ощущалось. Торопливо пошел, внимательно глядя под ноги, чтобы не напороться на торчащую местами арматуру. Через несколько минут он остановился у голубятни, которая находилась прямо напротив подъезда. Рубена возле нее не было. Отсрочка. Черемисин присел на лавочку и задумался. Посидеть немного, вернуться и сказать, что не было? Однако рискованно. Можно по шее получить от Али. Его Черемисин боялся больше всего на свете. До десяти досчитать и уйти. Откуда-то сверху раздался голос Рубена: «Чего грустишь, ара»? Голова выглядывала из будки. Ловко спрыгнул, отряхнул руки и хлопнул по подставленной ладони.
– Забыл воду поменять, – объяснил.
– Я слышал, – сказал Черемисин, – он говорил, что у него, ну это, свидание.
– Кто говорил?
– Ну этот, парень, который за сеструхой твоей бегает. Я ему твои слова передал.
Как эти районские обнаглели, – гневно произнес Рубен, – к тебе это не относится. По-человечески предупредил: отвали от девушки – нет, внагляк прет. Асма лоты[16] будто. Ладно, по-другому поговорим. Ты иди, брат, спасибо.
Черемисина не пришлось уговаривать. Легко снялся и побежал. Рубен зашел домой, чтобы убедиться в отсутствии сестры. Джульетта была дома, сидя в кресле, читала журнал «Мода».
– Что уставился, – задиристо спросила сестра, – больше не на что смотреть? Мам, что он на меня смотрит?
Из другой комнаты послышался голос матери:
– Рубик-джан, цавоттанем, не трогай ее.
– А ты никуда не собираешься? – подозрительно спросил Рубен.
– Не твое дело, куда я собираюсь или не собираюсь. А что?
Потер лоб, глядя на сестру. Что-то не сходилось.
– Там этот доходяга, – наконец сказал он, – якобы ждет тебя.
– А ты откуда знаешь?
– Неважно.
Джульетта фыркнула, пожала плечами и уткнулась в журнал.
– Ну ладно, – сказал Рубен, – пойду пройдусь. Не отрываясь от журнала, Джульетта бросила:
– Один не ходи.
Рубен скривился в усмешке.
– Без советчиков обойдусь.
Ислам увидел, как маленькая фигурка пробежала через пустырь и перемахнула через забор. Он почувствовал, как задергалось веко. Сильно потер глаз и посмотрел на товарищей.
– Все в порядке, шеф, – сказал Виталик, – вот только братан немного беспокоит, как бы не сломался.
– Смотри, сам в штаны не наделай, – огрызнулся Али.
– Нам сегодня историк рассказывал про Лолиту, – заговорил Ислам, – душераздирающая история. Как у девочки умерла мать, а ее отчим превратил девочку в свою наложницу и два года употреблял ее в хвост и в гриву, пока она не удрала от него. Душераздирающая история, – повторил он.
– Таким козлам надо повторное обрезание делать, – заметил Виталик, – чтобы неповадно было.
– Почему повторное, – спросил Али, – он что, еврей был?
– Кажется, француз.
– Ну тогда одно, – уточнил Виталик, – но под корень.
Али передернул плечами:
– Слушай, ну что ты такое говоришь, все настроение испортил.
– А ты, небось, про Эльзу думал?
– Нет, про Джульетту.
– Хорошо, – кротко сказал Виталик, – я Виталику передам.
– Передашь, если он сегодня целым останется.
– Не каркай, – оборвал Али Ислам.
– Я не каркаю, я специально так говорю, из суеверия, чтобы он, наоборот, целым остался, – объяснил Али.
– Лучше о себе подумай, – посоветовал Виталик.
– О себе я тоже думаю, – сказал Али и незаметно вздохнул. Опрометчиво было с его стороны напрашиваться сегодня посидеть с Эльзой ночью. Главное, она обычно артачится, а тут сразу согласилась, как назло, он и спросил-то скорее по привычке, зная, что она откажется, а она согласилась. Али потоптался на месте и, дернув за рукав Виталика, спросил сигарету.
– Курить нельзя, – сказал Ислам, – ты на боевом дежурстве.
В этот момент Виталик неестественно спокойным голосом произнес:
– Идут.
– Что значит идут, черт нерусский? Идет, наверное? – переспросил Али.
– Да нет, именно идут, – повторил Виталик.
Их было одиннадцать человек. Ислам снова и снова пересчитывал их, но цифра не уменьшалась. Они шли вдоль дома и шли чрезвычайно эффектно, в рубахах навыпуск, рослые, длинноволосые по тогдашней запрещенной комсомолом моде. Их было хорошо видно в свете фонарей. Ислам оглянулся, в тени котельной лиц было не разобрать, однако о том, что они выражали, можно было не гадать.
– Когда он успел собрать столько народу? – непонятно у кого спросил Ислам.
– Они же голубятники – как голуби собираются, по свисту, – ответил Виталик.
– Может быть, это не они, – предположил Али.
– И может быть, не к нам, – скептически добавил Виталик.
– Но почему их одиннадцать? – изумленно спросил Ислам. – Что ему сказал Черемисин? Что мы его в футбол играть зовем?
– Надо свистнуть этому придурку, чтобы уходил, что он стоит, как баран, ясно ведь уже все, – предложил Али.
– Поздно Дубровский, я уже не девственница, – констатировал Виталик.
Ислам произнес длинное замысловатое ругательство и добавил:
– Пойдем в Иерусалим и умрем вместе с ним.
– Типун тебе на язык, – сказал Виталик.
Ислам выступил из тени, сделал несколько шагов и оглянулся. Товарищи стояли в некотором замешательстве, не двигаясь. Тогда Ислам, не говоря ни слова, медленно, в развалку пошел в сторону Виталика Маленького, пути назад не было. Он двигался не прямо на Виталика, а как бы стороной, как бы случайно здесь прогуливаясь, потому что еще оставалась надежда спустить все это на тормозах. Одиннадцать против одного, это все же слишком. Сами они тоже вчетвером против одного, но о том, чтобы бить, в мыслях не было, может, они тоже бить не собираются – поговорят, и все.
Виталик Маленький стоял невозмутимый, как сфинкс, держа руки в карманах и немного отклонив назад корпус, чтобы удобно было нанести ответный удар, не теряя времени на размах. Он не сразу догадался, что кодла идет к нему: во-первых, потому что, погруженный в свои мысли, был рассеян, во-вторых, потому что не знал Рубена в лицо, впрочем, как и всех остальных. А когда догадался, стал насвистывать сквозь зубы, ему не пришло в голову ретироваться, хотя это было бы разумно.
– Фармазоны, – вполголоса сказал он, перестав насвистывать, потому что шли голубятники, явно подражая беспризорникам из недавно прошедшего фильма «Генералы песчаных карьеров». Когда они были в нескольких шагах, он вполголоса запел мейхана:
Рано утром я встаю,
Сам себя не я не знаю,
От похмелья голова болит…
Следующей строчки он не знал, поэтому перешел к другому куплету:
Рано утром я встаю,
Мотоцикл завожу,
Путь я на Советскую держу,
Карбюратор не сосает,
Искру свечка не бросает,
Вай, вай, вай, как нехорошо.
Приблизились и окружили, в нос ударил резкий запах мужских тел. Один из них, видимо сам Рубен, протянул ему руку, и Виталик машинально пожал ее.
– Поёшь? – спросил Рубен.
– Поет, – ответил, ухмыляясь, другой парень, – серенаду поет, девушку ждет, – и гнусаво запел – я встретил девушку, полумесяцем бровь, – и не в силах сдержаться ударил Виталика в ухо.
Ислам шел вихляющей походкой, приволакивая ноги, скребя по асфальту тупыми носками своих рабочих ботинок. На нем не было ничего ценного, что могло бы пострадать в драке, он старался беречь одежду. Что поделать, юность семидесятых была бедной. Поэтому ему нечего было терять в предстоящей драке, кроме головы, конечно. И нельзя было сказать, что он о чем-то думал, шагая в точку пересечения с футбольной командой. Когда ватага подошла к Виталику и один из них протянул руку для приветствия, Ислам остановился – может, обойдется, – но, когда Виталик получил оплеуху, он побежал, нащупывая на поясе рукоятку своей короткохвостой плети, именуемой «татар».
Они стояли, сгрудившись вокруг своей жертвы, кучно, как сказал бы отец Ислама (охотник, рыболов и неудачник, который сейчас обретался где-то в холодной и заснеженной Сибири, на очередных заработках), когда подстреливал из своей двустволки сразу двух уток. Легкая добыча вскружила им голову, усыпила бдительность, никто не заметил стремительно приближающуюся черную фигуру, которая с разбегу взлетела в воздух и обрушилась на толпу сверху, раздавая удары плетью налево и направо. Это была именно та бесшабашная, или, как сейчас говорят, безбашенная смелость, которая города берет, потому что результат, который он вызвал своим явлением, превзошел все ожидания.
Ислам, готовясь свалиться на головы, упал в пустоту, больно ударившись коленкой об асфальт. Голубятники ретировались мгновенно – ужас, вызванный появлением черной фигуры с небес, с карающей дланью, погнал их прочь, ибо все как один решили, что попали в западню и противник окружил их превосходящими силами. Эта перемена участи вызвала у Ислама, уже простившегося с жизнью, такой дикий восторг, что он, будучи не в силах сдержать своего чувства, издал нечеловеческий вопль, который вызвал у неприятеля еще больший ужас, – все решили, что кого-то из них зарезали. Он погнался за неприятелем, продолжая работать плетью. Причем бежал он, даже опережая некоторых голубятников, однако вовремя остановился и повернул обратно.
Под фонарем Виталик Маленький молотил Рубена, который, несмотря на то что был намного массивней, едва успевал закрываться от ударов. Али сошелся в клинче с достойным себе противником, таким же могучим, как и он сам. Обхватив руками, он тянул его на себя, пытаясь оторвать от земли и применить прием из греко-римской борьбы под названием «бросок через голову». Виталик Большой метался между ними, не зная, кто более нуждается в помощи, затем, сделав правильный выбор, вцепился в соперника Али. Вдвоем им удалось оторвать его от земли, но бросить неприятеля они не успели. Подбежал Ислам, вытянул здоровяка плетью, отчего тот, охнув и закрыв голову руками, перестал сопротивляться и свалился под ноги Али. В этот момент сзади послышался шум, не предвещавший ничего хорошего. Голубятники разглядели-таки, что их подло обманули и что против них выступает всего-то четыре человека, и дружно побежали обратно.
Русско-азербайджанско-армянский мат вознесся над ристалищем и дошел до слуха тех, кто выступал в качестве зрителей, а их было уже немало, особенно после вопля, когда жители близлежащих зданий, особливо общежитий, высыпали на балконы.
– Уходим, – крикнул Ислам и, вытянув напоследок Рубена по заду, побежал, увлекая за собой остальных.
Сверху с балконов общаги политеха уже свистели и улюлюкали болельщики. Вокруг стали падать камни, и четверка мгновенно унеслась с поля боя. К себе, понятное дело, не побежали. Скрылись в темноте между зданиями студгородка, описали несколько обманных кругов между общежитиями и наконец вбежали в одно из них, поднялись на пятый этаж и вошли в одну из комнат (общежитие было коридорного типа), где сидел парень и читал книгу.
– Брат, посидим здесь немного? – спросил Ислам.
Удивленный парень кивнул.
– Городских отмудохали, – пояснил Али, – теперь они нас ищут, спрячемся у тебя, не возражаешь?
Испуганный парень не возражал.
– Что читаешь? – спросил Виталик Большой.
– «Сопротивление материалов», – ответил хозяин комнаты.
– Молодец, кем будешь?
– Строителем.
– А это что? – Виталик взял тоненькую книгу, лежащую на тумбочке, – «Ромео и Джульетта», – вслух прочитал он, – издательство «Писатель».
– Скажите пожалуйста, – едва сдерживая смех, посмотрел на остальных, – как актуально.
Раскрыл книгу и, уже давясь от смеха, прочитал:
– «Ах, Ромео, ты убил моего брата, негодяй».
Теперь уже захохотали все, в том числе и Виталик Маленький. Только будущий строитель удивленно переводил взгляд с одного на другого.
– Мы тебе мешаем, брат? – спросил у него Ислам.
– Нет, нет, что вы, – торопливо сказал хозяин, – если хотите, я могу чаю заварить.
– Отлично, – воскликнул Али, – это будет очень кстати, дай нам чаю, брат, хотя нет, какой брат, отец родной, твоя щедрость, отец, просто не знает границ. Ты же знаешь, мы, азербайджанцы, не можем без чаю даже часу прожить, а тем более после того, что мы пережили.
Парень достал из тумбочки чайник, пачку заварки и вышел в коридор. Поглядев ему вслед, Виталик Большой сказал:
– Какой приличный человек, сейчас такие редко встречаются.
Али осторожно вышел на балкон и посмотрел вниз.
– Никого, – сказал он оттуда.
– Выходить нельзя сейчас, – сказал Ислам, – будем сидеть, пока не выгонят. Они где-то рядом рыщут. А завтра по одному не ходить, и вообще не светиться. В общагу они не сунутся – побоятся.
Вернулся хозяин комнаты и пригласил их к столу.
Вторник был днем практических занятий, Ислам в этом году заканчивал училище, поэтому практику проходил на стройке, в Ахмедлах. Практиканты должны работать по специальности, но прорабы, пользуясь дармовой рабочей силой, ставили их на самую грязную и тяжелую работу, в частности на бетономешалку. Поэтому Ислам с утра пораньше отправился на винзавод, где за такую же тяжелую работу платили наличными. День был пасмурным, небо вот-вот готово было разразиться дождем. Ислам долго прохаживался вдоль красной кирпичной стены винзавода, пока его не поманили пальцем. В кабине уже сидел белобрысый парень примерно одного с Исламом возраста. Машина въехала на территорию завода. Шофер поставил автомобиль под разгрузку и ушел в диспетчерскую, Ислам вылез из кабины, за ним последовал белобрысый.
– Познакомимся, – предложил Ислам, протягивая руку.
Белобрысый смерил его взглядом, хмыкнул и шлепнул его по ладони.
– Сашка.
И тут же сказал:
– Дай один сигарет.
Ислам протянул пачку «Интер». Сашка прикурил, затянулся, втягивая щеки, выпуская дым из носа. Появился шофер и полез в кабину, приговаривая: «Давай, давай, пацаны, на разгрузку». Из проема, куда уходила лента транспортера, появилась голова, свистнула и сказала: «Включаю». Широкая черная лента, схваченная железными скобами, дрогнула и поплыла, периодически издавая металлический хруст, шедший откуда-то из глубин железных катков. Ислам, а за ним и белобрысый взобрались в кузов и, стараясь не мешать друг другу, поочередно стали ставить проволочные водочные ящики с пустыми бутылками на ленту транспортера. Время от времени шофер вылезал из кабины и, стоя на подножке, подгонял их. Когда кузов грузовика опустел и взмокшие грузчики закурили, он переставил машину к другому транспортеру, под загрузку, и скомандовал:
– Потом курить, потом, сначала дело!
Ислам, жадно глотавший дым, с ужасом увидел, как у кирпичного складского нутра выползают деревянные ящики с шампанским, самый тяжелый товар из всего богатого заводского ассортимента. Но это еще было не все – оказалось, что этот наряд был внутренним. Эту партию надо было перевезти к железнодорожному вагону, стоявшему на территории винзавода, о чем шофер до поры молчал. В вагоне вновь взяли пустую тару. Пока обернулись, попали в обеденный перерыв.
– Идите в столовую, – раздраженно сказал шофер, – что за день сегодня!..
Цены в заводской столовой радовали глаз, все стоило буквально гроши. Суп – двенадцать копеек, люля-кебаб – двадцать четыре. Но, как известно, дармовой сыр бывает только в мышеловке, или, вернее, дешево хорошо не бывает. Доля хлеба в люля-кебабе была высока настолько, что вкус мяса в нем не ощущался вовсе. Ислам осторожно съел одну колбаску, больше не стал. Оставлять оплаченное было жалко, и он, поглядев, как белобрысый уплетает за обе щеки, предложил ему из своей тарелки вторую нетронутую колбаску:
– Съешь, брат, я больше не хочу.
Жест, совершенно естественный для человека, живущего в общежитии, состоящего на казенном коште, но Сашка не жил в общежитии и жеста не оценил.
Недоразумение.
– Ты че, козел, – ощерился он, – я те че, нищий?! Ислам замолчал вырвавшееся было извинение – за козла надо было отвечать.
– Сейчас выйдем, – медленно и раздельно выговорил он, – и я покажу тебе, кто из нас козел.
Но Сашка, ни слова не говоря, опрокинул в себя компот, поднялся и быстро ушел. Ислам не стал его преследовать, сложил всю грязную посуду на поднос, отнес в посудомойку, лишь после этого направился к выходу. На улице покрутил головой, белобрысого нигде не было видно, закурил и поплелся к машине. Больше всего ему сейчас хотелось залечь где-нибудь в тени и вздремнуть часок, но возле машины стоял шофер, облокотясь на стального цвета крыло и в нетерпении барабанил по металлу.
– Быстрее, парень, быстрее. Полезай наверх. Русский где?
Ислам пожал плечами и полез на борт. С другого борта в кузов влезал белобрысый. Ислам хотел сразу же ему врезать, но шофер стал на подножку и принялся подгонять. Начали разгружать. Покомандовав некоторое время, шофер ушел в диспетчерскую, и тут возле машины появился невысокий, плотно сбитый парень, с виду азербайджанец.
– Этот? – спросил он у Саши, кивая на Ислама.
Белобрысый утвердительно кивнул.
– Ладно, – сказал парень, – пока разгрузишь, сейчас подойдем.
У Ислама неприятно заныло сердце – что за напасть, опять численный перевес, а плетки с собой нет. Сколько их там? Шофер бы, что ли, быстрее вернулся, хотя что им шофер. Еще можно было смыться, но уж больно радостно ухмылялся белобрысый, да и денег было жалко. Полдня вкалывал, как каторжный. Вернулся шофер, кляня на чем свет стоит диспетчерскую:
– Всё, пацаны, нарядов больше нет, все разобрали.
– Заканчивайте, поедем еще – в магазине тару пустую возьмем.
– Давай, дядя, перекурим, – сказал белобрысый, видя, что разгрузка идет к концу, а подмога задерживается.
– Много курить вредно, кончайте, потом покурите, – буркнул шофер.
Но Сашка все равно закурил и демонстративно прислонился к борту. Ислам принялся с удвоенной энергией швырять ящики на ленту транспортера.
– Тише, ала, – крикнул приемщик, – посуд побьешь.
Сашка не работал, стоял, кусая губы, и поглядывал по сторонам.
– Все, дядя, – крикнул Ислам, бросая последний ящик, – поехали.
Шофер затоптал сигарету и сел за руль. Ислам, за ним Сашка слезли с кузова.
– Прошу, – сказал взмокший Ислам, пропуская напарника, который, обжигаясь окурком, отчаянно крутил головой.
Дружина безнадежно опаздывала. Сашка поставил ногу на подножку и еще раз оглянулся. Тогда Ислам, дорожащий каждой минутой, буквально впихнул его в машину. Влез следом и захлопнул дверь.
Шофер повернул ключ зажигания и выжал педаль стартера.
– Проститутка, – он никак не мог успокоиться, – просил ее, оставь наряд. Всегда деньги даю, пидораска. День пропал теперь.
Выжал сцепление, врубил сразу вторую передачу и погнал машину к воротам. Ислам, выворачивая шею, все смотрел в окно, пока не увидел троих показавшихся из угла соседнего здания, один из них был давешний азербайджанец.
Ислам вовсе развеселился, хлопнул белобрысого по колену и сказал:
– Жизнь, брат, хороша тем, что она разная.
Но день в самом деле пропал: в магазине, куда они приехали, пустой тары оказалось всего несколько ящиков, которые шофер грузить не стал. Вконец расстроенный, он выдал грузчикам по три рубля и высадил их у ближайшего метро.
– Больше ко мне не подходите, – рявкнул он на прощание, – нога у вас тяжелая. – И уехал.
Ислам ухватил белобрысого за локоть и поволок в ближайшую подворотню. Сашка не сопротивлялся, и от этого бойцовский пыл Ислама стал угасать, а чувство мести куда-то испарилось. Парень стоял перед ним с подрагивающими губами и покорно ожидал своей участи. Как ни старался Ислам возродить в себе злость, ничего не получалось. Всепоглощающая жалость. Он нехотя сунул белобрысому подзатыльник и отпустил его.
Небесный туман рассасывался, сквозь редеющие облака пробились первые лучи солнца. Вдоль шоссе по обе стороны были высажены деревья, и Ислам только сейчас заметил, что они уже давно отцвели и покрылись ярко-зеленой листвой. Лето давно стучалось в двери. Ислам сорвал листок с ближайшего дерева, понюхал, растер в пальцах его клейкую зелень и пошел к станции метро «Азизбекова». Приехав, в общежитие не пошел, хотя и ощущал сильную усталость, пересек футбольное поле и сел на лавочке, в тени акаций.
Виталик Большой и Али сидели в спортзале на третьем этаже главного учебного корпуса, где находилась боксерская секция, и наблюдали учебные бои.
– Видишь, в углу чувак по груше стучит? – показал Виталик. – Это Сейран Кочерян, чемпион Баку.
– Вижу, – отозвался Али, – на той неделе мы с городскими в футбол играли. Пацаны поспорили, считается прижатая рука или нет, короче, подрались. Так этот твой чемпион бежал от Рафика текинского, как заяц. Когда дело до драки доходит, человек все забывает: боксер, борец, дерется как колхозник. А другой человек, который ничем не занимается и с виду доходяга, дерется как зверь – вот Ислам, например. Или тот же Рафик. Это от Бога.
– Как думаешь, – оборвал его Виталик, – почему мы с таким опозданием присоединились к Исламу, струсили?
– Ничего подобного, – невозмутимо заявил Али, – мы команды ждали, а он молча пошел, это у него от страха язык отнялся, а пока мы сообразили, подбежали. Он с людьми не умеет работать, единоличник, поэтому его из Нахичеванского училища поперли. Какой из него командир, я бы ему даже взвод не доверил.
– Как ты излагаешь, а! – восхитился Виталик. – Прямо-таки Цицерон. Почему я тебя раньше об этом не спросил? Ведь со вчерашнего дня мучаюсь.
– Напрасно, хотя что с тебя взять, несмышленыша…
– Но-но, полегче. Подумаешь, раз в жизни что-то толковое выдал.
Али лишь снисходительно хмыкнул. Виталик сказал, переводя разговор:
– Ермаков опять первое место занял без боя, он девяносто килограмм весит.
Али повернул голову и посмотрел на огромного, свирепого вида прыщавого детину, всаживающего пудовые кулаки в боксерский мешок.
– Везет же некоторым, – ревниво сказал он.
Али сам пару раз участвовал в каких-то пустяковых соревнованиях, на первенствах профессиональных технических училищ, и едва жив остался, а Ермаков, такой же дилетант в боксе, как и он, постоянно занимал призовые места без боя, поскольку в его тяжеловесной категории он был один такой, противников не находилось. Выйдет на ринг, потопчется минуту, пока судья для порядка выкликает для него несущественного противника, а затем, под общий смех, уходит чемпионом.
– Пойдем на улицу, – сказал Виталик, – надоело, да и потом здесь воняет.
– Ну пойдем, – согласился Али.
Они вышли из спортзала, спустились по лестнице и, выйдя на плац, не сговариваясь, направились на футбольное поле, где со стороны мастерских стояли лавочки для зрителей.
– Посмотри, – сказал Али, – вон Ислам сидит.
– Вижу, – ответил Виталик, – только я не понимаю, почему он в одиночестве сидит. Где еще две мировые религии? Хотя христианство представлено в моем лице, пусть и половинчатое. А вот где нам еврея взять?
Али кашлянул. Виталик недоуменно посмотрел на него.
