Самид Агаев
Правила одиночества
Увязавшийся за ними Меликов вдруг стал взывать к милосердию, упирая на то, что дело происходит на родной земле, и морального права бить здесь чужака у Ислама нет. Ислам так не считал, но хотел услышать, что скажет Джумабаев, готовясь отвесить ему для начала хорошую плюху. Джумабаев стал мямлить, что ничего личного против Ислама он не имел, что все это была служба. Ислам ему не верил, но неконтролируемое чувство жалости уже охватило его, парализовав желание мести. Джумабаев был жалок, когда говорил: губы его тряслись, подгибались коленки – даже сквозь смуглые щеки проступил румянец страха.
«Желтолицая, кривоногая собака, – произнес про себя Ислам данное когда-то сержанту прозвище, пытаясь раззадорить себя. Но и это не помогло. Удивительное дело: в течение шести месяцев Джумабаев измывался над ним, а сейчас Ислам не мог справиться с чувством жалости. Он легонько ткнул его кулаком в подбородок, памятуя о том ударе, полученном в караулке, взяв за шиворот, встряхнул. Меликов тут же повис на его руке, умоляя не бить Джумабаева. Ислам уже не собирался никого бить, а просто делал движения для эмоциональной разрядки, но от досады он готов был треснуть по голове самого Меликова – благо, макушка маячила перед глазами. В итоге он сдался.
– Ладно, Джумабаев, – сказал Ислам сержанту, – иди с богом и постарайся запомнить этот день. В следующий раз, когда захочешь поиздеваться над салагой, подумай над тем, что я мог тебя избить, как собаку, и утопить в Каспийском море, но не сделал этого – пожалел. А ведь ты никогда не жалел нас, и вот этот Меликов, который за тебя заступается, тоже натерпелся от тебя в свое время.
Проникся ли этими словами Джумабаев – неизвестно. Плоское лицо степняка ничего не выражало. Ислам отпустил его и пошел к своим. Через полчаса он услышал свою фамилию, простился с Меликовым, сел в военный автобус и отбыл в Нахичевань, к месту несения дальнейшей службы.
Нахичевань
С Мамедом он познакомился в линейных частях, во время утреннего дивизионного построения на плацу.
Командир батареи, старший лейтенант Мотуз, важной птицей расхаживает перед строем – он и похож на гуся: высокий, крупный, с маленькой головой. Командир часто поглядывает на угол казармы, из-за которого должен появиться командир дивизиона, подполковник Тумасов.
Тот появляется минута в минуту – Ислама всегда преследует ощущение, что подполковник специально выжидает за углом, для пущего эффекта. Он идет быстрым шагом, слегка заваливаясь на бок, на ходу докуривая сигарету. Завидев командира, Мотуз подбирается и движется строевым шагом навстречу. Тумасов бросает наполовину выкуренную сигарету с фильтром – полковник курит «Столичные», – и многие солдаты отмечают место, куда она упала, чтобы потом подобрать. Оба офицера синхронно тянут правые руки вверх, чтобы отдать честь, но у подполковника ладонь останавливается у правой брови, у старшего лейтенанта – упирается в оттопыренное ухо. Следует четкий доклад.
Затем комбат резко бросает ладонь вниз и делает шаг в сторону, комдив проходит вперед, поворачивается лицом к солдатам и приветствует их.
Дивизион в ответ грохочет так, что облетевшие тополя в испуге роняют остатки листьев. Лицо Тумасова невозмутимо: ни один мускул, как говорится, не дрогнет. Он тайный армянин – на самом деле он Тумасян, откуда у этого народа такая страсть к конспирации? Тумасов, Парсаданов… Очень смуглый, похожий на колдуна-магрибинца из «Волшебной лампы Аладдина», сильно щурит глаза. Опускает руку, и видно, что одно плечо выше другого, – сильно сутулится.
Негромко переговариваются. В это время из казармы на крыльцо выходит солдат и вдоль фасада идет в сторону умывальника. Строй провожает его взглядами, смотрит на его тапочки, совершенно возмутительные по своей дерзости домашние тапочки сиреневого цвета с кистями. На лицах солдат появляются улыбки. Почувствовав неладное, Мотуз оборачивается, и лицо его багровеет от гнева: он открывает рот, но не успевает – солдат скрывается за углом.
– Старшина, – говорит комбат, – почему у вас солдаты разгуливают по части, почему он не в строю?
Старшина батареи, прапорщик Алиев, принимает стойку смирно и четко отвечает:
– У него освобождение, товарищ старший лейтенант. После госпиталя.
– В чем дело? – недовольно спрашивает Тумасов.
– Курбан-заде вышел из госпиталя, – докладывает Мотуз.
– Неужели? Где же он?
– В туалет пошел.
Комдив оборачивается и смотрит на угол, за которым скрылся Курбан-заде.
Эту фамилию Караев слышит каждый день в течение всего времени, что он находится в линейных войсках. При каждой проверке старшина выкрикивает: «Курбан-заде», а дежурный отвечает: «госпиталь».
Весь дивизион ждет появления Курбан-заде из туалета. Через несколько минут старшина, не выдержав напряжения, срывается с места и бежит за ним. Комбат морщится: подобное рвение сейчас крайне неуместно, так как происходит не по уставу. Подполковнику надоедает ждать, и он поворачивается лицом к строю. Далее следует развод на хозработы. Тумасов собирается уходить, когда раздаются голоса и из-за угла появляется Курбан-заде, подталкиваемый старшиной.
– Ара, что ты меня толкаешь? – огрызается Курбан-заде.
– Я вам приказываю, товарищ солдат, – громче необходимого говорит старшина, – встаньте в строй.
– Я тебя сейчас так толкну, – отвечает солдат, – улетишь отсюда.
– Бегом ко мне, – приказывает комдив.
Но устремляется к нему один старшина, которому можно было бы и не делать этого, а солдат продолжает двигаться шагом, только начинает слегка прихрамывать. Старшина, добежав до начальства, оглядывается и кричит:
– Бегом была команда.
Однако солдат уже дошел и стоит перед подполковником.
– Почему не в строю? – глухо спрашивает комдив.
– У меня освобождение, – отвечает солдат.
– Что же тебя за восемь месяцев не вылечили в госпитале? – с сарказмом произносит Тумасов. И добавляет, – почему в тапочках?
– Мозоль натер.
– С непривычки, – продолжает иронизировать комдив, – ты же сапоги еще не разносил за год службы – все в госпитале лежишь.
Тумасов смотрит на старшину.
– У него освобождение?
– Так точно, товарищ подполковник.
– Зачем же вы бегали за ним, сразу не могли сказать?
– Виноват, товарищ подполковник.
Тумасов смотрит на старшину тяжелым взглядом. Алиев говорит по-русски сносно, но с жутким акцентом и не все понимает – в прошлый раз, когда комдив вошел в Ленинскую комнату, старшина скомандовал: «Товарищи солдаты», тогда как этой командой поднимают только офицеров при появлении старшего по званию, а солдатам просто говорят «встать!».
Тумасов переводит взгляд на Курбан-заде.
– У вас освобождение от чего?
– От строевой, – отвечает Курбан-заде.
– Отвечать по уставу!
– От строевой, товарищ подполковник. Тумасов, обращаясь к Мотузу, замечает:
– У него освобождение от строевой, так займите его нестроевой работой.
– Слушаюсь, – говорит Мотуз.
– Становитесь в строй, солдат, – приказывает комбат, – строевых занятий сегодня не будет, пойдете в автопарк обслуживать технику.
– Может быть, я Пашаеву помогу оформлять Ленинскую комнату? – говорит Курбан-заде. – Я же художник.
– Встать в строй, – повторяет комбат и, обращаясь к старшине, – тапочки выдайте ему казенные.
Пожав плечами, Курбан-заде становится в строй рядом с Караевым и, поймав его взгляд, дружелюбно подмигивает. Старшина Алиев важно вышагивает на середину плаца и командует:
– Батарея, напра-во, правое плечо вперед, шагом марш! Песню запевай!
Строй солдат затягивает:
И девчонке снится черная птица,
Пушек перекрестие на ней, –
и движется по территории части вдоль деревянных бараков. По неписаным армейским законам поют только солдаты, прослужившие менее года, – старослужащим петь не к лицу. И они старательно молчат. Орущий во всю глотку Караев с удивлением отмечает, что Курбан-заде тоже что-то мурлычет себе под нос, – видимо, в свое удовольствие, поскольку позволяющий себе ходить в строю в домашних тапочках наверняка петь не стал бы. Но скоро ему это надоедает, и он замолкает. Тут же раздается окрик старшины, который, словно не замечая остальных старослужащих, обращается к Мамеду:
– Курбан-заде, пой.
– Ара, отвали, – цедит Мамед.
Тут внимание старшины отвлекает начальник ПВО дивизии – полковник Таран идет им навстречу. Алиев командует:
– Батарея, смирно, равнение направо!
Солдаты начинают чеканить шаг, и сам старшина вытягивается, прикладывает руку к фуражке. Но полковника это не удовлетворяет. Он приказывает: «Отставить, вернуться на исходную позицию!» Строй бегом возвращается назад и, заново чеканя шаг, проходит мимо начальника ПВО. Дежурный по КПП, завидя колонну, бегом открывает ворота.
– Вольно, левое плечо вперед, шагом марш.
Колонна выходит из расположения части и движется в автопарк на технические работы. Идут по асфальтированной дороге, спереди и сзади – по солдатику с флажком в руках. Вокруг лежат горы, над ними возвышается голубой Арарат, на котором, как известно, долгое время прохлаждался Ной со своей флорой и фауной.
В автопарке все разошлись по своим объектам – обслуживать боевую технику: тягачи, пушки, радиолокационное оборудование. Поскольку Мамед остался не у дел, старшина, недолго думая, определил его в помощь Исламу.
– Караев, возьмешь его и дашь фронт работы, – грозно сказал старшина.
В армейской иерархии Ислам, прослуживший меньше Мамеда, к тому же не будучи сержантом (из учебки он вышел специалистом), не мог отдавать ему приказы. Поэтому приказ Алиева выглядел насмешкой. А может, это была очередная глупость старшины, который неважно знал русский язык. Впрочем, могло быть и то и другое.
При знакомстве выяснилось, что дед Мамеда родом из Ленкорани. Мало того: мать Ислама, когда жила в Баку, работала в кинотеатре, директором которого был отец Мамеда. Это обстоятельство, не имеющее на гражданке особого значения, в армии приобрело едва ли ни силу родства.
Мамед был физически сильным и совершенно бесстрашным человеком. Он не признавал писаные правила, ни в грош не ставил неписаные. В это время у Ислама назревал конфликт с так называемыми «кандидатами» (в дембеля). Один из них, тощий, похожий на Кащея прибалт по фамилии Скопанс, вздумал проверить длину волос на голове у молодых солдат и некоторым из них приказал подстричься наголо. В эту группу попал и Ислам, на голове которого и так был «ежик». Стричься он не стал. Неподчинение влекло за собой наказание в виде физической расправы.
Ислама взяли в оборот в глухом переулке, по дороге из автопарка в казармы. Инициатором был некто Пакин, кумык из Нальчика. Старшина к тому времени уже свалил домой – строй вел один из сержантов. Мамед встал на защиту Ислама. Никакие увещевания погодков, упреки в том, что, вступаясь за салагу, Мамед нарушает армейские каноны, не помогли. Мамед был непреклонен – мало того, взял Скопанса за ворот гимнастерки и как следует встряхнул.
Отступили, скрипя зубами.
Но истинное бесстрашие, какую-то бесшабашную смелость он проявил в Кировабаде, куда их батарея прибыла на учебные стрельбы. Было лето, железнодорожный состав загнали в тупик, где должна была происходить разгрузка боевой техники. На завтрак неожиданно подали помидоры, что приятно взволновало всех. Несмотря на то что служили они в Азербайджане, где этого добра всегда было в избытке, баловали их подобным нечасто.
Путешествовали солдаты – если можно применить это изящное слово – в вагоне для перевозки скота, где нет ни купе, ни лавок, ни туалетов – нужду приходилось справлять прямо на ходу, высовываясь в открытый проем и немало рискуя жизнью при этом. Такие вагоны часто показывают в фильмах про войну. В стенах вагона есть специальные пазы, или скобы, куда загонялись доски, – получалась плоскость второго этажа, где все спали вповалку. Но при этом кучковались по национальностям – это делали все, кроме дембелей. Те строго блюли традицию и держались особняком. Исключением являлся Меликсетян, который, несмотря на принадлежность к дембелям, был ближе к своим, потому что являлся ярым националистом. Так, будучи заядлым курильщиком, он дымил только армянскими сигаретами – когда запас кончался, он не курил до тех пор, пока из дома не приходила очередная бандероль.
На раздаче завтрака сидел сам Ступеньков, замкомвзвода, краснолицый, носатый сержант – он был, как сейчас говорят, «качок»: коротконогий, широкоплечий, свой мускулистый торс он демонстрировал при каждом удобном случае. Вот и сейчас он сидел обнаженный по пояс, оседлав поперек одну из скамеек, и ловко орудовал черпаком. Чтобы не толпиться, от каждого землячества подходил человек и получал на всех сразу несколько порций. За завтраком отправился Эльбрус Алиев. Когда он вернулся, держа в руках несколько котелков с кашей, Мамед, заглянув в свой, спросил:
– Где помидоры?
Вермеди[34], – с казахским акцентом произнес Эльбрус. Он был родом из Чимкента.
Мамед поднялся с лежанки и на весь вагон спросил у Ступенькова:
– Ара, ты че помидоры зажал?
– Сначала дембельский состав получит, – высокомерно ответил Ступеньков, – а потом все остальные.
Мамед огляделся: действительно, помидоров ни у кого не было. Он поднялся, подошел к раздаче:
– Давай нашу порцию, – потребовал он. Ступеньков залился краской и повторил:
– Сначала дембеля, иди на свое место.
– Сейчас ты пойдешь на свое место, – угрожающе сказал Мамед, – то есть в задницу. Давай помидоры.
– Не возникай, – грубо оборвал его Ступеньков.
За перепалкой следили все: кто со страхом – Ступенькова боялись многие, – кто с любопытством. Пресловутые дембеля глядели на перебранку, свешиваясь с полатей. Тогда Мамед, не раздумывая, пнул сержанта сапогом в бок, да так, что тот с грохотом упал со скамейки. Пока он поднимался, Мамед спокойно набрал полагающиеся всей группе помидоры и отошел в сторону.
Побагровевший Ступеньков вылез, сжимая кулаки от ярости, его и без того красное лицо приобрело невиданные доселе пурпурные тона. На его боку отпечатался след от сапога. Ислам и его товарищи с ужасом ожидали развития событий, готовясь погибнуть в драке с дембелями, – понятно, что одного они Мамеда не оставили бы. Мамед был безусловным лидером, и ради него они готовы были на многое, даже на такой неслыханный в армии поступок, как драка с дембелями. Но Кравцов, Лыков, Селиверстов – все как на подбор двухметровые детины, почему-то проявили к судьбе товарища полнейшее равнодушие. Поняв, что на помощь рассчитывать не приходится, Ступеньков не решился преследовать Мамеда, сел на свое место, бормоча проклятия, и продолжил раздачу, но теперь уже он бросал в котелки помидоры.
До сих пор Ислам не встречал более яркого и последовательного индивидуалиста, чем Мамед. Сопротивлялся он давлению общества единственно возможным способом. Поскольку закосить от армии не получилось, он постоянно симулировал какую-нибудь загадочную болезнь, выявить которую не мог ни один консилиум врачей, поэтому большую часть службы в армии он проводил в госпитале, разгуливая в коричневом больничном халате. Этот халат он потом забрал с собой на гражданку – на память. Каким образом ему удавалось дурачить врачей, оставалось загадкой.
До армии он успел окончить художественное училище в Тбилиси. Впоследствии Ислам получил в подарок от него несколько картин, которые всюду таскал за собой. Оценить силу его художественного таланта Ислам не мог, но вся жизнь Мамеда была подтверждением того, что он истинный художник. Будучи творческой личностью, он был совершенно неприспособлен к жизни. Он не признавал компромиссов. За двадцать пять лет творчества у Мамеда была только одна персональная выставка. Можно было выставляться чаще, проявляя понимание к людям, от которых это зависело. Мамед не проявлял. Этой стороной характера он напоминал Исламу отца, такого же неприкаянного человека, который в поисках справедливости и лучшей доли колесил по стране до тех пор, пока не достиг самого ее края, где и затих, видимо, выпустив весь пар. Мамед презирал всякий труд, не связанный с его призванием, поэтому, если и устраивался на работу, то только художником на мизерную ставку – где-нибудь в театре или на киностудии. У него никогда не было денег, и это его особенно не беспокоило. Материальная сторона жизни была чужда товарищу.
В Кировабаде зенитная батарея разбила лагерь за городом, на огромном пустыре, расположенном рядом с авиаполком. Целесообразность такого размещения была в том, что из своих пушек зенитчики целились в самолеты, взлетавшие с военного аэродрома. Каково было при этом летчикам в своих кабинах, можно только догадываться. Жили солдаты в палатках, жара под сорок, вода привозная. Ибрагим, парень из местных, был отпущен комбатом домой на пару дней. В благодарность – или это было условием? – он привез две канистры отборного коньяка, двадцатилитровую для офицеров и десятилитровую для сослуживцев. Пили после отбоя, в темноте, на лафете пушки, из солдатских кружек, закусывая репчатым луком, – больше нечем было.
Местные ребятишки все время прорывались сквозь часовых и бродили по расположению части, торгуя фруктами, покупать которые, во избежание инфекций, строго запрещалось. Военный фельдшер, прапорщик Алиев (уже другой, Алиевых – как Ивановых), высокий, худой, сам похожий на узника лазарета, все время предупреждал солдат об опасности дизентерии. И как в воду глядел – или просто накаркал, гад. Через несколько дней Ислам подхватил дизентерию и был отправлен в госпиталь. Ему предстояло провести в госпитале 21 день карантина. Мамед умудрился навестить его – он сбежал в самоволку, раздобыв где-то кеды, синее шерстяное трико и тенниску. На стрельбы в Абхазию, в местечко Очамчира, батарея поехала без Ислама.
Мамед ходил в самоволку всегда и ни разу не был пойман. Если он не успевал вернуться к вечерней проверке, кто-нибудь выкрикивал вместо него – «Я!» В Нахичевани он был вхож в местное отделение художников, часто тусовался с ними. Это в итоге к добру не привело – он попал в тяжелую аварию. Возвращались с пикника, и «москвич», на котором ехала компания, врезался в бетонный фонарный столб. Когда Ислам узнал, что Мамеда привезли в санчасть, он купил банку сгущенного молока и отправился навестить товарища. Войдя в палату, покрутил головой: Мамеда в комнате не было, в углу на койке лежал только один пациент с распухшим синюшным лицом. Ислам вышел в коридор, постоял там в задумчивости, крутя в руках сгущенку, затем вернулся и подошел к человеку поближе. Больной, наблюдавший за ним заплывшими глазками, ощерился в беззубой улыбке, – это был Мамед, с переломанным носом, с разбитыми зубами. Он пролежал в санчасти несколько дней, затем был отправлен в госпиталь. На этот раз держать его долго не стали. Через месяц он вернулся в часть.
Осенью зенитная батарея заступила на боевое дежурство, подменяя ракетчиков, находившихся на учебных стрельбах в Казахстане. Точка находилась на плоскогорье в нескольких десятков километров от Нахичевани. Два одноэтажных здания стояли в лощине между холмами. В одном была казарма, в другом – столовая и продуктовый склад, совмещенный с каптеркой. Здесь, после того как людей развели по работам, выяснилось, что Мамед вновь остался не у дел, и его отправили на кухню, где он сам себя назначил заведующим. Дембелей в части уже не осталось – все они были заняты на дембельской стройке. В части распространилась такая традиция: за месяц до увольнения старослужащим давался фронт работ, будь то возведение стены, рытье котлована или любое другое подобное занятие. Как только они заканчивали работу, им тут же выписывали проездные документы, и они уезжали домой.
Мамед, и до этого пользовавшийся авторитетом, сейчас приобрел полноправный статус дембеля: служить ему оставалось полгода. Несмотря на то что осень в Нахичевани довольно жаркая, он ходил по летней столовой, набросив на плечи офицерский бушлат, и давал распоряжения таджикам-поварятам. Когда батарея спустилась с холма, на котором были установлены и приведены в боевую готовность пушки, столы из столовой перекочевали на летнюю веранду, под навес, на столах стояли пустые патроны из-под снарядов, в которых красовались полевые цветы. Командиры увиденным остались довольны, и Мамеда утвердили в этой должности на весь период боевого дежурства.
С отъездом дембелей народу в батарее поубавилось изрядно: пополнение ожидалось только в ноябре, поэтому в наряды ходили каждый день. Каждую вторую ночь Ислам дымил сигаретой на лафете пушки, постелив под себя шинель. Дружбой с новым заведующим столовой он пользовался без зазрения совести. Каждый вечер перед дежурством Мамед выдавал ему на ночь буханку хлеба, банку тушенки, обмазанную солидолом против ржавчины, и большую луковицу.
Место для боевого дежурства было выбрано идеальное. Слева лежал Иран, справа – гора Арарат, с неизменной снежной шапкой на вершине, на которой при желании можно было разглядеть остов корабля «экстремала» Ноя. Армяне настолько интенсивно считали эту вершину своей, что сделали ее великим армянским брендом, хотя находится она в Турции. Цель боевого дежурства состояла в том, чтобы пресечь агрессию вероятного противника и подбить самолет врага на подлете к границе. Западней Арарата была Армения, но тогда она изображала из себя дружескую республику в составе СССР, и стрелять по ней было нельзя. Теперь, конечно, время упущено.
Незабываемые были денечки. Стоял октябрь, самый разгар бабьего лета. Офицеры беспробудно пьянствовали, солдаты жили вольницей, сами несли службу, ездили на «Урале» по округе, собирая все, что могло сгореть в топке полевой кухни. Раз в неделю Мамед ездил в город за продуктами. Один раз он привез кусок свежего мяса, и они вдвоем, поднявшись на сопку, развели костер и стали готовить шашлык. В это время над их головами стали свистеть пули, а через некоторое время показалась офицерская фуражка. Это был замполит капитан Степанов, который когда-то, во время учений, на просьбу Ислама определить к нему на СПО помощником Курбан-заде, остроумно ответил: «А Исламбека тебе не надо?» Две полковые собаки, крутившиеся возле них в ожидании подачки, с незабываемыми именами – Курва и Стерва – тут же облаяли его.
– Неплохо вы тут устроились, – криво усмехнулся капитан.
– Садитесь, товарищ капитан, – пригласил его Мамед, – шашлык скоро будет готов.
– Спасибо, – буркнул Степанов. Придраться было не к чему, и он, поинтересовавшись происхождением мяса, удалился. Будучи человеком подозрительным, вряд ли он поверил в то, что мясо куплено на рынке, – хотя бы потому, что сами офицеры тащили из части все, что можно, по части воровства уступая лишь прапорщикам. Поэтому все ожидали немедленного смещения Мамеда с должности, но Степанов сам уехал на следующий день. Вместо него прибыл старший лейтенант Литвинов, человек с мужественным лицом и с пшеничными усами. Поговаривали, что он был разжалован из капитанов за то, что, будучи на боевом дежурстве, расквасил нос старшему офицеру, который, придя на проверку, застал его спящим и обложил матом. Литвинов, видимо, был из тех людей, которых лучше не будить.
В учебке таким был коллега Джумабаева, младший сержант Невакшонов – он мог бодрствовать сутками, но если засыпал – поднять его не было никакой возможности. Как-то раз на подъем явился сам командир роты, никогда не улыбающийся капитан Пастернак. Он прошелся по казарме – вероятно, с целью приструнить обнаглевших дембелей, которые после подъема не спешили покидать свои койки. Как ни странно, ни одного дембеля ему не попалось, зато он обнаружил спящего после дежурства Невакшонова и попытался разбудить его. Как он ни тряс бедолагу, тот не реагировал, а только матерился спросонок. Тогда капитан подозвал дневальных и велел опрокинуть на сержанта бак с питьевой водой, стоявший у входа, что они и сделали с превеликим удовольствием.
Несмотря на то что Литвинов водку не пил – был в завязке, – служебного рвения не проявлял. Все осталось неизменным. Каждый занимался своим делом.
На «точке» текла неторопливая размеренная жизнь. Ислам целыми днями торчал на позиции, глазея по сторонам. Где-то в этих местах в средние века правитель Азербайджана, атабек Узбек, спасаясь от преследования хорезмшаха Джелал-эд-дина, умер от горя, узнав о том, что его жена добровольно вышла замуж за его врага.
Иногда Ислам ловил себя на том, что в его теперешнем существовании было что-то нереальное. Он сидел в одиночестве среди пушек, целящих в стороны вероятного противника. Окрест лежали холмы и средней величины горные вершины. Изрядную часть горизонта заслонял окутанный синей дымкой Арарат. Недвижный, звенящий цикадами воздух и огромное небо над головой.
Впоследствии этот пейзаж вспомнился Исламу, когда он прочитал первую публикацию стихов Бродского в журнале «Знамя». Стихи назывались «Назидание» и заканчивались словами:
Когда ты стоишь один
на пустынном плоскогорье Азии,
окутанный бездонным куполом неба,
и смотришь, как пилот
или ангел разводит в небе свой крахмал,
и чувствуешь, как ты мал.
Помни, что Пространство, которому,
казалось бы, ничего не нужно.
Нуждается сильно во взгляде стороны,
в критерии пустоты,
и сослужить эту службу способен только ты.
В один из таких дней Ислам, дремавший на лафете, увидел сквозь полуоткрытые глаза птицу, которая, описав круг над позицией, вдруг обронила перо. Ислам наблюдал, как оно, кружась, падает на землю, и только когда оно достигло земли, спохватился – подумал, что, возможно, это знак свыше. И что его нужно непременно найти. Он поднялся и сбежал вниз по склону, к месту, где упало перо, но, сколько он ни искал среди пожелтевших, высохших стеблей ковыля, найти перо счастья ему не удалось. Слишком долго медлил. Тогда расстроенный Ислам спустился к столовой.
На склоне рядом с ней расположилась группа свободных от нарядов солдат. Они лежали, подстелив под себя бушлаты, нежась под лучами осеннего солнца. Подойдя ближе, Ислам прислушался к разговору. Бойцы издевались над Радецким, сутулым парнем из Липецка. До боевого дежурства Радецкий две недели работал в штабе, переписывал документы. Там у него завязался роман с солдаткой, вольнонаемной связисткой. Он был единственный из всей батареи, кто близко общался с женщиной, ему страшно завидовали и поэтому не упускали случая поддеть его. Радецкий был человеком добродушным, на шутки реагировал улыбкой.
Когда Радецкий вечерами прогуливался с девушкой по дороге, вся батарея, взобравшись на забор, следила за ними, боясь пропустить момент, когда они начнут целоваться.
Однако судьба Радецкого беспокоила не только сослуживцев: отеческую заботу проявил о нем и комбат, заявив, что не позволит вверенному его заботам солдату совершить необдуманный поступок (намерения у Радецкого были самые серьезные). Угрозу свою Мотуз выполнил при первой же возможности, отправил безнадежно влюбленного парня на Дальний Восток. Там как раз намечалась очередная заварушка с китайцами. В то время поступок комбата казался жестоким, но скорее он был прав. Радецкий у Вали – так звали девушку – был не первым возлюбленным, а если называть вещи своими именами, до Радецкого Валя путалась с кем попало… О том, что его ожидает, он еще не ведал и пребывал в благостном состоянии человека, ненадолго разлученного с любимой.
На счастье всей батареи, Мотуз находился в отпуске, иначе все свободные от службы солдаты убирали бы сейчас территорию. И ничего, что кругом были холмы – убирали бы холмы. У комбата была патологическая страсть к наведению порядка – руками солдат, разумеется. Все время что-то подметали, белили, мыли. Он очень любил давать проштрафившимся солдатам заведомо невыполнимые задания – для того, чтобы наказать дважды, второй раз уже за невыполнение первого приказа.
Так случилось в Абхазии, тем летом, когда Ислам попал в госпиталь. Ночью Мотуз пошел проверять посты и застал одного из солдат спящим. По большевистскому правилу круговой поруки все дежурившие в ту ночь на следующее утро в наказание должны были бежать кросс с вещмешками за спиной. По иезуитскому замыслу комбата солдаты собственноручно наполнили мешки морским песком. Сам Мотуз ехал сзади на «Урале», контролируя процесс. Сержант Егоров продырявил пальцем свой вещмешок, чтобы из него сыпался песок. Но комбат заметил эту уловку и заставил его заложить дырку газетой. Передавали слова одного старого абхазца, сидевшего на лавочке возле своего дома, который был свидетелем этой кавалькады:
– За что вас так, синок?
– За то, что спали, – бросил на ходу Егоров.
– Ай, фашист, – воскликнул старик и погрозил водителю «Урала» резной палкой.
Впрочем, Мотуз иногда сам попадал впросак – в тех случаях, когда солдатская смекалка превосходила его изощренный ум. Как-то он приказал двум старослужащим побелить за один день забор вокруг батареи. Один из них, кстати, был все тот же Егоров. Длина забора была более 500 метров. Ребята управились с этим до обеда, приспособив для побелки не общипанные кисти, а солдатские алюминиевые миски: черпали ими растворенную в воде известь и, как сеятели, швыряли на забор, а сильный ветер еще больше увеличивал площадь покрытия.
Ислама Мотуз невзлюбил с самого начала. Причиной этому было следующее обстоятельство. Учебку Ислам закончил специалистом по дизельным электростанциям. Звучало это громко. но в действительности Ислам в них ни черта не смыслил, так как полгода их заставляли заниматься чем угодно, кроме занятий. Курсанты скоблили стеклышком пол в казарме, мыли на кухне посуду, убирали снег, заготавливали для части дрова, разгружали цемент, кирпичи, тяжелые бочки. Когда Ислам прибыл в действующие войска, выяснилось, что ему предстоит обеспечивать электричеством пушки на боевом дежурстве. Он зашел к комбату в канцелярию и честно признался, что в этой технике он не разбирается. Честностью бойца Мотуз поначалу остался доволен, но когда выяснилось, что заменить Ислама некем, он почему-то на него разозлился и приказал в короткий срок освоить технику.
Технику Ислам освоил быстро: постоянная угроза гауптвахты и отборный мат сделали свое дело. Но комбат, видимо, решил, что Ислам хотел сачкануть, и все время искал повод, чтобы придраться к нему. «Точка», на которой зенитная батарея несла боевое дежурство, примыкала непосредственно к территории части – несколько зенитных пушек, поисковый радиокомплекс «ПРК», станция питания орудий «СПО», вотчина Ислама, блиндаж и наблюдательная вышка – очень удобная вещь в данном случае – начальство всегда видели издалека. За каждым боевым «расчетом» была закреплена территория для уборки. Ислам не входил ни в какие расчеты, был сам по себе боевая единица. В этом было много положительного: к примеру, не ходил в наряды, поскольку его некем было заменить. Его не могли посадить на гауптвахту, как это случилось на зимних стрельбах в Кировабаде, когда Ислам дал сдачи старшине Алиеву, вздумавшему ударить его, курившего в строю. Но территорию приходилось убирать одному, в отличие от «расчета», который состоял из пяти человек.
