Зинаида Венгерова
Джон Китс и его поэзия
Письма Китса за описываемое время представляют еще одну интересную сторону: в них отражаются его теоретические взгляды на искусство, которые он вскоре применяет на деле в «Эндимионе» и других, более зрелых произведениях. Мы видели, что Китс вместе с Гентом отводит воображению первенствующее место в поэзии; в письме к Райнольдсу он подробно излагает свое понимание поэзии, выражая стремление следовать начертанному им идеалу: «Я имею несколько аксиом в поэзии, – пишет он, – и вы можете судить, приближаюсь ли я к их воплощению в моих стихах. Во-первых, я полагаю, что задача поэта поражать читателя не оригинальностью, а тонкостью, казаться ему выразителем его собственных мечтаний, напоминать ему что-то отдаленное. Во-вторых, художественные образы никогда не следует оставлять незаконченными, так как они не удовлетворят читателя; начало, развитие и заканчивание образов должно, подобно солнцу, естественно восходить для него, сиять над ним и спокойно, но величественно заходить, оставляя прелесть сумерек. Но легче рассуждать о том, что такое поэзия, чем создавать поэтические произведения. И это приводит меня к новой аксиоме: если поэзия не является столь же естественно, как листья на деревьях, ей не следует совсем являться». В этих нескольких аксиомах Китс, незаметно для себя самого, дает верную характеристику своей поэзии: её своеобразная прелесть и есть та безыскусственная красота, которая заставляет забыть о поэте из-за его произведения; легкость же, с которой он пишет лучшие свои вещи, вполне оправдывает его правило, что творчество должно быть столь же непринужденным и естественным для поэта, как рост листьев на деревьях.
Сомнение в своем призвании, понятное в начинающем поэте, сильно преследует Китса во время работы над «Эндимионом» Письма его переполнены рассуждениями на эту тему; он противопоставляет бессилие своего творчества бесконечно высокому понятию о поэзии, которое он себе составил. «Нет большего греха после семи смертных, – пишет он Гайдону, – чем считать себя великим поэтом, или причислять себя к тем избранным, которые имеют право посвятить всю жизнь для достижения славы». Мысль о своем бессилии принимает у Китса преувеличенные размеры, благодаря обычной интенсивности его ощущений. «Я часто спрашиваю себя, почему я более чем другие люди призван быть поэтом, – пишет он, – ибо вижу, как велико назначение поэзии, каких высоких целей можно ею достигнуть и что значит приобресть славу».
Мы остановились на переписке этого периода жизни Китса, так как она объясняет его душевное состояние во время работы над «Эндимионом» и облегчает понимание этой поэмы. В ней не следует искать совершенства; она отражает время брожения молодых сил поэта, и на ряду с идеальной красотой попадаются весьма слабые места, свидетельствующие о несоответствии исполнения с замыслом. Настроение, породившее «Эндимиона», делается понятным из собственных признаний Китса в его письмах, и мы видели, какие сомнения и вместе с тем какие широкие замыслы волновали душу поэта во время работы. Переходим к рассмотрению Эндимиона, его странной судьбы и истинного значения.
В основе поэмы лежит миф, занимавший многих поэтов древности и рассказываемый ими в двух разных версиях. Эндимион, сын Юпитера, был пастухом или охотником, или же, по другой традиции, царем (эти функции были совместимы в героическую эпоху). Его высокая добродетель, по одним рассказам, побудила Юпитера обещать ему в награду исполнение одного высказанного им желания; Эндимион выпросил у отца бессмертие, вечную юность и вечный сон – отсюда представление о «спящем Эндимионе», остающееся неизменным во всех пересказах основного мифа. Другое предание говорит, что Юпитер вознес Эндимиона на свой Олимп, но, уличив его в ухаживании за Юноной, осудил на вечный сон на горе Латмосе в Барии. Но главный миф, связанный с именем Эндимиона, содержит историю любви богини луны Селены, или Дианы, к прекрасному юноше. Когда Эндимион, говорит предание, усталый от охоты, засыпал в одной из пещер горы Латмоса в Барии, целомудренная богиня замедляла бег своей колесницы, чтобы любоваться спящим красавцем, и даже оставляла иногда колесницу, чтобы целовать его прекрасные губы. Изображение Эндимиона и посещения его Дианой сохранилось на многих античных памятниках; самое красивое из них, передающее редкую красоту царя пастухов, барельеф Капитолия, где Эндимион представлен сидящим одиноко на утесе и погруженным в глубокий сон; возле него собака, атрибут его звания. На саркофаге Капитолия изображены Эндимион, спящий в объятиях Морфея, и Диана, пришедшая любоваться им; ей предшествует Амур с факелом в руках. Уже древние начинают комментировать этот миф, стараясь найти реальный факт, послуживший ему основанием, так, Плиний доказывает, что Эндимион первый стал наблюдать за движениями небесных светил, и это повело к рассказу о его любви в луне. В наше время многие ученые занимались объяснением мифа о спящем Эндимионе. Нитч в своем мифологическом словаре говорит, что Эндимион, вероятно, любил светлые лунные ночи и проводил их, предаваясь своему любимому занятию, охоте. Он любил месяц – и отсюда поверье, что богиня месяца любила его. После его смерти, вероятно, говорили, что Эндимион, любивший проводить ночи бодрствуя, должен теперь спать все время – отсюда миф о его вечном сне; место, где богиня выражала свою любовь Эндимиону – лежащая на востоке гора Латмос, потому что полагали, что созвездия восходят из-за гор, Германн в своей греческой мифологии придает мифу астрономическое значение: по его мнению, Эндимион не что иное, как астрономический знак, представляемый египтянами в образе человека, из уст которого в начале года падает солнечный луч. Он свят для Селены, так как олицетворяет лунный год; греки по неведению обратили солнечный луч в лунный, причем он не исходит из уст Эндимиона, а направлен на него, т.-е. на языке поэтов лунный луч, спускающийся с неба, целует Эндимиона. Есть еще попытка объяснить предание филологическим путем, из имени Эндимиона. Предметом поэтических пересказов служит, главным образом, эпизод любви Дианы и Эндимиона; в утраченной поэме Сафо воспевалась Диана, спускавшаяся каждую ночь к очарованному ею Эндимиону; Теокрит, Аполлоний и Овидий передают эту историю любви смертного к богине, как позднее Лукиан, Аполлодор и Павзаний. Конечно, эти классические образцы не были знакомы Китсу; в английской литературе сюжет этот был воспроизведен поэтом XVI-го в., Драйтоном, а Китс прекрасно знал поэтов Елизаветинского времени. Кольвин полагает, что поэма Драйтона «Человек на луне» послужила образцом для Китса, но это мнение нам кажется неосновательным. Не говоря о том, что поэма Драйтона крайне слаба, автор её понимает миф совершенно иначе, чем Китс. Драйтон примыкает в объяснению Плиния, что Эндимион был астрономом, и рассказывает, от лица пастуха на празднестве Пана, как Эндимион, наблюдая за движениями луны, впал в меланхолию; из неё выводит его сама Диана, являясь пред его восхищенным взором и читая ему целую лекцию по астрономии, чтобы доказать свое значение во вселенной; она объясняет ему движение луны вокруг своей оси, говорит о разнице лунных и солнечных затмений, о том, как она, подобно её брату Аполлону, имеет цветок, живущий лишь присутствием луны, как гелиотроп – влиянием солнца. Убежденный в её величии, юноша решается следовать за любимой им богиней; Диана возносит его на небо, и с тех пор смертные видят на луне во время полнолуния фигуру человека; это и есть Эндимион, влюбленный в Селену. Во всей поэме Драйтона есть, по нашему мнению, лишь одно поэтическое место, где Эндимион с свойственной древним грекам способностью отождествлять явления природы с олицетворяющими их божествами, задумывается над фазами луны, заключая из постоянных перемен её внешнего вида о постоянстве богини; при этом, однако, он сознает, что повторением одних и тех же перемен каждый месяц она дает полезные указания для смертных.
