Зинаида Венгерова
Джон Китс и его поэзия
Смелый вызов Китса господствующему еще литературному течению должен был, по выражению Гайдона, «быть блеском молнии, которая отрывает людей от обычных занятий и заставляет их со страхом ожидать раскатов грома, который неминуемо должен последовать» [12]. Действительность, как мы видели, не оправдала этого ожидания; стихи Китса не были поняты; значение поднятого им движения выяснилось лишь впоследствии. Относительно приведенного нами отрывка критики Китса упрекали в крайней резкости и несправедливости к школе Буало, которую нельзя назвать собранием глупцов; но увлечение поэта легко объясняется рвением новатора, смело разрубающего стеснявшие его воображение путы условности. Стихотворение вместе с тем указывает на тот путь, по которому намерен был следовать поэт, поклонник и последователь Елизаветинских поэтов; здесь звучат также отголоски того мира, среди которого воображение Китса находит постоянную пищу: красота начинает у него воплощаться в образы античной Греции; последняя играет значительную роль в позднейших произведениях Китса.
Еще сильнее это направление выражается в лучшей пьесе книги, сонете «По прочтении Чапмэновского Гомера»: сонет до сих пор считается одним из наиболее трогательных, прекрасных образцов английской поэзии, и в самом деле трудно найти более прочувствованные звуки для выражения восторга красотой. Приводим пьесу целиком, чтобы пропусками не испортить впечатления, которое он производит:
«Я много странствовал в владениях золота и видел много прекрасных стран и королевств; я плавал вокруг многих островов на востоке, подчиненных певцами владычеству Аполлона. Я много слышал об одном обширном пространстве, управляемом глубокомысленным (нахмуренным) Гомером, но никогда я не мог вполне наслаждаться его ясностью и чистотой, пока не услышал смелых и громких звуков Чапмэна. Я пришел в состояние духа, подобное восторгу астронома, узревшего на горизонте новую планету, или величественного Кортеса, устремившего орлиный взор на Тихий Океан с вершины молчаливого утеса Дарии [13], в то время как его спутники смотрели друг на друга в диком изумлении!»
Третьей выдающейся пьесой сборника 1817 г. является поэма, начинающаяся словами: «Я стоял в ожидании на маленьком холме». Поэт отдается чарам летней лунной ночи, вызывающей в нем образы греческой мифологии; этот мотив вскоре разрабатывается им более обширно в самой обширной, но далеко не лучшей из его поэм, «Эндимион», и мы видим из указанного небольшого стихотворения, как сложился этот поэтический замысел, результат крайней восприимчивости к жизни природы. «Его воображение более всего было занято мифологией, – говорит Кольвин, – и физическими чарами луны. Ни один певец не был в юности столь буквально лунатиком». Вот лучшие строки поэмы, объясняющие происхождение мифа о любви богини луны к царю пастухов Эндимиону: «Тот был поэтом и знал наверное любовь, кто стоял на вершине Латмуса в то время, как нежный ветерок поднимался снизу, из миртовой рощи, донося до его слуха торжественные, сладкие и размеренные звуки гимна из храма Дианы; фимиам же возносился к её собственному звездному жилищу. Но хотя лик её был ясен, как глаза ребенка, хотя она, улыбаясь, стояла над жертвенником, поэт заплакал над её жалкой судьбой, сетуя о том, что это прекрасное существо страдает. Из золотых звуков он сплел прекрасный венок и нежной Цинтии дал Эндимиона».
Кроме названных стихотворений, сборник представляет мало интересного; «Послания к друзьям» монотонны, обнаруживая в самом деле влияние Гента; они делают честь дружеским чувствам, но представляют мало поэтических достоинств. Более интересно «посвящение» Генту во главе сборника; оно выражает идею, вдохновившую Шиллера в его «Götter des Griechenlandes», сожаление о том, что миновало на земле царство греческих богов. Меланхолический оттенок пьесы показывает, что Китс сознавал, насколько его поклонение чистой красоте далеко от идей, занимавших современное ему общество, и, не имея притязания открыть новый путь для английской поэзии, выражает радость, что находятся люди, которые понимают волнующие его образы и мысли. «Прошла пора великолепия и прелести: выходя теперь ранним утром, мы не видим фимиама, возносящегося на встречу улыбающемуся утру; не видим толпы нежных, молодых и веселых нимф, приносящих в плетеных корзинках колосья, розы, гвоздики и фиалки, чтобы украшать в мае алтарь Флоры. Но остались еще столь же высокие наслаждения; я вечно буду благословлять судьбу за то, что в дни, когда под прекрасными деревьями не предполагается присутствие пана, я все-таки ощущаю восторг, видя, что могу доставить удовольствие своим скромным приношением такому человеку, как ты».
