Зинаида Венгерова
Джон Китс и его поэзия
Гент сразу понял, какой гений таится в неправильно сложенной голове молодого Китса, и дает весьма верную характеристику его душевного и умственного склада в период их первого знакомства. Он отмечает болезненную восприимчивость его натуры: «его естественное влечение к наслаждениям вырождалось иногда, вследствие слабого здоровья, в поэтическую женственность». Позднее, когда талант Китса вполне установился, Гент заметил по поводу «Гипериона», что герои Китса до того женственны, что падают в обморок от малейшего волнения. Но за этой крайней чувствительностью Гент разглядел оригинальную силу настоящего поэта: «он был рожден поэтом наиболее поэтического типа». В то время как влиятельная печать резко нападала на поэзию Китса и когда его талант подвергался сомнению даже в сочувствующих кружках, Гент смею предсказывает ему блестящую будущность. «Я осмеливаюсь предсказать, – пишет он после появления «Эндимиона», – что Китс останется навсегда известным в английской литературе, как молодой поэт; его произведения будут верными спутниками по полям и лесам для всех тех, которые понимают, какое наслаждение удалиться от забот мелочной будничной жизни в мир одиночества и воображения, имея при себе том любимого поэта» [8]. В устарелом для нас сантиментальном тоне английского критика сказывается, однако, понимание своеобразной музы Китса, и его отзывы тем более важны, что они были единственными благоприятными для автора «Эндимиона», до появления третьего, лучшего тома его произведений. Одобрение уважаемого всеми критика поддерживало энергию поэта в дни уныния и сомнения в себе и давало ему силы работать дальше.
В доме Гента Китс познакомился с лицами, которые имеют большое значение для его дальнейшей жизни. Шелли, Газлитт, Гайдон, поэт Райнольдс, Оллиэ (издатель первого тома стихотворений Китса) составляли обычное общество критика; там же Китс встретился впервые с издателем «Atheneum'а», Чарльсом Вентвортом Дильком, с которым оставался всю жизнь в дружеских отношениях. Все это общество любило Китса как приятного собеседника, и многие сохранили в своих мемуарах впечатление, которое производил постоянно восторженный, витающий в облаках поэт: «глаза его обладали смотрящим в глубь божественным взглядом, как у пифии, подверженной видениям», говорит Гайдон, изобразивший голову Китса в знаменитой картине: «Въезд Христа в Иерусалим» [9]; миссис Проктер рассказывает, что глаза Китса, «казались прикованными к какому-то чудному зрелищу» [10]. По настоянию друзей Китс решился выпустить первое собрание своих стихотворений; Оллиэ взял на себя издание, и весной 1817 г. появилась книга «Poems», носящая эпиграф из Спенсера, вполне отвечающий характеру книги:
What more felicity can fall to creature
Than to enjoy delight with liberty?
(Может ли быть большее счастье для человека, чем свободно вкушать наслаждение?)
Судьба этого первого опыта была весьма печальна. Кроме теплой статьи Гента в «Examiner'е», никто не ободрил в печати выступающего поэта. «Edinbourgh Review» прошло молчанием появившийся сборник; торийские же органы («Quarterly Review», «Blackwood») отметили нового адепта Гентовской школы, подражающего своему учителю даже в фактуре стиха, т.-е. употребляющего десятисложный героический стих поэтов Елизаветинской поры, который Гент хотел возобновить в поэзии своей эпохи. Недоброжелательные критики решили, что новый поэт – один из плеяды «Cockney-school». Очевидно, слепая ненависть ко всему, что выходило из либерального лагеря, заставляло шотландские журналы так сурово отнестись к начинающему поэту; не могли же в самом деле критики с таким литературным вкусом, как Джиффорд, просмотреть несомненное дарование, скрывающееся под несмелым, юношески необработанным стихом Китса. В публике сборник тоже не имел успеха, что объясняется своеобразностью поэзии Китса. Романтичность в Спенсеровском духе с одной стороны, веяние классической Греции с другой, весь этот непривычный мир ощущений, звуков и цветов не мог быть понят и оценен сразу. К тому же многие из стихотворений имели большие недостатки, сразу бросавшиеся в глаза, между тем как красоты таились глубже, доступные лишь тонко развитому вкусу. Книжка расходилась в весьма ограниченном количестве, и курьезно письмо издателя сборника, Оллиэ, к брату Китса Георгу, где он сожалеет, что взялся издать поэмы Джона, так как неуспех книги отзывается на репутации фирмы, обнаруживая отсутствие вкуса у издателя, когда уже вскоре Китс делается одним из замечательнейших поэтов своего времени.
Приговор общества над первым опытом Китса имел, как мы говорили, основание; благодаря своим особенностям, книга Китса предназначалась не для большой публики. Но ответственность за незаслуженно суровый прием падает на критику: уже тогда автору стоило только отбросить некоторые внешние недостатки, чтобы стать на ряду с лучшими поэтами своей страны.
Свое поэтическое profession de foi Китс высказывает в стихотворении «Сон и поэзия»; он объявляет войну традициям условной поэзии XVIII-го века и посвящает читателя в здоровый, полный свежей поэзии и жизни романтизм Спенсера, Драйдена и др. Отметив прелесть британской поэзии великой эпохи, т.-е. Драйдена и Мильтона, Китс продолжает: «Неужели все это могло быть забыто? Да, ересь, взращенная глупостью и варварством, заставила великого Аполлона краснеть за эту страну. Ничего не понимающие люди считаются мудрецами; с ребяческим упорством они взгромоздили сокровища Аполлона на деревянную лошадку, вообразив ее Пегасом. О, слабодушные! Небесные ветры шумели; океан катил свои рокочущие волны, но вы не чувствовали этого; небесная лазурь обнажала свою вечную красоту; роса летней ночи собиралась украсить утро. Красота проснулась – почему не проснулись и вы? Но вы были мертвы для незнакомых вам вещей, были слишком связаны тупоумными законами, начертанными в неумелых линиях по узкому масштабу; вы научили, таким образом, целую школу глупцов отделывать, смягчая, стругая и охорашивая свои стихи, как известные шесты Иакова. Задача была нетрудна; тысяча ремесленников носила маску поэзии, злополучное нечестивое племя, хулящее великого бога поэзии, не зная его сами! Нет, они шествовали с жалким, отжившим знанием, на котором начертано несколько пустых изречений и во всю ширину – имя какого-то Буало [11].
