Накануне отъезда, в самую последнюю ночь, я вышел из палатки при свете луны.
Медленно ходил по обжитому за две недели берегу: по вытоптанной нами площадке, где так любили копать свои коварные воронки личинки муравьиных львов; по окрестностям, поросшим кустиками верблюжьей колючки, на которых я охотился за Солнечной Гипермнестрой; по перекрестку у спуска к протоке, где встретилась самая первая в жизни фаланга; по пологому берегу протоки, где удили карасей, а я фотографировал самца-каракурта… Мимо дневной гасиенды, мимо маленькой палатки, которую мы поставили на время ветров, мимо лохов, на которые в один из вечеров было нашествие небольших светло-коричневых здешних хрущей, так что деревья гудели в сумерках, и мы ловили жуков по звуку и сажали их в бутылку, чтобы потом насаживать на крючки… Я ходил по знакомым местам, с трудом узнавая их и поражаясь тому, как все относительно в нашем мире. Вот те же самые, кажется, до самых мелочей знакомые места, а как изменились они при свете луны!
От плоского, низкого берега протоки, разукрашенного лунными бликами и черными кружевами теней, я поднялся к палатке, голубеющей, колышащейся на легком ветру, как плывущий ковчег, и повернулся лицом к пустыне. Странное дело. Уходящая под луну бескрайняя поверхность, поросшая серой шерстью полыни и янтака, казалась обжитой, домашней, очень уютной. Прохладный ветер приносил знакомые запахи полыни, ферулы и мелодичный, успокаивающий звон сверчков.
Как часто начинаешь по-новому узнавать места, в которых жил, именно тогда, когда приходит время расстаться!
Я хотел поймать фалангу, чтобы отвезти ее в Москву, своей любимой племяннице, чтобы это странное существо дало ей какое-то представление о тех местах, в которых я побывал…
Вообще фаланги у нас в экспедиции не были редкостью. После описанного нашествия их в нашу палатку они частенько забегали на территорию лагеря и больше всего любили прятаться в одежде, которая висела на ветвях лохов или просто лежала на стульях. Как правило, фаланги – ночные животные, однако, потревоженные, они прекрасно бегают и днем, а есть и просто дневные виды. В Испании есть фаланга, которую называют солнечным пауком…
Самая великолепная – самая крупная и красивая – фаланга была обнаружена Сабиром в брюках, которые висели на дереве. Мы поймали ее, посадили в стеклянную банку и назвали Тамарой – по имени героини одного их самых душещипательных рассказов Розамата. Героиня эта, по словам рассказчика, отличалась неземной красотой, но в то же время самой земной дородностью и высоким ростом, что в свое время приводило в отчаяние нашего бравого донжуана, не отличающегося атлетизмом… Фаланга Тамара едва уместилась в банке со своими длинными ногами, тем не менее уже на другой день, привыкнув, как видно, к своему новому положению, она с аппетитом уплетала кобылок, кузнечиков, которых мы для нее ловили, даже вареную рыбу. Вообще была она холеная, гладкая, полненькие жвалы ее двигались бойко и с изяществом. Посмотрели бы вы, как ловко, словно две хорошо смазанные пилорамы, ходили вверх-вниз, вперед-назад ее острые буро-красные челюсти, перетирая пищу. Даже волоски на теле и на ногах Тамары были, кажется, шелковистее, чем у других фаланг, и ярко-янтарного цвета. Чувствовалась порода. Вначале она принимала угрожающую позу и даже слегка шипела, как только мы открывали крышку банки, однако потом привыкла и продолжала свою трапезу, не обращая на нас ровно никакого внимания. К сожалению, Тамара не загостилась у нас. На третью ночь, понадеявшись на ее сознательность, я оставил слегка приоткрытой крышку банки, чтобы обеспечить Тамару на ночь чистым воздухом. Утром крышку была сдвинута, а нашей великолепной гостьи в банке не оказалось. Я горевал больше всех… Правда, на другой день в своих плавках, лежащих на стуле в палатке, я обнаружил еще одну фалангу, маленькую, которую, руководствуясь тем же принципом, мы назвали Люсей. Но Люся была не чета Тамаре. И хотя она благополучно сидела в банке, ожидая отправки в Москву, однако мне хотелось поймать какую-нибудь покрупней. Ну, если не Тамару, то хотя бы такую, которую мы вправе были бы назвать именем еще одной героини рассказов Розамата – Клавой…
Свет луны был такой яркий, что отчетливо видно не только каждую травинку, но даже глиняные комочки на дороге. Ага, кажется, это она! Промелькнувший призрак, прыткое ночное видение, сразу доказавшее, что неподвижность ночной пустыни – мнимая. В руках у меня была стеклянная банка, сверкающая от луны голубоватыми отблесками. Пытаться накрыть призрак отверстием банки бессмысленно. Я отправился в палатку, чтобы взять фонарь.
– Ты что по ночам бродишь? – сонным голосом проворчал Жора. – Смотри, щитомордник укусит. Или скорпион…
Я вернулся на то место, где, кажется, видел фалангу, и остановился. Вот он, стремительный призрак! Рыжее десятиногое существо застыло в луче фонаря. Двумя черными бусинками сверкнули вознесенные на темя глаза. Я проворно накрыл ее банкой.
Ночью фаланга казалась большой и красивой, но утром я убедился, что она хотя и достаточно крупная (тело 4–4,5 сантиметра длиной), однако тощая и слишком волосатая. Ее не хотелось назвать ни Клавой, ни каким-нибудь другим женским именем. Скорее всего, это был самец.
Теперь я имел две фаланги и двух маленьких скорпионов.
Скорпионов я отыскал под экспедиционным ящиком с продовольствием, который стоял в головах моей кровати. Вообще, если фаланг в экспедиции мы встретили не меньше двух десятков, поймали двух самцов-каракуртов, одного красивого редкого паука эрезус-нигер, то со скорпионами было туго, хотя они в тех местах, несомненно, живут. Когда ездили в песчаную пустыню Алька-куль-кум и по дороге останавливались в маленьком хуторе – несколько глинобитных домиков, несколько деревянных сараев посреди голой пустыни, тут же гигантский стог сена, накошенного весной, и загон для нескольких коров – и даже заходили в один из домов в гости, где рассаживались на полу на кошме, а рядом высилась гора аккуратно сложенных стеганых одеял, то первое, о чем я спросил у хозяина, пригласившего нас, это:
– У вас чаён бар? (Скорпионы есть?)
Хозяин со сдержанным удивлением посмотрел на меня и утвердительно кивнул. Он позвал своего чернявого сынишку, сказал ему что-то, и тот повел меня на скотный двор. Парнишка взял вилы и копнул соломенную подстилку. Внимательно, с замиранием сердца разглядывая зловонную глубину, я обнаружил лишь каких-то мелких жучков и мокриц. Скорпионов не было. Парнишка копнул еще несколько раз и, улыбаясь, передал мне вилы. Мои попытки тоже не увенчались ничем. Камней, под которыми могли бы скрываться ядовитые паукообразные, поблизости не было, я перевернул какую-то корягу, лежащую рядом с домиком, но там, кроме жучков и мокриц, тоже не было ничего. Отковырять от дома кусок штукатурки или, на худой конец, приподнять край кошмы, на которой мы сидели, я не решился. Пора уже было ехать, и я остался без скорпионов. По-казахски это, кажется, звучало так: «Чаён йок».
Говорят: ищешь далеко – находишь близко. Действительно. На другой же день после поездки, отодвигая ящик, стоящий в головах моей раскладушки, я обнаружил сразу двух скорпиончиков-баласы. Длиной вместе с хвостиком каждый из них едва достигал сантиметров четырех, однако ядовитая железа на конце хвоста была уже вполне зрелой, набухшей, а жало – острое, слегка изогнутое, очень хорошо приспособленное для своей роли. В этом отроческом возрасте скорпиончики уже в состоянии дать отпор тем, кто нарушает их покой. Взрослые, они иногда достигают десятисантиметровой длины, а укусы, вернее уколы, некоторых видов очень опасны, особенно для детей и особенно если укол приходится в область лица или горла.
Не мешает помнить, что укусы в эту область вообще очень опасны, и случалось, люди погибали, ужаленные в область горла шершнем или даже домашней пчелой.
Рассказывают, что на целине в Казахстане одна девушка, вернувшись с поля, взяла чайник с водой и хотела попить из носика. А в носик чайника забралась фаланга. Потревоженная, она укусила девушку в небо, и та умерла через полчаса от удушья.
Еще десяток очевидцев стал с тех пор считать фалангу самым ядовитым существом… Видимо, в челюстях той фаланги застряли гниющие остатки пищи – они и внесли инфекцию… Грустный результат. Но стоит, наверное, еще раз повторить: пожалуйста, не пейте из носика, налейте воду в стакан, который перед тем сполосните…
Итак, сборы, укладывание, последняя коллективная фотография бородатых участников экспедиции, последний взгляд на обжитые места. Розамат, который исчез после поездки в Алька-куль-кум, вернулся как раз накануне отъезда, и каждое слово его, каждый жест, интонация голоса – все выражало гордость самим собой в связи с освоением окрестных земель. Он не терял времени понапрасну и изъездил пустыню вдоль и поперек – по делам совхоза и по другим разнообразным делам.
– Езжу теперь, не заблуждаюсь! – с восторгом говорил он, и его черные глаза сверкали. – Большое удовольствие для меня! Знаешь, Юра, ехал я с одним казахом, он говорит: «Смотри, всадник». Гляжу, гляжу – ничего не вижу. Десять километров проехал – тогда увидел. Вот дальновидные глаза у казахов! А все равно заблудиться легко, если дорогу не знаешь. Один казах целый месяц заблудился!..
Наш голубой фургон ехал быстро и почему-то забирал к востоку. Пустыня была здесь более суровой на вид, более голой. Приблизительно через час посреди ровной поверхности ни с того ни с сего показались два бугорка. Мы направились к ним. Вскоре стало ясно, что один из бугров – самая настоящая круглая юрта из шкур, другой – стог сена. Розамат остановил фургон, вышел из кабины, уверенно направился в юрту и вынес целый бидон свежего прохладного айрана – кислого молока с водой. Следом за ним из темного проема юрты вышла женщина-казашка и, загораживаясь ладонью от солнца, с улыбкой смотрела, как мы пьем. Розамат взирал на нас с гордостью: он, оказывается, специально сделал крюк на восток чтобы напоить нас айраном.
Отведав айрана, мы поехали дальше и через некоторое время приблизились к двум большим холмам. На одном из холмов виднелись большие камни. Мы все вылезли из машины, взобрались на холм и принялись переворачивать камни в поисках скорпионов и многоножек для фотографии. Многоножки по-узбекски называются «мингуёк», что значит «тысяча ног». Мы ворочали камни, состязаясь в силе, но, кроме еще одного скорпиончика-баласы, так ничего и не нашли. Я понимаю, что надо было не ворочать камни, а просто сесть отдохнуть. Тут бы уж наверняка какое-нибудь ядовитое паукообразное оказалось под нами…
У колодца Кырк-Кудук, куда Розамат привез нас уверенно, хотя и ехал другой дорогой, пастухи поили отару овец. По очереди, небольшими партиями, овцы организованно подходили к бетонному бассейну колодца и дружно пили, пока другие в ожидании нервно топтались на месте и сдержанно, вполголоса блеяли. Главный пастух, пожилой казах с выцветшими глазами и лучистыми морщинками вокруг них, прекрасно говорил по-русски и на мой вопрос о скорпионах и каракуртах сказал, что их здесь хватает, и добавил, что его самого кусал каракурт.
– Днем было, – рассказывал он. – Пришел я, отдохнуть прилег на землю. Задремал будто! Потом чувствую, кто-то в шею сзади меня укусил, комарик вроде. По шее хлопнул, раздавил, опять дремать хочу. Потом как меня кто толкнул – посмотреть, кого же это я раздавил. Смотрю – каракурт, шайтан! Вскочил я, кричу мальчишке: «Меня каракурт кусал, езжай за доктором!» А сам – мочиться скорей. Тут главное помочиться, потому что через десять минут уже ничего не получится, все парализует. Ой, а потом началось… Внутри все сдавило, пить хочется, тоска такая, и в глазах темно. Ногой двинуть не могу, живот болит, лежу на земле и маюсь. И так страшно, вот-вот умру, думаю, умираю уже. Доктор приехал, отвезли меня в город, сыворотку кололи, потом в больнице лежал. Пиво пил. Много пива. Не хочется, а надо. Чтобы яд вышел. Через месяц выписали, еще месяц у себя дома лежал, опять пиво пил. Потом ничего. Шея еще долго болела, а так ничего.
– Спичкой прижечь надо было, – сказал я. – Про спичку не знали?
– Теперь знаем, а тогда не знали. Теперь все спички носим.
Солнце пекло немилосердно, овцы толпились и блеяли, вокруг расстилалась пустыня, казах рассказывал, как его кусал каракурт, а на северо-западе возникли два тонких высоких столбика и двигались к нам. Смерчи. Один быстро рассеялся, а другой набирал силу, рос в высоту, распухал и двигался все быстрее. Недалеко от нас ветер тоже завивал маленькие столбики, но они, конечно, не шли ни в какое сравнение с тем. Я вспомнил то, что читал когда-то об ураганах, торнадо, смерчах и самуме… Похоже, что на прощанье пустыня делала нам представление, намекая на то, что хотя мы и жили на Сырдарье без особенных приключений и никто нас не укусил, но все же здесь может случиться всякое…
Смерч был не очень велик, даже я, неопытный, понял, что он не слишком велик, тем более что ветер все же несильный, да и небо ясное, не предвидится, вероятно, ничего особо тревожного. Когда он был метрах в ста, ясно стало, что поперечник его – метров десять, а высота раз в пять больше. Он приблизился и прошел метрах в пятнадцати от нас, едва не задев краем машину. Сухая глина, пыль, песок, какие-то щепки и мусор вращались с огромной скоростью, образуя мутные, полупрозрачные стенки живой, слегка изгибающейся вертикальной трубы – она прошла рядом с нами, а мы стояли в тишине, почти безветрии, и хотелось подойти к живой трубе и потрогать. Она миновала нас, быстро ушла на восток, скрылась за невысоким холмом.
Мы поехали дальше, опять другой дорогой, и на горизонте увидели озеро. Это было поразительно – сверкающее под солнцем озеро посреди пустыни, причем пустыни опять суровой и голой, местами даже совсем сухой и растресканной. В первую минуту я подумал, что это мираж, но мы приближались, а озеро не пропадало, наоборот, оно росло, и даже видна стала какая-то чахлая растительность на его берегах. Вот оно уже совсем выросло, мы были метрах в трехстах, и я заметил, что поверхность его неподвижная и что-то уж слишком блестит, как ледяная. И еще я заметил, что невдалеке от озера – три верблюда. Два стоят величаво, один лежит. Ясно было уже, что не к озеру мы подъезжаем – к солончаку, что ни в нем, ни вокруг нет воды – все высушено и выжжено, а растительность, скорее всего, мертва, и тем более непонятно было, почему здесь верблюды. Розамат гнал быстро, прямо к солончаку, видимо, хотел как следует убедиться, а может быть, нам показать вблизи; он ехал как будто бы прямо на верблюдов, желая, как видно, напугать их. Я представляю себе, каким шумным, беспокойным, совершенно неуместным явлением в ослепительной пустоте дня предстал перед верблюдами наш голубой фургон. Но они проигнорировали нас. Они облили презрением нашу неуместную, назойливую суетливость. Два из них вели себя так, будто нас и не было, – они не пошевелились. И только один – тот, что, вероятно, считал себя вожаком, – только он позволил себе лишь один раз величаво и медленно повернуть свою гордую голову в нашу сторону. Спокойно, с достоинством посмотреть на нас. И отвернуться.
Не знаю почему, но картина эта показалась мне чрезвычайно значительной. Я стоял в пыльном фургоне, держась за ходящие ходуном стенки, ощущая, как едкая, горькая пыль набивается в ноздри, горло, в уши, глаза, понимая, что вспыхнувшая было надежда искупаться оказалась действительно миражем, а солнце печет так, что, кажется, сил уже больше нет терпеть, и вообще неизвестно, когда мы доберемся до дома. В памяти живо было воспоминание о казахской юрте, о пастухе, которого укусил каракурт, о колодце, овцах, о смерче. И теперь – это «озеро», голая пустыня вокруг и верблюжий взгляд, полный достоинства.
Царство духа среди голой, прокаленной солнцем равнины. Вспомнились индийские йоги, факиры, заклинатели змей, бедуины. Племя тубу, кочующее всю жизнь на раскаленных плоскогорьях под солнцем…
И вот тут, в который уж раз в своей жизни, подумал я, что путешествия – это очень важно. Это, может быть, самое важное. Скажите, где еще вы сможете увидеть – не только увидеть, прочувствовать! – такой вот полный достоинства и силы духа взгляд посреди мертвой равнины?! Не в кино, не на экране телевизора, не в чьем-нибудь рассказе, не во сне, а в самой реальной действительности.
Много путешествий было уже в моей жизни, но я хочу, чтобы их было еще больше. Я думаю, что когда-нибудь обязательно куплю выносливую машину – какой-нибудь бывалый «газик» – и покачу по нашей прекрасной земле куда глаза глядят. Что может быть интересней, чем странствия, чем бесконечное узнавание нового, попытка понять, изучить?..
Да ведь и сама наша жизнь, если подумать, – это ведь не что иное, как непрестанное, непрекращающееся путешествие. До самого конца.