Юрий Сергеевич Аракчеев
Луна над пустыней
Трудовые будни биологов
Теперь я хочу описать повседневный быт участников нашей экспедиции.
Жили мы, надо вам сказать, совсем неплохо. Георгий Федорович, как и я, после завтрака шел в тугай на работу, повесив на себя сумку, в которой лежали коробочки с ватой, огромный пинцет, напоминающий страшное оружие Бармалея, и склянка с парами дихлорэтана – «морилка». В руках у него был сачок с толстой палкой и кисейным мешком такого размера, что, казалось, Жора еще надеется на встречу с каким-нибудь одуревшим от старости последним тугайным тигром. Ползая на четвереньках в зарослях солодки, гебелни или кермека, я иногда поднимал голову и видел вдалеке начальника экспедиции, задумчиво глядящего прямо перед собой. Вдруг он ни с того ни с сего взмахивал своей ловчей сетью и долго потом сосредоточенно рассматривал ее изнутри, словно пытаясь сообразить, почему же все-таки она оказалась пустой. Кроме нас двоих, в тугае, как правило, никого не было – и это хорошо, а то неизвестно, к каким выводам пришел бы любой нормальный человек, увидевший нас за работой.
Возвращаясь точно к обеду, Жора шел прямиком к палатке, не говоря никому ни слова, скрывался там, долго сидел около перевернутого ящика, раскладывая трупики пчел в коробке, тщательно пересчитывая их и мучительно соображая что-то. Потом он долго писал. Казалось, в глубине души он понимает, что его безумная затея – переловить всех тугайных пчел – обречена на неудачу, но боится признаться себе в этом и скрупулезно пишет отчет, пытаясь хорошей отчетностью заглушить упорный голос здравого смысла.
Таксидермист Сабир, первую половину дня отдававший своему главному хобби – вставая раньше всех, он проверял подпуска, поставленные вчера вечером, – вторую половину дня отдавал хобби маленькому: готовил обед, отбивая таким образом хлеб у Хайруллы. Иногда, в промежутке, он разделывал какую-нибудь бедную птичку, подстреленную накануне жестоким начальником. Этот начальник в конце концов окончательно принял в моем воображении образ усатого Бармалея, хотя и с голубыми глазами. Ведь он не давал покоя ни перепончатокрылым, ни птицам, ни рыбам, и, хотя я понимал, что все эти убийства делаются ради высоких целей, трудно было воспринимать их как должное. Жора, по-видимому, догадывался о моих чувствах, потому что в моем присутствии с ним частенько происходили досадные неудачи. Ну, например, чем объяснить, что, когда я сопровождал его на охоте, он почти всегда позорно мазал, хотя на самом деле был очень хорошим стрелком, что неоднократно подчеркивал не только он сам, что было бы, конечно, понятно, но и Сабир?
Однажды вечером мы отправились с ним в тугаи за фазаном, с тем чтобы Жора убил его, а Сабир потом сделал музейное чучело. Обычно, когда я ползал в траве, не проходило дня, чтобы фазан мне не встретился. А тут мы ходили по самым фазаньим местам больше часа – и ничего. Наконец пара крупных птиц взлетела и, перелетев через большую поляну, опустилась в заросли чингила метрах в двухстах впереди. Жора, потеряв от волнения свою велосипедную шапочку (другой, к сожалению, не было в магазинах Ташкента), бросился вперед и начал обходить противника справа. Я шел не спеша, чтобы остаться перед фазаньим убежищем и, когда Жора обойдет заросли, выпугнуть птиц на него. На всякий случай я снял переходные кольца и поставил телеобъектив в надежде запечатлеть красавца прежде, чем смертоносный заряд настигнет его.
Остановившись перед зарослями, я ждал, пока Жора займет позицию, а потом слегка помахал руками. Раза два я услышал знакомое квохтанье в кустарнике, однако благоразумные фазаны не вылетали. В конце концов Жора принялся шуметь в кустарнике, как хороший кабан, однако и это не принесло успеха. Фазаны не показывались. Все же я чувствовал, что они сидят в чингиле, прекрасно понимая, что чингиловые колючки не пустят к ним даже такого храброго человека, как начальник нашей экспедиции. Так оно и вышло. Пошумев ветками безобидной туранги, Жора обошел чингил и показался с левой стороны от него, метрах в двадцати от меня.
– Они там, Жора! – предостерегающе крикнул я, но наш опытный начальник проигнорировал мое дилетантское заявление и спокойно повесил ружье на плечо.
– Они давно пешком убежали, – сказал он. – Мою шапку не видел?
И в этот момент заросли чингила вспыхнули радугой. Фазаны – петух и курочка – с треском вылетели и низко над землей понеслись в глубину тугая. Нервы не выдержали – ведь усатый Бармалей оказался от них шагах в пятнадцати!
Жора сорвал с плеч двустволку, нажал на курок, забыв снять предохранитель, выругался, щелкнул предохранителем, выстрелил вслед удаляющимся птицам два раза, но красавец самец вовремя сделал финт в сторону, и парочка благополучно скрылась в густом лесу.
– Ах, дурак, ах, дурак старый!.. – несколько раз повторил Жора, стараясь не глядеть в мою сторону.
Я заметил, что с тех пор он не очень охотно брал меня с собой.
Но еще более курьезный случай произошел с рыбой, которая называется «змееголова». В экспедиции ее звали просто – Мао Цзедун. Дело в том, что рыбу эту завезли из Китая, она очень сильно размножилась, вытеснила многие здешние формы и фактически стала вредителем. На вкус она ничего, но промыслового значения не имеет. Морда у нее широкая, мясистая, глазки маленькие, губы толстые… По словам Жоры, в прошлые годы они ловили змееголову во множестве, а в этот раз то ли ее стало меньше, то ли она научилась избегать наши спасти, но попалась она нам всего лишь раз, да и то не на подпуск, а на жерлицу, которую поставил Жора. Но то, что она попалась на крючок, выяснилось после, а сначала события складывались довольно-таки драматически…
Вечером, когда низкое солнце освещало деревья лоха и они из голубовато-серебряных стали золотыми, мы с Жорой прогуливались по берегу Сырдарьи метрах в трехстах ниже нашей стоянки. Берег здесь был обрывистый, хотя низкий, всего метра два над водой, жерлицы ставить очень удобно. Ветра не было, река в этом месте образовала широкий плес, на далеком противоположном берегу тянулась полоска деревьев, там тоже был небольшой тугай, и все это – закатное солнце, тишина, заросли невысокого тростника, спокойная вода (только на самой середине угадывалось быстрое движение струй) – пусть отдаленно, но все же напоминало знакомую с детства картину: закат на какой-нибудь широкой русской реке – Волге, Каме…
– Смотри! – вдруг с волнением прошептал Жора, сделав круглые глаза и ощетинив усы, заметно подросшие за прошедшие дни.
– Где? Где? – испуганно переспросил я, оглядываясь по сторонам и думая, что в этот идиллический вечер хозяин Ширик-Куль тугая дряхлый тигр, переживший всех своих соплеменников, решил все-таки сходить на охоту…
– Да не там! Куда ты смотришь? В воде!..
С этими словами он схватил меня за руку и, оттащив от берега, чтобы кто-то меня не съел или я кого-то не испугал, опрометью побежал в лагерь, успев крикнуть, что он бежит за ружьем.
Так ничего и не поняв, я все же остался стоять на месте, понимая, что раз начальник меня здесь оставил, значит, надо стоять, тем более что если опасность в воде, то на суше мне пока что бояться нечего.
Вскоре, освещенный золотыми лучами, появился начальник, бегущий с двустволкой наперевес, и это выглядело так живописно, что я не удержался и сфотографировал его на бегу. Не обращая на меня внимания, Жора подкрался к берегу, прицелился… Разрывая блаженную тишину вечера, грянул выстрел. За ним еще один… Вслед за тем начальник принялся быстро снимать штаны и осторожно спустился в воду. Затаив дыхание, я ждал, чем же все кончится. Жора пошарил руками на дне реки и вытащил средних размеров рыбу… Из полураздробленной метким выстрелом пасти рыбы тянулась леска, которая оканчивалась на удилище, воткнутом в берег… Увидев попавшуюся на жерлицу змееголову, Жора не сообразил сразу, что она уже сидит на крючке, и впопыхах решил, что она просто так отдыхает. Поэтому и побежал за ружьем. Конфуз был настолько сильным, что Жора, ни слова не говоря, надел штаны, сплюнул и, не глядя на меня, пошел в лагерь, размахивая змееголовой, как старой половой тряпкой, которую за негодностью он несет на помойку.
Рыбы у нас было много. Поначалу это приводило нас в восторг и позволяло уверенно смотреть в будущее, тем более что начальник не отличался чрезмерной щедростью при закупке продуктов в Ташкенте, а наш аппетит, усиленный напряженной работой, держался на довольно высоком уровне. К тому же Розамат не выполнил своего обещания и не вернулся через три дня, и съездить в Хаджи-тугай хотя бы за хлебом мы не могли. Рыба спасала нас и вселяла оптимизм. Но в конце концов… Вы не замечали, что судак все-таки суховат? Жуешь его, как деревяшку… Сом получше – мягче, по крайней мере жирнее, но все же, знаете ли… Жидковат как-то. И привкус у него. Сазан ничего, есть можно. Если, конечно, в меру. Но лень кости выплевывать, и вообще как-то… Карась на вкус неплохой, но у него-то действительно одни кости, и потом… Колбасы бы какой-нибудь… В конце концов мы наладили натуральный обмен с жителями поселка Ширик-Куль.
К нам частенько наведывался сначала на лошади, а потом на мотоцикле один из них – местный лесник, совсем молодой казах. Он чинно здоровался, садился, закуривал и беседовал с Хайруллой. Правда, беседа эта была весьма сдержанной – видимо, из-за наличия существенных языковых барьеров: Хайрулла не знал по-казахски, а парнишка-лесник владел исключительно казахским. К счастью, предки казахов и узбеков общались между собой, потому что некоторые слова имели похожие корни. Со стороны беседа Хайруллы с гостем выглядела очень впечатляюще. Хайрулла, солидный, представительный, с лицом, в чертах которого угадывалось сходство с известным президентом Соединенных Штатов Америки Джоном Кеннеди, восседал за столиком в тени лохов в своей дневной резиденции, а именно – на глиняной террасе, вырытой Розаматом прямо в крутом откосе сырдарьинского берега. То ли из-за значительности момента, то ли потому, что спина и плечи сгорели на солнце, Хайрулла был одет в белую сорочку, правда расстегнутую, что можно отнести на счет климатических условий. Парнишка-абориген сидел перед ним в кепке, в серой куртке и в кирзовых начищенных сапогах. Спину он держал очень прямо, а на лице его неустанно играла вежливая улыбка. Казалось, местный князь прибыл с визитом почтения к пришельцам из далекой страны. Говорили они изредка, а больше молча и благожелательно смотрели друг на друга. В конце концов Хайрулла заметил пристальные взгляды, которые князь кидал на рыбу… В результате переговоров стороны пришли к взаимовыгодному соглашению: мы даем рыбу, нам привозят хлеб, кумран и кумыс.
В следующий раз князь приехал уже в сопровождении спутников – хитроватого пожилого мужчины, высокого белозубого и веселого парня и премиленькой девочки лет семи с необычайно приятной улыбкой. Они привезли нам лепешки и кислое хмельное верблюжье молоко – кумран. А также сравнительно свежие ташкентские газеты для Хайруллы. Чего только не достигнешь путем добрососедских переговоров!
Пришлось и мне подключиться к добыче рыбы, тем более что делал я это с большой охотой, нарушая, увы, свой принцип: не убивать…
Если от вытоптанной площадки, этакого плато, на котором стояла наша палатка, спуститься по береговому откосу вниз, сквозь лохи, минуя обеденную резиденцию, этакую гасиенду, куда на день мы ставили стол и стулья и где коротал дневные часы Хайрулла, принимая гостей или почитывая газеты, то попадешь на пологую травянистую полоску берега. Это еще не берег основного русла, а лишь узкой заводи, поросшей чием и низким тростником. Здесь мы с полуметровой глубины таскали хороших карасей, закидывая наживку в окошки меж тростников. Ниже заводь становилась шире, чище и глубже и была похожа на слабопроточный канал. Недалеко от соединения ее с основным руслом я облюбовал уютный просвет на берегу между тростниками – спокойную, чистую бухточку, укрытую зеленью со всех сторон. Здесь было очень приятно посидеть перед самым закатом, глядя то на поплавки, то на небо, которое то золотилось нежно и топило в своей ласковой глубине солнце, то вдруг принимало оттенок зрелого апельсина или краснело, как вишневый кисель, а то становилось совсем зеленым, с одной лишь узкой багряной полоской на горизонте. Караси здесь попадались хорошие – до полукилограмма, а однажды я вытащил даже сазанчика граммов на восемьсот…
Важное место в нашем трудовом распорядке отводилось купанию. Для того чтобы выйти к пляжу, нужно было форсировать заводь (максимальная глубина в месте нашего обычного форсирования – чуть выше колена) и попасть на длинную косу-полуостров, кудрявую и зеленовато-розовую от зарослей цветущего тамарикса. Перейдя косу поперек, мы попадали на берег основного русла Сырдарьи. Дно опускалось очень полого – только метрах в пятидесяти от берега можно было наконец плыть, но течение здесь так несло, что, если плыть против, можно лишь с трудом удержаться на месте. Противоположный берег сравнительно близко, метров сто, но это не настоящий берег, а остров, который протянулся вверх по реке на несколько километров, достигая в ширину метров пятисот. Именно до острова решил доплыть как-нибудь Розамат, поставив себе задачу покорить Сырдарью (и доплыл однажды, и долго сидел, гордый, на острове, подставив солнцу свою волосатую грудь). Здесь мы и купались. Все, кроме Хайруллы, который, как выяснилось вскоре, плавать не умел.
– Вы бы научили плавать Хайруллу, ты умеешь, а то ему обидно – живет в экспедиции, а плавать не научился, – сказал однажды Сабир, как всегда обращаясь ко мне попеременно на «вы» и на «ты».
И я принялся Хайруллу учить.
Происходило это так. Хайрулла храбро заходил вместе со мной в воду, пока она не доходила ему до колен. Затем на его лице появлялась неопределенная улыбка, и он начинал от меня отставать. Критическим моментом был тот, когда вода доставала до пояса Хайрулле. Здесь глаза его округлялись, и, хотя улыбка по-прежнему не сходила с добродушного лица, заставить его сделать еще хотя бы один шаг в глубину было чрезвычайно трудно. Как я ни убеждал его, что на такой мели никак нельзя научиться плавать, что он ведь будет здесь просто ползти по дну, он на мои уговоры не поддавался и заявлял:
– Вдруг я поплыву быстро, а там обрыв окажется?
Тогда я оставлял его и принимался демонстративно ходить вокруг, показывая, что никакого обрыва нет. Хайрулла недоверчиво наблюдал за мной.
– А вдруг где-нибудь здесь яма, а вы мимо прошли? – находчиво замечал он, не переставая улыбаться.
– Но я-то ведь рядом, Хайрулла! – кричал я, теряя терпение. – Не дам же я тебе утонуть!
Хайрулла некоторое время обдумывал мой веский довод и позволял протащить себя еще на несколько шагов. Вода поднималась чуть выше пояса. Хайрулла начинал отчаянно дышать и беспрестанно оглядывался на берег. Тут я, не теряя выгоды нашего положения и не давая Хайрулле уйти в сторону берега, принимался учить:
– Смотри, как надо делать руками… Понял? Ну-ка, попробуй…
Бедный Хайрулла вынужден был слегка присесть, иначе руки его двигались бесполезно по воздуху, и, зачем-то глотая воду, а потом шумно отплевываясь, наскоро делал несколько движений руками, не отрывая ног от дна, а потом вставал и, не слушая моих уговоров, спешил на менее опасную глубину.
И все-таки он молодец. С каждым уроком мы заходили чуточку глубже, а к моменту отъезда в Ташкент Хайрулла уже довольно спокойно переносил, когда вода доходила ему до груди.
– Вот видишь, я не боюсь! – говорил он, торжествуя и радостно улыбаясь. – Видишь, как здесь глубоко! И руками я научился, правда? Еще бы чуть-чуть – и ногами. И поплыл бы тогда, верно?
– Конечно! – бодро соглашался я. – Нам не хватило буквально пары уроков, жаль, что мы поздно спохватились с тобой.
Он и действительно молодец – думаете, легко научиться плавать за такое короткое время?
Только на седьмой день после исчезновения Розамата с машиной Жора вдруг заметил желтое облачко пыли на горизонте. И мы услышали знакомое надрывное жужжание мотора. Ах, Розамат, если бы он знал, сколько саркастических, ядовитых, сардонических и просто бранных слов было высказано по его адресу прямо и косвенно всеми участниками экспедиции – и вашим покорным слугой тоже, мною особенно, потому что если других он лишил пищи материальной, а именно хлеба, то меня еще и пищи духовной, так как Жора давно обещал мне поездку в песчаную пустыню Алька-куль-кум, для чего был совершенно необходим Розамат со своей машиной. И вот наконец голубой фургон показался, и еще в нескольких километрах от стоянки наш блудный шофер принялся сигналить – то ли для того, чтобы мы успели нарвать к его встрече цветов, то ли в расчете, что наше негодование по поводу его долгого отсутствия слегка уляжется. Зная Розамата, я, думаю, что скорее первое, потому что, будучи сам человеком широкой души, он всегда рассчитывал на широту других, к тому же вряд ли он допускал мысль, что при виде него можно испытывать какие-нибудь другие чувства, кроме самой искренней радости. Нам же если и хотелось что-то нарвать, то не цветы, а этакую высокую траву с гранеными стеблями и зубчатыми листиками, покрытыми жгучими волосками, называемую в просторечии крапивой. Но она, к сожалению, в тугаях не растет… Розамат лихо затормозил, подняв густое облако пыли, распахнул дверцу кабины и стал на ступеньке, подняв в приветствии правую руку и сияя широкой улыбкой.
– Я вам хлеб привез, ребята! – закричал он с таким видом, будто ради этого ему не раз приходилось рисковать своей жизнью и мы все теперь должны его хором благодарить.
Как выяснилось вскоре, хлеба он привез всего две буханки, из которых одна была уничтожена тут же, во время ужина. Еще он привез в фургоне овцу – испуганное курчавое создание, которым его наградили за добросовестную работу в совхозе.
– Два раза в Ташкент ездил! – гордо заявил он и, пожалуй, не очень даже был опечален тем, что в ответ не зазвучали аплодисменты.
Странное дело. Хотя Розамат бессовестно подвел нас, а я считал себя более всех обиженным – Алька-куль-кум! – все же я первым простил его. Как можно обижаться на человека, который совершенно искренне не считает себя виноватым и который к тому же не бездельничал, не пьянствовал, а работал, пусть и не совсем бескорыстно?
С возвращением Розамата жизнь в лагере стала гораздо более насыщенной. Этот человек совершенно не мог оставаться без дела. Причем каждое дело он выполнял не просто так, а с отдачей сил, темпераментно и с чувством собственного достоинства. Если он резал картошку для супа, то делал это особенным способом, прямо-таки артистически. Нож его отбивал быструю дробь, а картошка превращалась в красивые длинные ломтики. Если он подметал территорию, то обязательно мастерил хороший веник и сосредоточенно и аккуратно водил им, чтобы не поднималась пыль. Очаг, выкопанный им, тоже был какой-то особенный, с секретом. Если Розамат замечал, что кто-то делает что-то лучше него, то он внимательно присматривался, хмуря свои густые кудрявые брови, и старался чужое умение перенять.
Однажды утром я проснулся под своим пологом и совсем собрался уже вставать, надевать тапки и делать обычную утреннюю гимнастику с пробежкой по тугаям, как вдруг увидел сквозь марлю, что Розамат, чья койка была напротив моей, выпутался из полога и полез под мою кровать. Кряхтя, он натянул мои тапочки и вышел. Решив, что он ненадолго, я полежал еще минут пять, потом выбрался из пашехоны и, внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить на паукообразное или колючку, вышел босиком из палатки. Розамата поблизости не было. На утоптанной площадке я принялся делать первые упражнения, считая, что похититель тапочек вот-вот появится. Я уже начал терять терпение, как вдруг услышал странный звук. Так как поблизости не было железнодорожной линии и пыхтение паровоза начисто исключалось, я решил, что это, возможно, какой-то сумасшедший кабан, который слишком долго спал, а перед самым пробуждением увидел во сне прыгающего из кустов тигра. И тут на тропинке, ведущей из тугаев, показался Розамат… Ах, дорогой читатель, ты очень много потерял, что не видел этой великолепной картины! При всей своей работоспособности и энергии Розамат, надо тебе сказать, не отличался очень изящным телосложением. У него были довольно короткие ноги, которые, будучи сведенными вместе, почему-то не сходились в коленках, и неожиданно большой круглый живот. Видимо, совершенно не заботясь о таких пустяках, как нижнее белье, Розамат носил трусы, которые были ему широки, отчего постоянно спадали. Но, даже как следует подтянутые, они доставали ему как раз до колен. Я еще накануне заметил, что Розамат наблюдал за мной, когда я занимался гимнастикой. И вот он, как видно, решил перенять полезную привычку и немного побегать по тугаям… Господи боже мой, что это была за картина! Кривые ноги его смешно заплетались одна за другую, живот колыхался, под ним юбкой развевались трусы, но лицо Розамата было сосредоченно и серьезно, он размеренно вдыхал и выдыхал воздух, надувая щеки, как парнишка, пускающий мыльные пузыри. От хохота я опустился на землю, но Розамат и бровью не повел. Громко пыхтя, работая согнутыми в локтях руками, как паровозными шатунами, он протопал мимо меня, потом остановился и, не теряя сосредоточенности, принялся наклоняться, дыша теперь уже с каким-то клокочущим свистом. Потом он, стоя на одной ноге, пытался поднять другую и достать ее носком до вытянутой горизонтально руки. Даже порядок моих упражнений он запомнил! Наконец, оглушительно фыркнув, он скинул тапочки, протянул их мне и направился в палатку за своими сапогами. И ни на миг его лицо не потеряло сосредоточенности, хотя я от смеха едва мог подняться на ноги.
Но что так и не привлекло симпатии Розамата – это рыбная ловля. Сидя вечером в своем уютном зеленом закутке на берегу протоки, любуясь началом заката и наблюдая за поплавками, я вдруг услышал за спиной шорох. Понимая, что нельзя нарушать тишину, Розамат подкрался на цыпочках и тихо стал за моей спиной. Один из поплавков как раз в этот момент нырнул, я подсек и вытащил хорошего карася.
– Ух ты! – обрадовался Розамат. – Вот это да! А ну-ка еще…
Клёв в этот вечер был сравнительно слабым, и следующий карась заставил себя долго ждать. Впрочем, не так долго, как это иногда бывает. И все же, постояв всего каких-нибудь две минуты, Розамат заметно стал нервничать, переминаться с ноги на ногу – его деятельная натура искала какого-нибудь применения.
– А нельзя его заставить как-нибудь? – спросил он, очевидно, имея в виду неторопливого карася.
– Вряд ли, – ответил я сурово, потому что топтание за спиной уже начало действовать мне на нервы. – Да что ты, Розамат, – добавил я, – ведь хороший клёв. Ты что же думаешь, что они один за другим должны клевать?
– А чего же зря сидеть? – искренне удивился Розамат. – Нет, я это не люблю.
Дождавшись все-таки следующего карася, Розамат облегченно вздохнул, как человек, с трудом досидевший до конца нудного заседания, и молниеносно скрылся, решив, как видно, к вопросу о рыбной ловле на удочку больше не возвращаться.
Однако самое интересное из того, чем щедро одарил нас Розамат, – это, конечно же, его рассказы. Нельзя без конца что-нибудь делать руками – бывают ведь моменты, когда все необходимое сделано: пол подметен, суп сварен, миски на столе расставлены и все уже сели вокруг стола, в том числе и Розамат. Здесь наш неутомимый шофер считал своим долгом нас развлекать. Ему совсем немного времени требовалось для того, чтобы сосредоточиться и найти конец ниточки, за который он вытащит на свет божий и обнародует перед нами очередной эпизод из своего богатого арсенала. Здесь были и случаи, происшедшие с ним, и анекдоты, услышанные от кого-то, и рассказы русских писателей, а также писателей национальных республик, и, конечно же, порождения его собственной блестящей фантазии. Тут Розамат оставался верен себе. Все, что он говорил, преподносилось с таким темпераментом, даже страстью, что вы просто не могли не переживать вместе с ним. Каждое слово у него звучало в полную меру, это было даже не слово, а осязаемый, зримый образ. Слушая рассказы Розамата, мне в третий раз пришлось пожалеть о том, что я не взял с собой в экспедицию портативный магнитофон.
…Вот мы, закончив трудовой день, сели вокруг стола и молча стучим ложками в полумраке. Солнце только что скрылось, луна не разгорелась как следует – висит низкая, тусклая, – шакалы еще не жаловались, сверчков тоже не слышно. Полный Хайрулла тяжело вздыхает, переводя дух после дневной жары, Сабир озабочен подпусками – на том ли месте, где надо, он их поставил, не попалась ли уже какая-нибудь гигантская рыбина? – Жора, хмуря брови и ожесточенно поскребывая щетину на подбородке, подсчитывает в уме свои дневные жертвы, а я поглядываю на Розамата и знаю, что всеобщему молчанию длиться недолго…
