bannerbannerbanner
полная версияИнженеры

Эдуард Дипнер
Инженеры

Он идет к сцене, поднимается по лестнице на высокий помост, опустив голову, – маленький, оплеванный, жалкий. Снимает и протирает очки. Его почти не видно из-за красной тумбы трибуны.

– Здесь, с этой трибуны прозвучало много критики по нашему адресу. – Шерман говорит нарочито негромко, и в зале наступает тишина. – Мы благодарны за критику нашим товарищам-монтажникам, обязательно доведем этот разговор до нашего коллектива и сделаем необходимые выводы. Я не хочу оправдываться, я только хочу сказать о причинах. Вот, Иван Андреевич Косманёв сказал, что мы сорвали поставку конструкций по коксовой батарее. А почему это случилось? – Шерман выдерживает паузу. – А потому, что у нас не было металла. Новокузнецкий метзавод сорвал нам поставку толстого листа толщиной шестнадцать миллиметров. Я приходил к Вам, Николай Станиславович, и просил помощи, чтобы Вы по линии Министерства – заказчика конструкций – подействовали на Новокузнецк. – Голос Шермана поднимается на диапазон. – И где Ваша помощь?

– Я же подписал телеграмму, которую Вы подготовили, – оправдывается Бурлаков из президиума.

– И что нам делать с Вашей телеграммой? Из нее конструкций не сделаешь! – голос Шермана от пианиссимо поднимается выше и выше, и уже слышны духовые. – Только вмешательство нашего Министра и секретаря ЦК позволило ускорить поставку металла. А когда мы получили металл, нужно было в кратчайшие сроки выполнить заказ. Я тогда обратился к Вам, Иван Андреевич, просил: если у Вас простаивают люди, помогите нам сварщиками, мы оплатим их работу. Вы разве пальцем пошевелили? – в его голосе уже звучат литавры, Шерман неожиданно поднимается на какую-то приступку там, за трибуной, и уже возвышается над залом. – Наш коллектив месяц работал по двенадцать часов, чтобы сделать этот заказ! Вы спросите Дину Петренко, вон она сидит в шестом ряду, как работали наши сварщики! Кто нам тогда помог? И мы сделали его, этот заказ, и это неправда, что монтажники простаивали! Покажите мне, Иван Андреевич, хоть один акт простоя по нашей вине! – Шерман делает еще одну паузу, обводит глазами притихший зал, снижает тон. – Вот здесь уважаемый мной Михаил Петрович Рубин говорил, что завод делает сплошной брак. Я взываю к рабочей совести этого заслуженного бригадира. Я не утверждаю, что у нас всё прекрасно с качеством. Особенно когда нам приходится делать конструкции в такие сжатые сроки. Но ни единого акта на брак, – печатает он слова, и я начинаю понимать, что в моем директоре умер великий трагический артист. – Ни одного акта на брак в этом году нам не было предъявлено. А тот злосчастный пропущенный сварочный шов наши сварщики заварили на монтаже. В заключение моего выступления от лица коллектива завода я заверяю руководство и партком треста…

Отзвучало tutti оркестра, замолкли скрипки. Во всеобщем молчании Шерман с высоко поднятой головой сходит с трибуны. Дина вскакивает с места и громко хлопает в ладоши, мы поддерживаем ее, и вот уже весь зал одобрительно аплодирует нашему директору. Смущенно хлопает и президиум. На этом партхозактиве заводу было вручено Переходящее Красное Знамя за Успехи в Социалистическом Соревновании среди Коллективов Промпредприятий за Истекший Квартал.

Судьба собирает в один коллектив разных людей, с разными биографиями, взглядами на жизнь, и от директора зависит, будут ли эти люди работать единой командой, тянуть, двигать тяжелую и неуклюжую баржу, именуемую заводом, будут ли отлынивать от бурлацкой работы, перекладывая ответственность друг на друга и жалуясь директору, или разобьются на группки и будут злобно заниматься сведением счетов друг с другом…

Я оказался самым младшим в среде руководителей завода. Заместитель по общим вопросам Николай Иванович Монахов был абсолютно хрестоматийным, точнее, кинематографическим типом. Такими в наших советских фильмах изображали снабженцев и работников коммуналки: небольшого роста, лысоватый, с аккуратным круглым животиком, мягкими ручками и тихим, фальшиво ласковым голоском. Он приходил ко мне в кабинетик напротив директорского и, горестно подперев щеку, тихо жаловался на своего снабженца Левадного. Левадный, хам и бездельник, на заявки цехов завести на завод инструмент или спецодежду, орал на оперативных совещаниях: «Ишь, разогнались! Левадный им то и это! А где Левадный возьмет ваши рулетки? Их нету нигде!» С утра Левадный клянчил у главного механика машину и исчезал на весь день: доставать дефицитные позиции. Монахова очень похоже изображал главный механик Фролов. Он двумя руками поддергивал штаны, подносил к уху воображаемую трубку и произносил: «У аппарата!»

Евгений Иванович Фролов был москвичом, отсидел войну в лагере по пятьдесят восьмой, да так и остался в Казахстане. Узнав в отделе кадров, что я родился в Москве, а потом работал главным механиком на машзаводе, он воспылал ко мне искренним доверием. Неукротимо пламенный Фролов, узнав о новой поломке крана, своей рукой-клешней (у него недоставало трех пальцев на правой кисти) яростно срывал с головы засаленную кепку, швырял об землю, безмолвно шевелил губами, посылая этому крану страшные проклятия, потом подбирал кепку, собирал своих бедовых слесарей и вместе с ними сидел на кране до полной победы над врагом.

Главный бухгалтер Петро Иванович Богуславский, высокий, сутуловатый хохол, как он сам себя называл, с коротким ежиком сiвых волос, не носил очков. Сидя за своими отчетами, он щурился, напрягался, а когда уж совсем мелкими были цифры, доставал увеличительное скло. «Петр Иванович, вы бы себе очки купили…» – «Та нащо воны мне, ци окулярi, не можу я с ними». Свою десятку по пятьдесят восьмой он оттрубил от звонка до звонка на урановых рудниках Джезказгана, но не потерял там оптимизма и веры в справедливость и тихо мечтал вернуться в свои родные Желтые Воды, шо на Днипропетровщине. Петро Иванович был рачительным и бережливым хозяином на земле, какими бывают только старые украинцы. У русских людей такая черта встречается гораздо реже. Каждый день он обязательно проходил по заводу, беседовал с рабочими, после чего заходил ко мне. Хэх! – откашливался он, потом доставал большой, тщательно сложенный носовой платок и долго основательно высмаркивался.

– Всё бамажкi читаете, – кивал он на мой вечно заваленный чертежами и бумагами стол. – А вот я прошел сегоднi по заводу, Эдуар Йосипович, трэба собрание собирать. Буду выступать.

– Что так, Петр Иванович?

– Так как ваши начальники цехов хозяйнуют? Цельные большие куски металла, доброго металла, а они их в металлолом списывают. А из них можно еще чего доброго зробыть. А вчёра Березко принес мне акт на спысание спецодежды досроково, и вы его пидписалы, Эдуар Йосипович. Я тому Березке кажу: «А ты, Ондрей Харытонович, покаж мэне, шо вы спысуютэ. Вин показав, а одях той гожий, тильки отдаты його в пральню, и знову можлыво людям… Нияких грошей нэ достанэ, колы так хозянуваты. – Петр Иванович мог говорить правильно и хорошо по-русски, но любил прыдурытыся этаким хохляцким дедом.

– А что же вы, Петр Иванович, директору не скажете насчет собрания?

– Та я ему вже казав. Щобы Вы, Эдуар Йосипович, тоже имели в виду.

Собирается заводское профсоюзное собрание, директор делает краткий доклад об итогах работы за месяц. Петр Иванович сидит на первом ряду с каким-то свертком под мышкой и нетерпеливо тянет руку. Слово предоставляется главному бухгалтеру Богуславскому Петру Ивановичу.

– Значит так, – он поглаживает свой седой ежик. – Директор тут сказал правильно, что мы все хорошо работаем. А я скажу: плохо работаем! – Из свертка достается почти целый электрод. – Это что такое? Это я подобрал в цехе, электрод почти целый, а его выбросили… А вот еще такой же. – Еще один огарок достается из свертка. – Вы всё говорите: «Петр Иванович, давайте зарплату в срок». Так если мы будем и дальше так хозяйнуваты, никаких денег не хватит… Таперь друхое. Березко списывает в металлолом вот такие, – Богуславский широко разводит руки, – куски металла. Я ему уже говорил, что такие акты не буду подписывать! Я же здесь не просто сижу, штаны просиживаю. Главный бухгалтер… Хэх! Осуществляет государственный, – палец поднят вверх, – контроль за расходованием средств, выделенных нам, опять же, государством… Таперь друхое. Я прихожу на работу раньше других. Так вот, Маркин, уже восемь, а твои рабочие еще только на проходной. А работу начинают в четверть девятого. В восемь часов уже дуга должна гореть у сварщика! А потом приходите ко мне, просите заплатить за сверхурочную работу. Да если мы не будем терять время, то и сверхурочных не понадобится! Таперь друхое…

Петр Иванович не был формалистом и занудой. Просто его крестьянская душа не выносила бесхозяйственности и беспорядка. В бухгалтерских отчетах у него всегда был полный ажур, а на рабочем столе, в отличие от моего, – идеальный порядок. Однажды, пока я бегал по заводу, секретарша Клава по наущению Богуславского навела на моем столе такой марафет: все бумаги и чертежи были сложены в аккуратные стопки. «Эдуард Иосифович, – смущенно сказала она, – Вы меня извините, но Петр Иванович сказал… к Вам заходят люди, а у Вас на столе… Ну, не совсем хорошо…» Увы, этого порядка хватило на полдня…

У меня был ореол человека Абрамлазарича, и это ставило меня вне критики. С моих первых дней я чувствовал отеческое отношение ко мне, молодому и неразумному, моего директора. У Шермана было удивительное чувство такта. Он ни разу не обругал меня, не пытался поправлять мои ошибки и никогда не журил, просто легко и необидно говорил: «Ну и что же, что Вы допустили ошибку, сами и поправляйте». И я из кожи лез, чтобы исправиться и оправдать…

Не помню случая, чтобы Абрам Лазаревич повышал голос на своих подчиненных, но присутствие директора на оперативках даже Левадного превращало в ягненка.

На Темиртауском заводе я прошел Шермановскую Школу Руководителя Коллектива. Льщу себе, что что-то из этой науки я освоил. В 1966 году Шерман уехал в Алма-Ату, передав директорство Льву Торопцеву, и стал начальником технического отдела треста.

 

ЛЕВ ЕВГЕНЬЕВИЧ ТОРОПЦЕВ

1963 год. Я шел по сборосварочному цеху в первый день своего инженерства на заводе, пугливо сторонясь грохочущих кранов, закрываясь рукавом от сварочных дуг, когда вдруг где-то рядом грохнуло, вспыхнуло и погасло пламя. И тут же цех замер: остановились краны, погасли лампы под крышей. «А, черт!» – выругался кто-то рядом. Человек в спецовке возился у электрорубильника на цеховой колонне.

– Что произошло? – я подошел и тронул его за рукав.

– А кто ты такой? – спросил он, поворачивая ко мне лицо с крупным закопченным носом.

– Я – новый главный инженер, – гордо вымолвил я. Называть себя Главным Инженером было так необычно и приятно. Вчера вечером я тренировался перед зеркалом. Если нахмурить брови и выпятить нижнюю губу, выходило внушительно.

– А я – главный сварщик, – весело представился он, протягивая замасленную руку. – Торопцев. Лев. Евгеньевич.

– Что случилось? – спросил я.

– А! Подключал новый сварочный аппарат на рубильнике, а он коротнул. Вот на подстанции и вырубило. Видно, что-то не так соединил. Ну ладно, разберемся!

– А что, электриков на заводе нет, что вы сами? – осторожно поинтересовался я.

– А! Пока их дозовешься… Они к Фролову направят, а тот шапку начнет кидать. Еще не познакомились с нашим механиком?

Так состоялось мое знакомство со Львом Торопцевым. Лев приехал на завод из Новокузнецка, работал преподавателем в техникуме, у Шермана. Они дружили семьями, и когда тот поехал в Казахстан, то взял с собой Льва, чтобы подготовить из него директора, когда сам поедет дальше, в Алма-Ату. Торопцев был хорошим теоретиком, глубоким знатоком сварочной науки, и возможность применить эти навыки на деле, самостоятельно, радовала его как ребенка, получившего большую и интересную игрушку. Он без устали возился со сварщиками, обучая их и учась сам новому – полуавтоматической сварке, аттестовал и опекал их, как своих взрослых детей. Лев был немного, на два года старше меня, и у нас установились добрые дружеские отношения, оставшиеся такими и тогда, когда уехал Шерман и Лев Евгеньевич Торопцев торжественно, но ожидаемо был представлен заводу в качестве новенького директора.

Мы были молоды, дерзки, нам было интересно самим, без нудных стариков, двигать наш завод. Заводоуправление было маленьким, тесным, и мы пробили разрешение на строительство хозяйственным способом. Я оделся в рабочую робу и сапоги, организовал дикую бригаду, работал проектировщиком и конструктором, сметчиком и прорабом. В два месяца сварганил пристройку, втрое увеличились размеры, все службы получили просторные комнаты, а уж кабинеты директора и главного инженера стали вполне достойными. К нам приехал секретарь горкома Лазарь Михайлович Катков, прошелся по кабинетам и сказал: «Молодцы!» Надо ли говорить, как заалелись от этой похвалы мы со Львом. (Я по случаю визита умылся и сменил грязные сапоги на относительно чистые полуботинки. Кажется, на мне даже был галстук.)

За всё время строительства Лев пахал за двоих. Завод набирал ход, стало тесно в стареньких нешироких цехах. Тогда мы со Львом замахнулись на строительство нового просторного корпуса! На нас с опаской стали поглядывать из Алма-Аты: темиртауская молодежь берется за невыполнимое. Ваше дело – варить металл и делать конструкции. Нет у нас строителей и монтажников на ваши безумные планы! Тогда мы вдвоем поехали в столицу, добились совещания технического совета треста и заявили: всё сделаем сами, только разрешите тратить прибыль на строительство. Конечно, нас, своих птенцов, выросших из прежнего гнезда, поддержал Шерман. И всё получилось! Опять я месил грязь, делал чертежи и гонял свою дикую бригаду (так нас называли на заводе), а также и Левадного за то, что не привез железобетон вовремя, а Лев не вылезал из цехов. За четыре (!) месяца поднялся новый, широкий и просторный корпус, и это было торжество! Наш завод занимал первые места в соревновании, получал знамена…

Мучительная обязанность директора – прием по личным вопросам. Эти приемы неминуемы и обязательны, они настигают директора как пресловутый камень, который, говорят древние, Сизиф катил в гору. Каждую среду, за пять минут до четырех часов в директорский кабинет входят общественность – партийный и профсоюзные секретари, и отдел кадров – Елена Павловна Жаркова.

– Клава! – кричит Торопцев, – сколько сегодня записалось?

Клава протискивается в щель директорской двери с журналом, на ее лице – чувство большой вины.

– Сегодня записалось пятнадцать, еще подходили, но я не стала больше записывать, потому что…

– О боже! – хватается за голову несчастный директор. – Сегодня опять сидеть до девяти! Да что это за наказанье!

Отталкивая Клаву, в дверь врывается крановщица Люгина из цеха обработки. У нее на руках таращит глазенки девочка лет четырех. Приемная забита женщинами (только они записываются на прием), сзади кричат: «Она без очереди, не пускайте!», но Люгина нахальна и непреклонна.

– Вот, товарищ директор. Мне завтра на работу, а куда я дену дитё? На кран я ее не возьму. Была у заместителя вашего, Монахова, обещал, что еще в прошлом месяце устроит в детсад, а до сих пор не устроил, говорит, нету мест. Руками разводит. И что мне теперь делать?

Пока Клава находит Монахова, испуганная девочка пускается в рев, и Лев сам пытается ее утешить. Пришедший Николай Иванович начинает долго объяснять, что договорился было с детсадом треста, ему пообещали там пять мест, но потом запросили металл на ремонт, я пообещал, а Березко, по-хорошему его попросил на нужное дело, вон сколько в очереди на детский сад стоит, так он меня послал подальше, и теперь мне даже соваться туда нельзя! Партийная Дина Петренко напускается на Монахова, что тот много обещает, а ничего не делает, нужно было к директору обратиться, и все начинают кричать друг на друга. Проблему разрешает Жаркова.

– Подожди, Люгина, – спокойно говорит она, – твой муж ведь в сборосварке работает, и вы с ним в одну смену ходите. Я договорюсь с Березко и Маркиным, чтобы вас с мужем развели по разным сменам, пока Николай Иванович решает с местами в детсаду.

Директор дает поручение Монахову: представить перечень металла, обязательно дадим металл, который нужно. А Вам, Николай Иванович, нужно быть настойчивее, раз пообещали, довести дело до конца, почему ко мне не зашли? Все облегченно вздыхают, первый вопрос разрешился. Но на первого в очереди затратили тридцать пять минут, а там, в приемной, – еще четырнадцать… До скольки же мы сегодня будем сидеть?

Следующая по очереди – тоже крановщица, из малярки, Реунова, с фингалом под глазом, садится на стул и начинает всхлипывать. Ее муж, он, паразит, у Пашина в бригаде работает, вы его знаете. Пьет, дома по пьянке детей гоняет, зарплату не приносит, с дружками из бригады пропивает, а мне не на что детей кормить, уж Вы, Лев Евгеньич, с ним побеседуйте, он Вас уважает, а то никакого с ним сладу.

– А мы на профкоме его проработаем за пьянку, – не без ехидства предлагает профком Виталий Корниенко. – И в очереди на жилье на два места подвинем.

– Ой, не надо! – спохватывается крановщица. – Мы уж как-нибудь тогда сами.

– Ну почему сами? – вступает Торопцев. – Володя Пашин – сильный бригадир, у него в бригаде порядок, и с дисциплиной тоже. Я сам поговорю с ним насчет Реунова, а Вы, Виталий Сергеевич, на профком его пригласите.

Реунова уходит, а Жаркова машет рукой на следующего по очереди: «Подождите там, пять минут».

– Вы знаете, тут дело не такое простое. Реунова работает в малярном цехе (так на заводе называют цех окраски), и к ней, я это знаю точно, приклеился мастер наш доблестный Витя Функ. Он ее постоянно в ночную смену выводит, вот муж и зверствует. Он и Функу пригрозил. Вообще, этот ваш Функ всех крановщиц своих пасет. А они не хотят с ним отношения портить. Вот и получается…

– Функ? – удивляется директор. – Так он же метр пятьдесят ростом, и весу в нем сорок килограмм. Ай да Витя!

– Вот Вы смеетесь, Лев Евгеньевич, а ведь это б…ство на заводе нужно прекращать, а то мы с Вами будем иметь неприятности. Я с Функом беседовала, а он только смеется. Говорит, что врут про него. А я знаю точно, ко мне крановщицы приходят и рассказывают про его художества. Вы, пожалуйста, пригласите его к себе и по-мужски, жестко предупредите.

На заводе работает триста шестьдесят человек. Большая семья, где все друг друга и друг про друга знают. И идут они к директору со своими бедами и горестями, больше не к кому идти. Не хватает денег от зарплаты до зарплаты, начальник цеха не списывает спецодежду, не в чем работать… Льву их всех жалко, хочется помочь, утешить, он бы всех их обнял и сделал счастливыми… Большинство вопросов у пришедших на прием – по жилью. В очереди на получение и на расширение – больше ста человек, каждый третий, а еще есть внеочередные. Не хватает специалистов, пригласил бригадира из Новокузнецка, нужно дать квартиру вне очереди, семейным молодым специалистам – тоже вне очереди. Жилье строит и выделяет заводу трест «Казметаллургстрой», в счет средств, перечисленных Министерством. В этом году в четвертом квартале должны получить восемь квартир. И как их разделить? «Что я – Иисус Христос, чтобы всех наделить и накормить?» – в отчаянии думает Лев. Ведь обделенных, недовольных будет впятеро больше, чем осчастливленных. На прошлой неделе за закрытыми дверями («Клава, никого ко мне не пропускать!») с Монаховым и профкомом Корниенко битый час пытались составить список на получение, – ничего не получается! А скоро нужно будет представить список в трест! Ладно, расходимся, и будем думать. Решим на следующей неделе. Только чтобы на заводе никто ни сном ни духом! Завод гудит, гадает, кто получит, а кто не получит, и вот сегодня нужно что-то говорить этим женщинам, кому-то обещать, кого-то утешать. Нет, в техникуме было проще, и на какого черта мне сдалась эта директорская должность!

Только в половине десятого, когда все уже вконец измочалены, кончается эта пытка. «Я всех развезу по домам, Славку я отпустил, сам за рулем, так что все поместятся, ну, потеснимся немного. В тесноте, да не в обиде. Нет-нет, Елена Павловна, я никого не оставлю, всех развезу по домам».

Отрадой Торопцева была художественная самодеятельность. Музыка и сварка прочно делили в его душе первенство. Нот он не признавал, играл на слух на аккордеоне, гитаре, рояле. В первый же месяц своего директорства велел купить на завод пианино и организовал музыкальный кружок. На заводе снисходительно посмеивались над директорским музыкальным пристрастием, но прощали ему это. Лев был добрым малым и всем хотел сделать доброе дело.

В 1969 году я уехал из Темиртау. Во-первых, закончились стройки, не было больше места на территории для строительства, и я заскучал от однообразия небольшого завода. Во-вторых, я развелся с женой и с десятилетней дочерью уехал от жены в чудесный южный город Днепропетровск. Большого счастья там у меня не получилось, надежды на обещанную квартиру на заводе металлоконструкций имени пламенного революционера Бабушкина не оправдались. Но там, проработав два года рядовым конструктором, я прошел Школу Большого Завода, одного из лучших в стране, за что на всю оставшуюся жизнь благодарен судьбе и этому заводу.

В тот день я с утра уехал на монтаж, у монтажников были какие- то вопросы к моим чертежам, но всё обошлось, и на следующее утро спозаранку я стоял за своим кульманом (для незнающих, так назывались чертежные приборы, закрепленные на большой чертежной доске).

– Слушай, Эдуард, – подошел ко мне мой начальник бюро Леня Резник, – вчера тут приходил к нам странный тип. С порога заорал: «Где тут Дипнер работает?» Я показал твой стол, он прямо впился в него. Схватил твои тапки, говорит: «Точно, это Эдика тапки! Так вот, я у вас Эдика забираю».

– С большим таким сливовым носом? – спросил я.

– Точно! – обрадовался Леня. – А кто это такой?

– Наверняка это мой бывший директор, – ответил я, потому что так вести себя мог только один человек на земле.

Вскоре у Лени на столе зазвонил телефон.

– Эдуард, по твою душу, – протянул он мне трубку. – Похоже, это вчерашний тип.

– Э-э-ди-и-ик! – раздался в трубке знакомый голос. – Узнал? Гыгы. Я в Желтых Водах, забираю Петра, уже договорился, он едет! Куда? В Джамбул. Меня туда директором назначили. Новое, большое, интересное дело! Я сразу поставил условие: мне нужны главный бухгалтер Богуславский и главный инженер Дипнер. Я их из-под земли достану и привезу в Джамбул! Гы-гы. Тебя уже ждет новая квартира. Трехкомнатная! Завод? Завод новый, огромный, есть, где развернуться. Ты мне дай свой адрес, я тебе вышлю вызов, за подписью Министра. Ты быстро там сматывай свои дела и самолетом – в Джамбул! А какие здесь яблоки на базаре! А какие арбузы! А какие здесь горы! Приедешь, сам увидишь! Привет Верочке! Она уже закончила музыкальную школу? У нас в Джамбуле вот такая музыкальная школа! И училище музыкальное есть. Все, я жду! Пока!

 

Судьба почему-то изредка подбрасывает мне сюрпризы, переворачивающие мою богатую на события жизнь. Я приехал в Джамбул первого апреля 1971 года, и это не шутка. На юге Казахстана разворачивалась гигантская стройка, воздвигался огромный, не имеющий аналогов в мире Новоджамбулский фосфорный завод, строился рудник в Каратау, расширялся Джамбулский суперфосфатный завод, Чимкентский завод фосфорных солей. Под эти гиганты на окраине города заканчивался строительством новый, большой, современный восьмидесятитысячник – завод металлоконструкций для выпуска восьмидесяти тысяч (!) тонн конструкций в год. Наша великая страна болела гигантизмом. Кто-то объясняет это широтой размаха русской души и необъятными просторами Родины. Но это была болезнь, а болезнь – это отступление от здоровой нормы. Наша страна всё время спешила вперед, к сияющим вершинам. Победа любой ценой! Даже ценой здоровья и жизни людей. Воздвигались чудовищные монстры, изрыгающие разноцветные ядовитые дымы, отравляющие воздух, воду и землю окислами азота, серы и хрома, ртутью и аммиаком, радиоактивными отходами. Люди старого поколения до сих пор ностальгически сокрушаются о том, как три предателя интересов народа сошлись тайком, чтобы подписать Беловежские соглашения, и от этих трех подписей, как карточный домик, рассыпалась великая страна. Наша бывшая страна рассыпалась потому, что она была отравлена этими дымами и выбросами, потому что изгаженная, изуродованная, поруганная земля больше не могла выносить издевательств. А мы строили, возводили этих монстров, не задумываясь о последствиях. Мы тоже были отравлены лозунгами и достижениями. Тем больнее было падение с сияющих вершин. Многие из этих великих строек ныне стоят и медленно разрушаются. Труд моих сверстников и друзей пропал даром. Впрочем, до сих пор успешно работает наш завод металлоконструкций, и мне говорили, что там до сих пор не забыли его первого директора Льва Евгеньевича Торопцева. Правда, город уже называется по-другому – Тараз, но ведь ему просто вернули прежнее древнее имя.

Завод действительно был красавцем. Без малого четыре гектара под крышей, да еще открытые складские площадки, трехэтажное заводоуправление, котельная. Завод сдавался в эксплуатацию в этом году, конечно, в четвертом квартале. Ну, абсолютно все великие дела в нашей стране заканчивали с последним днем года. Правда, потом долго-долго устраняли недоделки. Или не устраняли. А чего их устранять? Завод ведь вводился по плану с нового года, и с нового года получал Государственный План! Так какого черта! Пусть сами и устраняют!

А пока мы работали на небольшом заводе неподалеку, ругались со строителями и готовились к переезду в новый завод. В Джамбуле началась моя новая жизнь. Тогда по телефону Лев говорил правду про джамбулские яблоки, арбузы и горы. Все они, действительно, были потрясающими.

В пятницу вечером Лев предупредил: завтра утром едем в горы. Я заеду в семь.

Белый директорский «москвич» выбрался из города и покатил по дороге к отдаленным горам. Малиновый расплав пробивался изза тяжелой синей горной громады, заливая седловину между двумя горами, затем стал быстро подниматься, накаляться золотом, и вдруг ослепительно брызнул веселой радостью света и весны. Мы оторопели: огромное, сколько охватывал глаз, пространство по обе стороны дороги стало кроваво-алым. Это были тюльпаны. Они бесстыдно-доверчиво открывали солнцу свои девичьи головки с яичными желтками в глубине, они торопились прожить свою короткую весеннюю любовь. Солнце поднималось выше и выше, скоро оно палящим зноем обожжет тонкие, нежные лепестки, они закроются, завянут, чтобы затем осыпаться черным маком семян, дать жизнь новому поколению.

Асфальт сменился щебенкой, дорога забирала всё круче и круче, пока машина не выкатила на широкое плато. Впереди поднимался новый вал каменистых склонов, уходящих всё дальше, к сиреневой цепи, украшенной сахарно-розовыми вершинами, а позади, внизу, в округлой чаше остался суетливый мир людей. Блеснула сбегающая с гор речка, окаймленная игрушечными зелеными пирамидками тополей.

– Это речка Талас, – ленинским указующим жестом простер руку Лев. – Она течет к городу. Вон, видите, там, левее, в дымке – наш Джамбул. А где же наш завод? Он должен быть еще левее… А! Вон он! Смотрите, видите серую ленточку? Да не там, а во-о-н там, на краю. Влево дорога ушла, это на Фрунзе, а перед дорогой, ближе к нам… Да-да. Это он, наш завод. Вот так. Всё отсюда видно. Как на ладошке. Ну ладно, еще насмотримся, а пока за дело – грибы собирать!

– Какие грибы, Лев Евгеньевич? Тут же ни леса, ни кустарника даже нет…

– А вот какие! Степные! Горные! – он нагнулся и срезал белый шарик. – Это весенние степные грибы, вполне съедобные, их можно и жарить, и варить, и солить.

Грибы были резиново-упругие, похожие на шампиньоны, но очень твердые. Они рассыпались по лощине, прячась за камнями, обманывая своим сходством с круглыми белыми камешками.

– Ну, что я вам говорил? – торжествовал Лев, точно всё это – и горы, и грибы – было создано им самим, ну, как минимум, при его активном участии. – Где вы еще весной, в мае, и в горах найдете грибы? А этот простор! А эта красота! Где еще вы такое найдете!

Мы возвращались под вечер, навстречу заходящему солнцу, опьяневшие от пронзительного горного света и воздуха, от запахов степных трав. Нам казалось, что в этом благословенном краю всё у нас получится – и новая жизнь, и новенький гигант-завод.

Следующий 1972 год был очень трудным. Нам предстояло переселиться на новый завод, перенести туда всё производство. И это при том, что Государственный ПЛАН в той нашей стране никогда не мог быть уменьшен. Достиг в прошлом году – получай добавку в наступающем! А еще новые производственные мощности, введенные в эксплуатацию. Торопцев неделю обивал пороги в Министерстве. Доказывал, просил, умолял: дайте время для переезда, не губите нас на корню! Его выслушивали, соглашались и разводили руками: нам спустили ПЛАН из Москвы. На парашюте, что ли, их спускают, эти планы? «Ну, можно спустить кого-то с лестницы, можно, наконец, спустить штаны, – рассуждал Лев, – но ПЛАН – как его можно спустить? Они же напустили на нас этот чертов план». Торопцев осунулся за этот год, и его замечательный нос торчал укором Министерству, которому спустили, и нашему алма-атинскому тресту, который не защитил завод. Полгода переезжали, запускали мостовые краны и гильотинные ножницы, ругали строителей, делали стеллажи и оснастку и, конечно, провалили ПЛАН. Торопцев схватил строгий выговор за это.

– Ну и хрен с ним, выговор – не триппер, с ним можно жить, гыгы, – храбрился Лев. – Как репьи на хвосте украшают бродячего пса, так выговоры украшают директора. Гы-гы. В будущем году мы нагоним!

Но не получалось и в следующем году. Трудно становился новый завод, не было опытных начальников цехов, не хватало сильных бригадиров. Опыт небольшого завода не годился для теперешнего, крупного. Здесь нужно было делать всё по-другому. Большой завод должен работать как машина с выстроенным, отлаженным механизмом, и ручное управление здесь не годится. К нам зачастила пестрая публика – помощники и советчики от нового управляющего трестом Семакова. Один из них, зам управляющего Иван Никодимович Тараскин, из Тайшета, как он представился, с утра становился у цеховой колонны в заготовительном цехе и часами, обхватив локти, наблюдал. Потом заходил к директору и делился впечатлениями: «Они как муравьи снуют туда-сюда, туда-сюда. Много беготни, и всё без толку. А нужно, чтобы был порядок!» Мы привыкли к Тараскину из Тайшета, от него не было большого вреда. Тяжелее переносились визиты самого Семакова. Александр Иванович был мужчиной грузным и водянистым, но, несмотря на это, человеком деятельным и энергичным. Он любил большие совещания, на которых, тряся обвисшими щеками, долго и убедительно говорил о важности возложенных задач и необходимости выполнять государственный ПЛАН. Особенно мучительным для Льва были проводы Александра Ивановича после его пребывания на заводе. В соответствии с установленной традицией, они должны были проходить на природе, в живописных местах, у воды, чтобы там в непринужденной обстановке поговорить с заводским активом о делах. Разговор начинался с расстилания скатерти на траве и установки бутылок и закусок. Пока устраивался стол, Семаков деловито и оживленно вел длинный разговор с кем-нибудь из заводчан.

Рейтинг@Mail.ru