Эдуард Дипнер
Инженеры
В середине семидесятых большая делегация нашего Министерства посетила по обмену опытом ГДР и с удивлением обнаружила, что мир металлоконструкций там, за кордоном, ушел далеко вперед, по явились новые конструкторские решения и новое оборудование.
Очередной раз проспали! Срочно доложили в ЦК, выбили очередное постановление Партии и Правительства о развитии номер одна тысяча с чем-то… Что-что, а по части постановлений мы были впереди планеты всей. Выстреливали их со скоростью пулемета. Следить за всеми постановлениями было, конечно, невозможно, на каждый чих было свое постановление. Но что-то получалось, если к постановлению приложить пробивную силу. А наши министерские были вхожи… В авральном режиме началось проектирование и строительство, закупка и монтаж оборудования. Самый огромный и передовой завод было решено построить… Где? Правильно, в Белоруссии, рядом с существующим. Существующий завод будет делать традиционные тяжелые конструкции, а новый – прогрессивные легкие. Получится комплекс, и все задачи будут ему по плечу.
Причуды судьбы швыряли Самарина по стране. Поработал он в проектном институте в Алма-Ате. Там его почему-то не заметили и не оценили. Зато там он нахватался в основном инженерной терминологии. Через какое-то время чья-то темная рука послала его в Молодечно главным конструктором завода – и это совершенно без опыта заводской работы. Делегация старых конструкторов, возглавляемая злоязыкой и прямолинейной Тамарой Леонтьевой, пришла к директору завода Калинину с требованием: уберите от нас куда-нибудь этого идиота, сам в конструкциях ничего не понимает и нам не дает работать! Именно в это время по состоянию здоровья освободил место главного инженера Иван Александрович Валге, и Самарина поставили главным! Теперь взвыли все инженерные службы завода. Самарина нужно было куда-то девать. К счастью, начиналось новое строительство, и Станислава Ивановича настоятельно рекомендовали на должность директора строящегося предприятия, и вот здесь он развернул свои способности руководителя. Многочасовые оперативные совещания, доклады в Москву о ходе строительства и приемы высокого начальства. Самарин преуспел на этом поприще и был высочайшим приказом назначен директором нового только что построенного завода. К тому времени пожилой директор старого завода Калинин ушел на пенсию, и директором стал молодой и энергичный Дмитрий Николаевич Линкин. На действующем заводе вздохнули с облегчением, не помышляя о будущем.
Новый завод построили, и Самарин бессовестно стал переманивать работников к себе, обещая высокие заработки: благо, перейти-то нужно было сто метров и перелезть через невысокий забор. Когда переходы приобрели катастрофические масштабы, новый директор Линкин бросился в Министерство: делайте что-нибудь, Самарин меня разорит! В Министерстве пораскинули умом и приняли соломоново решение: объединить заводы, пусть они там сами разбираются! Объединение назначили на первое сентября (как раз к моему приезду!). Завод на звали Молодечненский Завод по Изготовлению и Комплектной Поставке Промышленных Зданий из Легких Металлоконструкций, сокращенно МЗИКППЗЛМ. Как звук пилы: мзик-пзлм, мзик-пзлм, мзик-пзлм… Авторство названия принадлежало Замминистра Солоденникову, куратору завода. Директором объединенного завода назначили… конечно, Самарина! Он так сумел показаться всем замминистра несгибаемой стойкостью в отстаивании интересов… И так умел принять начальство! А директора старого завода Линкина назначили в замы Самарину.
Корабелы утверждают: как корабль назовешь, так он и поплывет. Объединенный завод поплыл в соответствии со своим названием – громоздким, неповоротливым, труднопроизносимым и трудноуправляемым. Слияние было только в бумагах и в общих директорских оперативках. Старый завод упорно и спесиво не признавал первенство молодого и презрительно называл его легким и легковесным. Я попал на Первую Объединенную Директорскую Оперативку. За длиннющим директорским столом спиной к стене сидели мы, легкие, а напротив, лицом к лицу, как противники в переговорах, – тяжелые. Самарин вальяжно расхаживал по кабинету за спинами тяжелых, отчего те рисковали свернуть себе шеи. Первым вопросом у директора было:
– А вы знаете, как называется теперь наш завод? Ну-ка, Евгений Павлович!
Главный инженер Данилин встал, откашлялся, воровато оглянулся по сторонам… И сбился на третьем слове. Сбился и Линкин. Гончуков удержался дольше всех, но тоже ошибся на седьмом слове. Экзекуция продолжалась, и очередь дошла до меня. Я глубоко вдохнул директорский наодеколоненный воздух, в уме просчитал раз-два-три (как в армии, прежде чем гаркнуть здра-жла-тва…) и выпалил:
-молодечненскийзаводпоизготовлениюикомплектнойпоставкепромышленныхзданийизлегкихметаллоконструкций.
Я в школе всегда был первым учеником. Строгий учитель меня похвалил.
– Вот видите, Евгений Павлович, Ваш заместитель лучше Вас ориентируется в современной обстановке! А ведь Вы работаете сколько лет! А он только начинает работать. Как же так? Делайте выводы, Евгений Павлович!
Я встретил неодобрительные взгляды противной стороны, точно я позволил себе какую-то непристойность в приличном обществе. Так началась моя работа в Молодечно. Старый завод (он теперь назывался первым производством) не воспринимал Самарина. У них был свой директор, со своим кабинетом, – Дмитрий Николаевич Линкин – и четко налаженная за многие годы система работы. «Чем меньше Самарина, тем лучше», – считали они. Станислав Иванович не любил бывать на первом производстве, а в конструкторский отдел вообще не казал носа. Зато он изводил производственников звонками и вызовами в директорский кабинет. Ну, с директорскими звонками было проще. Отключить красный прямой телефон было нельзя, но можно было засунуть его в холодильник, и пусть Самарин звонит в прохладной темноте сколько угодно! Хуже было с вызовами на ковер, через секретаршу. Для этого были отведены специальные часы – с часу до половины третьего. Свои прошлые унижения Станислав Иванович вымещал на главном конструкторе Диме Алексееве, на Данилине и Линкине.
– Дмитрий Евгеньевич, Вы выдали в производство заказ номер шестьдесят три некомплектно. Фермы выдали, а где прогоны?
– Та ведь металл не подошел! – округляет глаза харьковский украинец Алексеев. – Вот придет вагон из Новокузнецка, и мы в течение трех дней…
– А зачем же Вы выдали фермы?
– Та шо с того? Ведь производство надо загружать! План же надо выполнять! Та, Станислав Иванович, пока они делают эти фермы… – Дима ершится, лезет в бутылку.
– Вы не должны выдавать в производство некомплектные конструкции. Неужели Вы этого не понимаете! Это же аксиома. Вот, например, Вы пошли в магазин, и там Вам предлагают костюм без пуговиц. Вы будете покупать такой костюм? Нет! А почему же Вы выдаете фермы без прогонов? Вы звонили на Новокузнецкий завод? Вы послали туда вашего человека, чтобы ускорить поставку?
– Та, Станислав Иванович, Вы же знаете, шо это бесполезно, на звонки они не отвечают, а толкачей не принимают. У них график прокатки, и баста. Придет срок, и отгрузят, швеллер двадцатый они обычно в конце месяца катают, мы знаем.
– Вы не имеете права выдавать в производство некомплектную продукцию, – с иезуитским упорством гнет Самарин. – Вы хоть знаете, как называется наш завод?
– Шо- то там насчет комплектной поставки? – вяло ерничает Дима.
– Вот видите, Вы даже не выучили название завода. А руководите таким коллективом… Чему Вы учите Ваших конструкторов? Руководитель, прежде всего, – это воспитатель коллектива…
Дима с тоской смотрит на большие настенные часы. Только еще без двадцати два, еще не меньше получаса нужно терпеть эту нудную мораль, смотреть, как прохаживается перед ним по ковру этот петух, заглядывая в свои отражения в стенках шкафов и явно ими любуясь… А тем временем его ждут в отделе, начальники бюро толпятся с чертежами на подпись, до двух нужно сдать чертежи в производственный отдел, иначе отделу не зачтут план, завтра, как мальчишку, будут склонять на оперативке, надо бы позвонить Соловцову, начальнику производственного отдела, попросить, чтобы принял выполнение до трех…
– Станислав Иванович, можно я на минутку, только позвоню в отдел и назад…
Алексеев не вынес регулярных директорских пыток и скоро уехал в Белгород. Главным конструктором теперь уже объединенного отдела стал Юра Бабаев, человек с легкого производства.
Линкин, человек невредный и спокойный, выдерживал первые полчаса, затем из-за дверей самаринского кабинета доносилось громыхание: Линкин выскакивал красный и встрепанный, бормоча ругательства. Вслед ему неслось: «Дмитрий Николаевич, вернитесь!» – но тот только рукой махал. Вскоре он выпросил в Министерстве командировку в Нигерию, на строительство металлургического комбината и уехал на год, потом еще на год… Заместителем по производству стал Гончуков, человек Самарина.
С Данилиным нашему директору было неинтересно. Евгений Палыч, человек покладистый и со всеми согласный, только кивал: «Да, Станислав Иванович, я согласен, Станислав Иванович». – «А если согласны, то почему Вы не записываете мои указания?» – Самарин досадливо пытался вызвать Данилина хоть на какой-нибудь конфликт. Евгений Палыч что-то чиркал в своей книжечке. «Ладно, идите, Евгений Павлович». Ну никакого удовольствия не получал Самарин от Данилина. И он сделал рокировку, поставив меня главным, а Данилина – заместителем по конструкторско-технологической работе. Теперь Данилин смирно сидел в кабинете у Юры Бабаева и робко спрашивал: «Может быть, чем помочь?» А главным инженером завода стал человек из самаринской обоймы.
Расставив своих людей на главных направлениях, Самарин временно оставил нас в покое и переключился на свое ближайшее окружение – партийного секретаря Куля, профсоюзного секретаря Горбачева и зама по общим вопросам Смолика.
– Вы должны быть моими органами, – ораторствовал Самарин, расхаживая перед ними, смирно сидящими за столом. – Вот моя правая рука – это главный инженер, моя левая рука – заместитель по производству, одна моя нога – это главный бухгалтер, другая нога – это начальник ОТК, мои пальцы, вот они, – это начальники цехов. А вы должны быть моими органами чувств, моими глазами и ушами. Тогда мы – что? Как единый организм! И когда я иду по заводу, Вы, Владимир Казимирович, должны быть рядом, у правого бедра, а Вы, Александр Григорьевич, – у левого бедра. И тогда мы – плечом к плечу! И нам не страшны никакие недруги. Вы думаете, у нас нет недоброжелателей? Ого, еще какие!
Вначале Самарин дал мне полную свободу действий на своем втором – легком производстве.
– Мы получили от нашего Правительства современное высокопроизводительное оборудование, и наша с Вами задача – в кратчайший срок сделать наш завод самым передовым в стране. Заходите ко мне без звонка в любое время, если нужна моя поддержка, но и держите меня постоянно в курсе Ваших дел, – доверительно, как своему человеку, говорил он. – Ведь наш прокатный стан, наши профили – это еще дети, они не вышли еще из младенческого возраста, и наша с Вами задача – сделать их взрослыми!
Как-то раз по простоте душевной я попытался зайти к Самарину по неотложному делу в три часа.
– Что Вы! Туда нельзя, там Валентина Николаевна! – замахала на меня руками секретарша Надя. – Разве Вы не знаете?
Я в самом деле не знал, что с половины третьего до четырех – время начальника технического отдела Валентины Малец. Кстати, моей подчиненной. По велению директора из скромненького отдела технической информации (сидят там обычно одна-две девицы, читают журналы и, если находят что-то по теме, сообщают специалистам) на заводе был создан Технический Отдел с зарплатой – ого-го! – Начальника Отдела! Валентина Малец, смазливая белорусочка, была любовницей Самарина, это все знали. Она развелась с мужем, получила квартиру в заводском доме, и Самарина частенько ловили на ночных посещениях Валентины.
Но, как бы то ни было, завод успешно работал и рос. Благодаря или вопреки Самарину? На заводе собрался уникальный состав специалистов: из Казахстана, из Челябинска, с Урала, из Череповца, из Норильска. Нас объединяла молодость и нелюбовь к директору. За два с половиной года мы сумели увеличить производительность прокатного стана почти вдвое, а производство легких конструкций – втрое.
Только вот директорские обходы завода…
«Стоп!» – скажет терпеливый и въедливый читатель. Похожие слова уже были сказаны где-то в начале, автор повторяется и, по причине дряхлости лет, не помнит, что писал! Нет, дорогой мой читатель, повторяюсь не я, повторяется, сделав тридцатилетний виток, история моих директоров. Но она, как и положено истории, повторяется в виде фарса. Те же, но уже комедийные процессии с обходами цехов завода. С секретарями по бокам и с нами, специалистами и инженерами в тягостном хвосте. И наш лидер, картинно витийствующий. Самарина мало интересовали дела производства, но чистота и порядок! Чисто выметенные полы, размеченные краской проходы, закрытые цеховые ворота! Глубокомысленные рассуждения о том, что нормальное положение ворот – закрытое! «И почему же ворота оставили открытыми? Есть у Вас, Валентин Михайлович, в технологии такой тезис? А если есть, то почему ворота открыты? И почему на дороге валяется грязный обрывок? Это недоработка инженерных служб!»
Пламенная любовь к схоластическим рассуждениям и истовая вера в бумажные правила, которыми были увешаны все стены.
Самарин искренне любил легкое производство как созданное им самим творение, с высокими, светлыми пролетами цехов, уходящими вдаль, и умным прокатным станом. Сверкающие чистотой полы, аккуратно, цветными красками размеченные проходы, металл и конструкции, сложенные в стеллажи, чистые спецовки рабочих и ярко-желтые мостовые краны над головами. Ни единого обрезка металла под ногами, ни единого брошенного окурка! И жесткое наказание за беспорядок. Я учился этому у Самарина, хотя казалось, что фанатическая приверженность к чистоте переходила порой разумные пределы. Завод рос и развивался, выполнял и перевыполнял планы, завоевывал Красные знамена, и наш директор купался в лучах славы. Ах, как Станислав Иванович умел принять гостей, как обаять их теплым вниманием! У него был календарь с отметками о днях рождения всех нужных людей в городе, области и Москве. Поздравления он делал лично по телефону, и еще посылалась яркая поздравительная телеграмма. От коллектива, от партийной и профсоюзной, и от себя, скромного, лично. А как он встречал руководство из Москвы, большое или не очень! Обязательный выезд на природу, скатерка, постеленная на лужке под березкой, простые дары Беларуси: Вы уж не прогневайтесь, мы, белорусы, народ простой, но гостеприимный! И тосты: за мудрое руководство, ответный – за сплоченный коллектив завода, потом за нашу Белоруссию, за каханне, это у нас, у белорусов, такой обязательный тост про любовь. Нет-нет, за каханне у нас пьют до дна! И конечно, скромные дары Беларуси в дорогу, на память, чтобы вы нас не забывали! Делегации от заводов, от профсоюзных организаций, от коллег из ближнего зарубежья, от соседних колхозов и совхозов, от пионеров и школьников посещали завод и восхищались деятельностью нашего директора.
Взошел, наконец, на Олимп Славы недавний неудачник Станислав Самарин. Ему, причисленному к небожителям, не было интересно копошение мелких людишек у подножия – инженеров, работяг. Он, величественный и щедрый, принимал гостей. Особенно часто, и не с пустыми руками, посещали нашего директора председатели колхозов. Наш стан кроме прямоугольных труб производил отходы, особенно много на ранних стадиях, когда учились работать. Под это дело Самарин выбил в Министерстве повышенную вдвое норму отходов на период освоения. Потом про период освоения как-то забыли, стан заработал значительно лучше, и в отходы стали списываться трубы с небольшими, устранимыми дефектами. Все окрестные председатели стали близкими друзьями Самарина. Все они выходили от него с письмами, подписанными: «Нач. цеха Гомолко, отпустить из отходов. Самарин».
Ко мне зашел начальник ОТК Сиваков (он был из тяжелого производства).
– Эдуард Иосифович! К Вам как к последней инстанции. Ваш начальник цеха труб Гомолко совсем потерял совесть. Приходит ко мне с актами на списание в отходы труб. Я пошел смотреть, а трубы-то совсем хорошие, ну, кое-где непровары. Я ему говорю: «Что Вы делаете, организуйте участок по исправлению дефектов, ну пару сварщиков – и будет готовая продукция!» Так он, нахал, грозит мне директором, мол, если Вы не подпишете, подпишет другой! И этот сопляк будет мне хамить! Пригрел их Самарин! Будто я не знаю, что он торгует профилями направо и налево. Я уже в партбюро, к Кулю ходил, он говорит, что это не его дело! Вы зайдите к Самарину, расскажите, что делается на заводе, может быть, он Вас послушает. А то я народный контроль привлеку!
Я зашел к директору, рассказал о Гомолкинских безобразиях, тот поблагодарил меня за бдительность и обещал разобраться. Но трубы как уходили на сторону, так и продолжали уходить, только теперь, в основном, во вторую смену. Мы с главным конструктором Юрой Бабаевым сели за подсчеты. У нас получалось, что утвержденная норма отходов бравым начальником цеха успешно перекрывается. Запахло большой бедой.
– Слушай, Вячеслав, – втолковывал я Гомолке. – Ты играешь с огнем. Придет время, и тебя возьмут за жопу за растрату металла.
Гомолко только осклабился.
– Я же выполняю указания директора. Вон, сколько у меня писем, и везде подпись Самарина.
– Так там же Самарин пишет: «Отпустить из отходов», а ты гонишь вон что!
Гомолко снисходительно усмехнулся мне, неразумному.
– Вы, Эдуард Иосифович, меня за дурака-то не держите. Я иду к директору, говорю, что отходов у меня нет, и он ставит вторую подпись: «Отпустить из деловых отходов», а это уже другая статья. Я профили с небольшим брачком списываю в деловые отходы, для дальнейшего исправления, директор утверждает мне акты, и я чист как младенец! – он картинно хлопнул в ладоши и показал их мне.
Ладони у Гомолки, действительно, были чистыми.
Была не чиста совесть у нас с Юрой. Нужно было что-то делать. Растрата металла была уголовным преступлением, но наш директор был слишком упоен успехами. На очередном совещании он произнес пламенную речь о необходимости бережно относиться к металлу. Ведь это Государственная собственность! Нужно усилить контроль в цехах и отделах, не допускать и строго наказывать!
Гром грянул в начале января. При подведении баланса за истекший год расчетная недостача металла составила тысяча двести тонн. Самарин помертвел, и началась суматоха. Составлялись акты о внезапных поломках стана, в результате которых произошел неисправимый брак, списать на себестоимость. Удалось снизить недостачу на двести тонн, оставалась еще тысяча…
– Вы должны составить расчет! – вызвал Самарин к себе на ковер меня и Юру Бабаева.
– Станислав Иванович! Вот он расчет: остаток на первое января – получено за год – выпущено продукции – норма отходов – остаток на начало нового года, плюс-минус изменение незавершенного производства, итого – минус тысяча!
– У нас же есть утвержденная норма отходов на стан, увеличенная норма, вы ее не учли.
– Если бы мы ее не учли, недостача была бы больше.
– Значит, нужно делать расчет! Ну, придумайте там что-нибудь. На следующей неделе к нам приезжает комплексная ревизия из Москвы. Думайте, не спите ночами, но расчет вы должны представить!
Это «вы должны составить расчет» Самарин твердил как заклинание всю неделю, пока работала ревизионная комиссия. Ночами мне снились ряды цифр, сворачивающихся в ленты, ускользающие из рук, и я просыпался в холодном поту.
Наступила суббота, последний день работы московской комиссии, они сидели в директорском кабинете, подводили итоги, и только баланс металла оставался не представленным. «Вы подождите, – уговаривал москвичей наш директор. – Сейчас мы представим, уже заканчиваем, это большая работа, но сегодня мы обязательно дадим этот расчет…»
Я сидел у себя в кабинете напротив директорского с наказом «сделать расчет во что бы то ни стало, ничем не занимайтесь, только это». Юра метался взад и вперед между кабинетами через приемную:
– Эдуард Иосифович, Самарин меня задолбал. Шипит, как змея.
Подай ему расчет! Ну, что можно придумать?
– Юра, ты же прекрасно сам знаешь, что думать здесь нечего. Расчет сделан, всё очевидно. – И Юра исчезал.
Я ходил по кабинету, с тоской смотрел в окно на заснеженные деревья. Ну, действительно, всё же очевидно. Металл вошел на завод, а вышел в виде готовой продукции плюс сданный металлолом, плюс-минус остатки на складе, плюс-минус незавершенное производство. Результат – минус тысяча тонн. Металл вошел, прошел через стан, ушел на изготовление… Стоп! Тут мне пришла в голову мысль… Лихие мысли иногда приходят мне в голову. Недаром я был лучшим учеником в школе. А мысль была такая – у нас на заводе два, нет, даже три производства, в нашей сложной производственной системе никто, кроме нас, не разбирается. А если металл сделает не один, а два производственных витка… Я схватился за калькулятор… Есть! Точнее, нет недостачи! Юра снова сунулся ко мне: «Все, п…ц, они закругляются».
– Ну-ка, Юрий Николаевич, взгляни сюда.
Юра прочел один раз, еще один раз.
– Ничего не понимаю. Ага! Понял! Ну ты, Эдуард Иосифович, и придумал! Ты просто гений!
– Юра, это же липа! Для знающего человека…
– Так то для знающего! Эти москвичи в этом твоем расчете не разберутся нипочем. Давай печатать, – он снова просмотрел мои каракули. – Ха-ха-ха! Нипочем не разберутся. Точно!
– Слушай, Юра, мы же вытаскиваем за уши Самарина, ты же это понимаешь?
– Эдуард Иосифович! Мы вытаскиваем из грязи завод! Самарины приходят и уходят…
«Самарины не уходят, – подумал я. – Ну, если им не помочь в этом». Секретарша Надя быстренько отпечатала мой расчет, внизу была подпись «Главный конструктор Ю. Бабаев», сверху – «Утверждаю. С. Самарин». С Юрой мы решили, что никто, включая Самарина, и никогда не должен узнать о нашем поступке.
Я оделся и выскользнул из приемной, Наде показал палец к губам: молчи, меня нет. Я долго шел через весь город, одевшийся в колдовской зимний наряд, смотрел на свечи тополей, поднимающих к небу вершины, ослепительно, до рези в глазах, искрящиеся дробным фейерверком мельчайших разноцветных огней, на тяжелые лапы спящих елей и прокручивал снова и снова: я сделал подлог, я сейчас спас от правосудия Самарина.
С тех пор прошло больше тридцати лет. Уже давно нет Юры Бабаева, он умер безвременно, прямо на заводе. Уже давно нет советского правосудия. Пора бы и мне успокоиться. Чего это я вытаскиваю на свет Божий эту старую историю? Почему меня до сих пор гложет совесть?
***
Когда я переступил невидимую черту? Может быть, я неосмотрительно, сгоряча, брякнул что-то нехорошее про Самарина, а его соглядатаи донесли? Может быть, он посчитал, что я слишком много знаю о его темных делах? Может быть, Самарин решил, что наступила моя очередь выстраиваться у его правого бедра? А может быть, инстинктом одинокого волка он почувствовал смутную угрозу, исходящую от меня.
Воспитательные беседы со мной стали повторяться с изнуряющей частотой. Самарин вел подробный письменный учет всех моих действительных и мнимых промахов и устраивал длительные допросы по этим поводам. Я терял терпение, начинал орать, что не обязан докладывать ему по каждому поводу, словом, не желал выстраиваться у бедра. Началась позиционная холодная война, в которой я, конечно, был обречен. По сигналам директора из Москвы стали приезжать комиссии по проверке инженерной деятельности. Я делал ответный ход, поручал работу с комиссией Начальнику Технического Отдела тов. Малец В. Н. Комиссии уезжали с завода с хорошими директорскими подарками и впечатлениями.
Иногда на Самарина находило некое томление духа. В конце дня он вызывал к себе нас с Гончуковым: «Надо поговорить по душам. И, так сказать, расслабиться. Поехали!» – «У меня там дела не закончены, – слабо защищался Владимир Петрович. – И кабинет не заперт». – «А х… с ними, с делами! Некогда. Машина ждет. Все, поехали!»
Он вез нас в гостиницу для высоких гостей, была такая в распоряжении директора, – в большую четырехкомнатную квартиру в жилом доме на первом этаже, заставленную импозантной, громоздкой мебелью. Там бесшумные женщины быстро накрывали стол. Разговора по душам не получалось. Был монолог. Казалось, Самарин искал простого товарищеского, мужского общения, пытался пробить стену, которую сам же воздвиг вокруг себя. И не мог, не умел преодолеть своего барского высокомерия. Оставался там, за этой стеной, одинокий и метущийся. Он накачивался водкой, зорко следя, чтобы никто из нас не увильнул. «Э, так нельзя, пьем до конца! Мы же здесь товарищи!» Становился развязнее, у него начинал заплетаться язык, но даже хмель не позволял ему спуститься с пьедестала. Я изо всех сил старался удержать ускользающее сознание, как будто со стороны наблюдая за тремя бестолково пьянеющими мужиками. Потом, уже поздно ночью, мы с Петровичем брели домой, где наши жены отпаивали и укладывали нас. Завтра в восемь нужно быть на работе, и никаких послаблений! А Самарин оставался. Опять один. На заводе он появлялся поздно, с кругами под глазами, Надя несла ему минеральную воду, закрывала дверь и переключала телефоны. Сегодня директор никого не принимает. «Это из Москвы? Нет, Станислава Ивановича нет. Давайте я Вас соединю с главным инженером. Когда будет? Не могу сказать. Ну, позвоните завтра».
Самарин нанес мне удар ниже пояса. На заводе произошел нелепый и трагический несчастный случай. Ночью в цехе отгрузки грузовик, сдавая задом, задавил пожилую уборщицу. При расследовании оказалось, что пострадавшая была глухой, то есть ее вообще нельзя было принимать на работу. Смерть человека на производстве – это всегда трагедия и всегда – опосредованная вина главного инженера. Не доглядели, не оградили, не предусмотрели… Что-то не в порядке с документацией… Хотя бумаги оказались в порядке, но… Поздно вечером мне позвонил Вадим Добрынин. Вадим время от времени входил в орбиту нашей бедовой и развеселой заводской компании, но был умнее нас, и поэтому работал инструктором горкома партии. Самарин направил докладную записку в горком, сигнализировал, что этот несчастный случай – не случайность, что главный инженер развалил работу по охране здоровья и жизни рабочих на заводе. Готовилось решение бюро горкома с выводами: до исключения из партии и рекомендации в Москву – отстранить…
– Спасибо, Вадим. Скажи, пожалуйста, что мне делать?
– Идите на прием к первому секретарю Стаховскому и откровенно и честно расскажите ему все. Он достойный человек и знает, что за фрукт ваш Самарин.
Евстафий Константинович принял меня наедине, внимательно выслушал, задал несколько умных вопросов, а потом сказал: «Идите и работайте, только будьте осмотрительнее, старайтесь, чтобы не гибли у вас на заводе люди». Бюро горкома по мне не проводилось.
Меня вызвал в Москву начальник Объединения Смирнов. Да-да, тот самый, что заставлял меня ломать стену на Джамбулском заводе.
– Я подробно знаю про ваши с Самариным отношения. Когда такое происходит, одному нужно уходить. Завод на подъеме, директор в почете, и уходить тебе. – И сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться.
Когда пришла перестройка, директоров стали выбирать коллективом, как во времена оны запорожцы выбирали атаманов или как в семнадцатом году выбирали командиров. Совершенно разрушительная гримаса нашей новой демократии, слава богу, скоро закончившаяся. Самарина единодушно провалили на директорство. Судьба жестоко распорядилась им. Его сын трагически погиб в автомобильной аварии во время собственной свадьбы. Жена, долготерпеливая и достойная женщина, ушла от Самарина, а после крушения его директорской карьеры ушла и любовница.
Станислав Иванович Самарин по-прежнему живет в Молодечно, один в своей старой квартире, живет на белорусскую пенсию, и мне говорили, что бедствует. Мне его по-человечески жаль.
АНАТОЛИЙ МИТРОФАЕОВИЧ ВОРОНИН
1986 год. Меня давно занимала мысль: как отваживаются идти на директорство люди, совершенно не знакомые с производством, ничего не понимающие в металлоконструкциях? Я бы не решился на такое. А потом я понял: главным достоинством директора в брежневские времена стало умение быть послушным и безропотным перед начальством, быть для начальства своим человеком. Интересы завода, интересы работников? Да это дело десятое! Умей достойно встречать и провожать начальство, угождать ему – и тебе простится все.
Старинный русский город Вятка до сих пор почему-то называется Кировом. Сергей Миронович Костриков родился и жил в городке Уржуме, и в Вятке никогда не был. В годы перестройки отцы города захотели вернуть городу его исконное название, но вятичи (а жители города – вятичи, а не кировцы, кировцы – это тракторы) сказали, что они гордятся гордым именем своего гордого города и на референдуме сказали решительное нет.
С высокого городского берега открывается вид на широкую, величественную реку Вятку. Слава богу, переименовывать ее никому не пришло в голову. Зима приходит сюда в октябре, засыпает город и окрестные леса двухметровым снежным одеялом (раздолье для любителей лыж, и для меня тоже!), сковывает Вятку тридцатиградусными морозами и уступает весне только в конце апреля. Лето на вятской земле короткое, всего-то два месяца, но в июне и июле солнце заходит за горизонт всего на час, и бурно растет всё зеленое – трава, ели и, конечно, знаменитые местные огурцы. Словом, всё здесь совсем не похоже на южный Каратау, откуда приехал директорствовать на завод металлоконструкций Анатолий Митрофанович Воронин.
Почему, из каких соображений в этом городе, на отшибе от советской тяжелой промышленности, был построен новый огромный завод? Ни в самом Кирове, ни в Кировской области не было и никогда не будет великих строек. Здесь никогда не было предприятий металлообработки. Так или иначе, гигант построили, и началась его трудная, тягостная жизнь. Ни опыта, ни кадров. Первый директор Игорь Топалов получил здесь два инфаркта. Главный инженер и кандидат в директора Соловьев тронулся умом. Вот такой вот вредоносный был завод. Местные с опаской обходили чудо-завод стороной, а сторонние, узнав, что даже Топалов не справился, говорили категорическое нет. И тогда Александр Николаевич Смирнов (да-да, тот самый, из Казахстана) назначил директором своего человека – директора небольшого железобетонного завода в казахстанском Каратау Воронина. Воронин знал и умел, как принять руководство! Я совершенно не обладаю такими способностями и всегда остро завидовал этому умению всех моих директоров. Воронин в первый же месяц разругался вдрызг с Валерой Поповым, главным инженером после Соловьева, и подмахнул ему заявление – катись на все четыре, раз ты такой умный, без тебя справимся! Тогда Митрофаныч и пригласил меня: мы оба казахстанцы, мы оба из гнезда Смирнова, нам с тобой нечего делить, помоги мне, как казахстанец казахстанцу! Квартиру я тебе сделаю в три-четыре месяца, четырехкомнатную, в том доме, что я сам живу, там вводят последнюю секцию, вот-вот сдадут. Ты же мой завод знаешь? Давай, по рукам!
