Ян Росс
Басад
Эпилог
Промелькнула весна, почти не замеченная мной на фоне последних событий. Отшумели редкие майские дожди. Настало жаркое, засушливое лето. В отличие от погодных условий, я, наоборот, остывал, понемногу сживаясь с мыслью, что с мечтой о докторской степени придется расстаться. Для поддержания тонуса и чтобы не пасть духом, поперек ректорского письма я косо вывел большими красными буквами “Уведомление об изгнании из рая” и повесил под стекло в сервант, доставшийся от прежних хозяев.
Впрочем, изгнание произошло не в одночасье. Прежде я должен был выполнить ряд требований профессора Басада, к концу потерявшего терпение и зачем-то начавшего строчить жалобы на кафедру, в деканат, в ректорат и еще черт знает куда. Я даже толком не понимал, кем являются половина людей, которых он добавлял в эту переписку.
Озвученные на разные лады, вздорные претензии сводились к следующему – кончается срок, а от тебя ни слуху не духу! После достопамятного разговора о “мирном” и “порядочном” расставании, вследствие которого меня безвозвратно вышвырнули из аспирантуры, я не хотел ни видеться, ни говорить с профессором Басадом, и уж тем более не намеревался пресмыкаться перед ним, отчитываясь о продвижении. Никакие промежуточные отчеты в наш договор не входили, в чем могли убедиться все заинтересованные, так как я прикрепил его к первому же ответу, подчеркнув, что с моей стороны все условия будут соблюдены.
Однако Шмуэль не унимался, и я стал реагировать однообразно – все идет по плану, я работаю и управлюсь вовремя, как и было обещано. Я был еще так взбешен, что боялся прилюдно сорваться, позволив вовлечь себя в спор об этих высосанных из пальца обвинениях, и полагал, что когда добросовестно выполню свои обязательства, все встанет на свои места – меня услышат и поймут.
Несмотря на унизительность ситуации, я еще зависел от профессора Басада и, как бы мне того ни хотелось, не мог послать его вместе с его требованиями куда подальше. Во-первых, надо было на что-то жить. Во-вторых, вопрос ретроактивного возврата стипендии оставался открытым. И в-главных – я все еще надеялся добиться пересмотра ректорского решения и вернуться в аспирантуру, найдя нового научного руководителя. А для этого было необходимо доказать всем, и в частности Ректору – свидетелю нашей переписки, – что когда дело доходит до дела, моя работа безупречна при любых обстоятельствах.
В итоге я исправно сдал все без опозданий, и вдобавок присовокупил три полноценных модели сверх требуемого, но и тут Шмуэль нашел, к чему придраться. Он выискал в добавочных алгоритмах мелкие изъяны и раздул их до слоновьих масштабов. В действительности это были даже не изъяны, а неверно понятые им нюансы программного кода. Не в этом суть, тут важно другое – ему нужен был повод, и он его нашел.
Возобновив дурацкую переписку с кучей незнакомых мне лиц, он представил эти “изъяны” как доказательство того, что я не уложился в сроки, и в наказание выдвинул новые требования. Мои напоминания о том, что спорные части не входили в изначальный договор, что они сделаны по собственной инициативе и из добрых намерений, и вообще нет в них никаких изъянов, что несложно понять из специально составленных мной инструкций, – дружно проигнорировали, как Шмуэль, так и все остальные.
Я был заведомо неправ. Приговор вынесен, обжалованию не подлежит. Оставалось выдоить из меня, что еще можно было выдоить из такого недотепы, и привести вердикт в исполнение. Прежде мне не раз доводилось иметь дело с различными бюрократическими инстанциями Техниона, которые, как правило, были склонны идти навстречу студентам, и тем более – аспирантам, поэтому происходящее казалось вдвойне странным.
Теряясь в догадках, я смог найти лишь две возможные причины столь негативного отношения. Первое подозрение пало, естественно, на профессора Басада. Я пытался восстановить в уме последний разговор, в котором Шмуэль сокрушался, что наша размолвка скверно смотрится в свете моих хороших оценок за продвижение в исследовании и чертовой стипендии Азриэли. Что-то он такое молол о боязни показаться непоследовательным… В тот момент было не до того, я толком не вник и оставил Шмуэлю возможность самому известить кафедру. Интересно, что же такое он им наплел и насколько сгустил краски, понадежней сваливая вину на меня. Не воспользовался ли он удобным случаем на прощание вытереть об меня ноги, чтобы сохранить лицо перед коллегами?
Но еще менее понятно – почему и зачем он так поспешил от меня избавиться? Зачем нарушил наш договор? Почему не боялся лишиться документации всей проделанной мной работы? Без нее никто бы не разобрался ни в моих опытах, ни в их результатах. Он же мог бы с тем же успехом пожаловаться Ректору и выгнать меня, предварительно получив все, что ему нужно.
Рассчитывал, что я не смогу сразу найти работу, и без его стипендии мне не обойтись? Или в случае неповиновения пригрозил бы требованием вернуть стипендию за весь период аспирантуры? Стипендия за целый год – веский аргумент. А связи в ректорате у него, по видимости, имелись, и это не составило бы ему особого труда… а то и доставило бы удовольствие. Или это был просто импульсивный поступок? Очередная придурь? Или… даже не знаю, может, все наоборот, и ему по некой причине было крайне важно преподать эту историю в нужном свете? И он опасался, что я найду нового научного руководителя, и мы обстряпаем все без него? Неспроста же профессор Басад заранее так убивался, кто и что о нем подумает, и как будет выглядеть мой уход… Неужели лишь затем, чтобы инициатива исходила от него?! И он имел бы возможность представить все в выгодном для себя ракурсе?
Но толком о мотивах и соображениях профессора Басада я ничего не знал. Мог всего-навсего строить догадки, и каждая новая – была отвратительней предыдущей.
Другим возможным виновником был сам Ректор. Кстати, именно он и избрал меня представителем Техниона на эту пресловутую стипендию. Вероятно, это тоже подлило масло в огонь, если, конечно, он помнит меня и свой тогдашний выбор.
В поисках справедливости я долго не мог угомониться, однако попытки достучаться до Ректора не увенчались успехом. Меня часами томили в приемной, после чего ректорская секретарша, прозванная мной “Госпожа Инквизиция”, читала нравоучения о том, что негоже перечить научному руководителю, и уж тем более – самому ректору Техниона. Закончив очередной выговор, она с чувством выполненного долга выпроваживала меня восвояси.
Мучительные ожидания, письма, прошения… Впрочем, вы, несомненно, знакомы с утонченным и узаконенным садизмом бюрократии. Кроме того, на эту тему прекрасно высказался Кафка. И у меня наверняка так не получится.
Следует отдать дань прямоте этой отпетой садистки – она изначально объявила, что теперь у меня нет никаких, вообще никаких прав. И они (чувствовалось, что ее подмывало сослаться исключительно на себя) могут делать со мной все, что им (то есть ей) заблагорассудится. Произнеся эту тираду, она выдержала паузу, томно потеребила вычурные золотые украшения накладными когтями и поинтересовалась, в полной ли мере я осознаю свое положение. Как выяснялось, свое положение я осознал не сразу, и она, не жалея сил, продолжала ставить меня на место.
В выдворении меня из рая было еще множество омерзительных этапов, в том числе – аннулирование стипендии, обещанной за дополнительные доработки. Обосновывалось это теми самыми взбалмошными претензиями к сделанному мною сверх требуемого. Как только я закончил, Ректор состряпал еще одно гнусненькое письмецо, где разнес меня в пух и прах, и отменил причитающуюся мне оплату.
С другой стороны, институт не предпринял попыток настоять на возвращении стипендии за прошлые месяцы аспирантуры, к чему я морально готовился, заранее решив на этот раз без боя не уступать.
Я был настолько оскорблен, что даже хотел, чтобы они попробовали. Затаился и ждал. Рисовал в уме картины, как в ответ выложу им все художества профессора Басада: начиная с антисанитарии в лаборатории и токсичности наночастиц, которыми он травит аспирантов, скупясь на приобретение защитного оборудования; и кончая его враньем, подробно задокументированным в нашей электронной переписке, венцом которого, разумеется, являлось требование подделать чужой коммерческий продукт.
И на десерт, если вышеперечисленное не станет им поперек горла, я намеревался скормить им пикантную историю о том, как профессор передового технологического института – гордости и красы государства – орет на аспиранта “еврей ты или не еврей” за то, что тот посмел заикнуться, что праздновал Новый год. Который уже лет десять назад узаконен в Израиле как общинный праздник, так и называющийся – “Новый год”.
И наш премьер-министр, в лучших традициях и разве что не бухой, в полночь толкает поздравительные речи. Этот фрукт – наш премьер – шутит шуточки, потешно коверкая вкрапления русских слов, и разъясняет израильтянам, что теперь праздник следует называть по-русски, а не каким-то заморским именем Сильвестр48.
А тут профессор Басад такие номера откалывает. Ой-вей… В сегодняшней социально-политической обстановке этакий пассаж должен смотреться просто прелестно. То есть – чудовищно, как мне и надо. Одного этого наверняка хватит с лихвой, а в совокупности с остальными художествами и подавно всем мало не покажется.
Однако дополнительных претензий или требований со стороны института больше не поступало. Но и аудиенции у Ректора, где можно было бы обсудить мое скоропостижное и безвозвратное изгнание, я так и не дождался. И на этом решил махнуть рукой, прекратить на что-то надеяться и унижаться.
* * *
Перед концом романа тоже необходимо закрыть хвосты, уповая на то, что вы будете более снисходительны ко мне, нежели профессор Басад. Хочется довести до логического завершения несколько открытых тем и расставить точки над некоторыми “и”, хоть в русском языке точки над “и” давно не водятся, да и точки над “е” постепенно выходят из обихода.
Перво-наперво, не скрою, что где-то в глубине души хотелось последовать примеру Теда Стрелецкого из Стэнфорда и навестить с молотком профессора Басада. Продемонстрировать, так сказать, разносторонний спектр применения слесарного инвентаря в целях продвижения науки.49
Иронизируя сам с собой на эту тему, я строил разнообразные сценарии изощренной мести. Допустим, прокрасться к Шмуэлю в кабинет и учинить джихад с молотком, но как-то так, чтобы подозрения пали на Пини – моего первого научного руководителя – тоже немало преуспевшего на поприще лишения меня возможности стать доктором наук. Но при таком раскладе Ректор оставался обойденным вниманием, а он ведь тоже потрудился на славу.
Забавляясь подобным образом, я измыслил множество гротескно-комичных схем с этой сладкой троицей, так или иначе хороводящей вокруг слесарного молотка. Однако, хоть у меня и имелся увесистый молоток, и можно было бы пойти по стопам стэнфордского правдоискателя, как вы понимаете, я не грохнул профессора Басада и, естественно, всерьез не планировал.
Молоток-то есть, а вот решимость Теда Стрелецкого – отсутствует. Да и передо мной стояли совсем иные задачи. В конце концов, не затем я шел в аспирантуру, чтобы крушить черепа отдельно взятым религиозным фанатикам. Я-то собирался книги писать, а не наносить профессорам черепно-мозговые травмы. Так что остается выказать признательность Шмуэлю за обильный материал, развязку и все прочее. И лучшей благодарностью будет увековечить его заслуги – как-никак, что написано пером, не вырубишь топором. И тем более – молотком.
Докторская степень должна была открыть мне возможность преподавания в хороших ВУЗах и на достойных условиях. Но не срослось. А раз Графа Монте-Кристо, то бишь доктора наук, из меня не получилось, придется переквалифицироваться в управдомы. Хотя нет. Какой из меня управдом?.. Зато можно в духе тех советских литераторов, которые писали перпендикулярно линии партии, заделаться каким-нибудь кочегаром… или, скажем, плотником.
Молоток есть. Дело за малым.
* * *
Далее, как бы это ни было забавно, пора отложить в сторону молоток и прекратить им размахивать. Тем более – впустую. Еще одно навязчивое соображение гложило меня поначалу. Ведь если бы я не корчил из себя рыцаря на белом коне, не затевал свое “поступить по-честному” – заблаговременно объясняться со Шмуэлем, искать нового научного руководителя за свой счет и все вот это… А тихо сидел у профессора Басада, подъедал его бюджет и делал вид, что работаю, тем временем подыскивая другого научного руководителя…
Хотя какие раскаяния? Два раза я уже поступал в аспирантуру, обернулось все полнейшим фиаско. Не по нутру мне слепо подчиняться и пресмыкаться перед вышестоящим. А значит, и не суждено ужиться в академической среде, где над бесправным аспирантом царят всесильные научные руководители, железнолобые ректоры, их прихвостни в роде Госпожи Инквизиции и прочая нечисть.
Однако самое трагичное во всей этой истории – конечно, не моя частная судьба, а то, что подобное обращение с аспирантами отнюдь не является чем-то из ряда вон выходящим. Единственное отличие моих злоключений от многих иных, порой гораздо более жестоких и шокирующих, заключается в том, что я намеревался стать доктором наук, чтобы обрести свободу и писать книжки. И поэтому я мог позволить себе сказать “нет” и уйти. Я даже обязан был так поступить ради этой самой свободы. Но среди студентов, магистрантов и аспирантов встречаются молодые люди со светлыми головами и с чистыми намерениями, которые идут учиться действительно ради науки. Им не место в индустрии или в бизнесе. Им место там – в академической среде.
И непонятно, почему и как это так, что путь к научным вершинам в современном мире лежит через тупое послушание и готовность безропотно сносить оскорбления? Такие ли качества мы хотим видеть в будущих ученых?
* * *
Что-то я упускаю… А, вот! Чуть не забыл. Еще один любовно лелеянный мной сценарий, воплощение которого уже никак от меня не зависело. В начале лета должны были быть объявлены лауреаты стипендии Азриэли – той самой стипендии, на которую меня избрали единственным представителем института.
А ВУЗов в Израиле не так много, и Технион один из двух-трех лучших. Плюс, я всерьез вложился, старался на совесть, так что шансы были неплохие. И вот, представьте, стипендию присуждают не кому-нибудь, а именно мне. Поздравительные письма летят на кафедру, на факультет, профессору Басаду, Ректору и всей его камарилье. А речь идет о круглой сумме, львиная доля которой полагается институту. Учитывая вечные проблемы финансирования, дело отнюдь не плевое.
И тут они опомнятся: где же наш лауреат? Ах, да, мы же его выгнали. Упс, промашка вышла. Попытаются схватиться за головы, которых, по всей видимости, у них нет. Перепугаются пуще прежнего. Зашерстят, забегают как тараканы. Стипендия-то мне уже не достанется, а вот поглядеть, как они мечутся, словно ужаленные, уж больно хотелось. Как-то это… эм… недальновидно; может, стоило потерпеть месяц-другой, прибрать денежки и вышвыривать меня после номинации? Или, чем черт не шутит, не вышвыривать, раз такое дело?
* * *
Пожалуй, хватит о мелочных дрязгах и о тараканах, как академических, так и тех, которые во множестве обитают в моей голове. Оглядываясь назад, думаю, что историю, произошедшую в Израиле, можно было бы изложить в совсем иных декорациях.
Можно было бы писать об ужасах многочисленных войн, о ракетных обстрелах, о сиренах воздушной тревоги, и в периоды затишья терзающих многих ночными кошмарами, о террористах-смертниках, об автобусах, взрывающихся на мирных улицах наших городов, о раненых, о покалеченных и о наших пленных солдатах – девятнадцатилетних, черт подери, пацанах. Либо – о нищете в секторе Газа, о палестинских подростках, становящихся шахидами из юношеского максимализма и под влиянием милитаристской пропаганды, или о тех, кто за ней стоит. О разбитых семьях, о вдовах, об осиротевших детях и с той, и другой стороны… Обо всей этой бессмысленной кровавой бойне, длящейся уже который десяток лет.
Ведь в ореоле насильственной смерти, а еще лучше – множественных смертей, самая незатейливая история приобретает глубину, значительность и емкость. Именно поэтому снимается столько фильмов и сериалов на военные темы, ну или хотя бы об убийствах и о бандитских разборках. Но я не хочу для антуража усеивать эти страницы трупами и наживаться, пусть даже в литературном смысле, на трагедии израильско-палестинского конфликта, где нет ни правых, ни виноватых, – одни пострадавшие. Не хочу использовать в качестве рельефного фона боль и скорбь двух народов, и главное – миллионов людей.
К тому же по существу сказать почти нечего – у меня нет ответов, одни вопросы. Да и совестно играть такими чувствами. Спекулировать слезами и напрасным страданием, ставшими неотъемлемой и, что самое жуткое, привычной частью жизни и в нашей стране, и у наших палестинских соседей.
Я знаю лишь одну банальнейшую штуку: войны прекратятся только тогда, когда мы все, наконец, осознаем, что нет никаких евреев, палестинцев и, простите, русских. Есть люди. И если кому-то так уж неймется воображать, что он русский, еврей или еще какой-то серо-буро-малиновый – на здоровье. Но не следует забывать, что сегодня это условности тридцать пятой степени значимости. В XXI веке перед человечеством стоят действительно важные проблемы, решение которых возможно лишь при общемировом сотрудничестве.50 И решать их будут те, кто это осознал. Если таковых окажется достаточно, и если у нас, вопреки всем ожиданиям, получится… А те, кто не смогли или не захотели осознавать, продолжат ненавидеть и мочить друг друга ради сомнительной привилегии причислять себя к некой этнической или религиозной группе.
* * *
И напоследок о “нападках” на религию. Я не ставил целью высмеять иудаизм или иные религии как таковые. В конце концов, каждый вправе выбирать, во что верить и что самому себе рассказывать. Однако сложно не возмутиться, когда религией и сопричастностью к ней пользуются как тараном, бейсбольной битой или рычагом давления.
Например, как инженер лаборатории МАксим, умудряющийся верить одновременно в колхоз и кодекс чести рыцарей Амбера. Смехотворно? Да. Ну и пусть себе! Пусть верит. Никаких претензий или возражений. Но лишь до тех пор, пока он не втягивает меня насильно в свой амберский колхоз, не заковывает в латные доспехи и не нахлобучивает сверху ушанку в нашу сорокаградусную жару.
Или как мужик, проклинающий тех, кто умеет заправлять зажигалки, потому что у него самого не получается. Для него Бог – нечто вроде бандитской “крыши”. Мне видится такой лагерный образ: “Эй вы, фраера, я под Богом! – и пальцы веером, – Кто на меня?!” Или что-то в этом роде…
Или как Шмуэль, использующий заповеди Господни не только в качестве эталона для оценки лабораторных данных, но и в виде универсального инструмента для достижения корыстных целей и оправдания сомнительных средств.
Его технология лжи с чистой совестью выглядит следующим образом: чинно выводим в верхнем правом углу “Басад” или “с Божьей помощью” (как кому нравится), а в конце приписываем “с благословением” или нечто подобное. И… Вуаля! Между этими двумя заклинаниями, как бы спрятавшись за ними, можно врать, кидать, подставлять и вообще творить любые подлости. Это же не он – Шмуэль – самодурствует, так ведь получается? На все Божья воля. А со Шмуэля взятки гладки. Аминь.
Впрочем, не профессор Басад это придумал. Схожие магические ритуалы успешно практикуются многими веками. Но… не пора ли завязывать с такими гнусными фокусами?
* * *
Янтарное лето, за плотно занавешенными окнами раскаленный диск солнца застыл, словно высеченный, в бирюзовом небе. Меня будит резкий звонок. Теперь я могу позволить себе ложиться поздно. Не учусь, не работаю, и в полуденное время меня не тревожат. Машинально нашарив мобильник, сбрасываю вызов и снова засыпаю под мерный шелест кондиционера. Спать днем – отдельное удовольствие и особая привилегия бездельников и начинающих писателей, что для многих, увы, тождественные понятия.
Снится нечто сумбурное, но тоже светлое и солнечное… Снова звонок. Воздух пахнет горячим песком, выгоревшей травой и пустынной пылью, которая к августу станет невыносимой. А за окном – море, из постели его не видно, но оно там есть.
Может, отключить телефон, заварить кофе и покурить с видом на море? Зачем, собственно, нужен вид на море, если отказывать себе в удовольствии с видом на это море спокойно выпить утренний (или полуденный) кофе?
Щурясь, смотрю на незнакомый номер. Кому же это я мог понадобиться… Впрочем, какая разница? Пожалуй, вздремну еще, потом перезвоню. Я вспоминаю, что до утра шлифовал текст, и все шло так гладко, что-то я там такое забавно завернул… А, вот – про то, как у амберского колхозника МАксима в разгар заседания отваливается башка и, “громыхая пустотами”…
– Да! – рявкаю я в ответ на третий звонок.
Я недовольно кошусь на время. Что за скотство трезвонить в два часа дня?! Я вроде нигде не состою, чтобы вот так, спозаранку, бесцеремонно названивать праздно… Что праздно? …праздно пре-про-во-дя-ще-му время… Спросонья я плохо соображаю, тем более когда меня будят.
– Ян? – женский немолодой голос звучит настороженно.
– Ну да. Ян.
“…Вольному художнику” – наконец нащупывается достойная формулировка для завершения мысли.
– Что за безобразие! – огорошивает меня тетка из сотового пространства. – Молодой человек, вы электронную почту проверяете?
– Какую еще почту?
– Свою. Технионовскую. Аспиранты, да будет вам известно, обязаны регулярно проверять институтскую электронную почту.
– Технионовскую? Но…
– Да-да, технионовскую. Или вы еще в каком-нибудь учебном заведении состоите?
Я осознаю, что происходит нечто выходящее за рамки моего понимания, и решаю благоразумно промолчать.
– Нет? Не состоите? Так вот, ректор института принял решение вас наградить. А вы, подумать только, не удосужились явиться на церемонию! Возмутительно! Где вас носит? За последние две недели выслано уже четыре уведомления. Никакой реакции. Неслыханно! Мы что, за вами гоняться должны?
Я резко встряхиваю головой, так что она у меня самого, как у МАксима, чуть не отваливается, и вдруг безошибочно узнаю голос. Это же Госпожа Инквизиция – ректорская секретарша!
– Простите, наградить? Чем наградить?
– Чем?! – она раздраженно трещит клавиатурой. – Чем наградить? А вы как думаете? Нобелевской премией?! Наградить как лучшего аспиранта этого года. Хотя, будь моя воля, я бы вас за такое… – она снова нещадно клацает мне в ухо. – Идите и самостоятельно ознакомьтесь. Я, к вашему сведению, не нанималась зачитывать почту аспирантам.
Кажется, стоит держать язык за зубами, пока ситуация не прояснилась.
– Он еще спрашивает, чем… – продолжает зудеть она. Сетует на вопиющее что-то там и падение чего-то куда-то, я уже не совсем понимаю, что именно и куда падает, и тут она брякает: – …Я буду вынуждена доложить о сложившейся ситуации вашему научному руководителю!
– Не надо научному руководителю, – опомнившись, выпаливаю я. – Я все понял. Когда прийти?
* * *
Технион – Технологический институт Израиля
Дата: 03.07.2019
Тема: Награда за выдающиеся достижения
Ув. г-н Росс!
В честь открытия нового отделения Техниона в Китае, представители Техниона получили элитные подарки от фонда LKS. Руководство Техниона приняло решение наградить ими самых лучших аспирантов.
Мы постановили вручить этот изысканный презент – роскошную ручку фирмы MontBlank как утешительный приз выдающимся и лучшим из лучших наших аспирантов, таким, как Вы, соискателям наиболее престижных стипендий, которые, к сожалению, не удостоились наград.
С удовольствием приглашаю Вас в понедельник 8.7.2019 в ректорат для участия в торжественной церемонии.
Дальнейших успехов на научно-исследовательском поприще!
С уважением, профессор такой-то такой-то,
Ректор Техниона – Технологического института Израиля.
* * *
Забегая вперед, так и осталось невыясненным, по какой именно причине Ректор счел, что слово “Montblanc” пишется с буквой “k”. С виду ручка как ручка – ничего сверхъестественного. Вся фишка в названии фирмы. Однако ему с чего-то пригрезилось это “k”. То ли у него, как и у меня, дислексия. То ли Ректор у Шмуэля не учился, – уж тот бы враз отвадил его допускать грамматические ошибки в официальных письмах. То ли, как предположил мой приятель Дорон, и это было бы смешнее всего, Montblank с буквой “k” – это эрзац известной немецкой компании, и ушлый фонд LKS втюхал им под шумок китайские фейки.
“Постановили вручить этот изысканный презент” – ай да молодцы! Как трогательно, аж слезы наворачиваются. Полагаю, это произошло примерно так: китайцы им бабла отвалили и ящик-другой этих ручек в придачу. Вот Ректор и решил облагодетельствовать аспирантов без лишних затрат и дополнительных усилий.
Назавтра после звонка Госпожи Инквизиции по пути в мой родной и горячо любимый институт я перебирал в памяти череду поступков несравненного Ректора. Итак, сначала этот хмырь выбирает меня представителем института, потом вышвыривает, отказываясь встретиться и выслушать мою версию событий, а теперь объявляет лучшим аспирантом. Хотя если вникнуть, раз он меня отчислил, должно быть, я не лучший, и его стараниями уже никакой не аспирант.
– Выбрал, выгнал, наградил! Прям, Юлий, мать его, Цезарь, – злорадно усмехаюсь, выжимая педаль газа. – Или этот, как его… Тарас Бульба выискался. “Я тебя наградил, я тебя и турну”. Это ж надо… “посмертное” награждение.
Воистину, правая рука не ведает, что делает левая. Вообще-то в этой идиоме подразумеваются люди, состоящие в разных отделах одной организации и работающие под общей крышей. Но в нашем случае речь не просто об одном и том же человеке; полагаю, он подписал мое награждение той же рукой, которой пару месяцев назад подписывал мое отлучение.
Полячка Дина, которая, если помните, по образованию психиатр, и знает, о чем говорит, предположила, что у него раздвоение личности. Полушария друг с другом поссорились и теперь не общаются. В конце концов, вряд ли за последние месяцы он выгнал больше одного аспиранта – не так уж огромен институт, и на стипендию Азриэли он выбрал тоже одного меня. И не совсем ясно, как ему это нигде не мешает.
По прибытии я оправил парадную рубашку, сконструировал подобающую мину и торжественно явился в святая святых – кабинет, куда меня так старательно не допускали. Ректора на месте не оказалось, и я не удостоился чести пожать его могучую длань, способную вершить столь немыслимые в своей несовместимости деяния. Футляр с этой гребаной ручкой вручала Госпожа Инквизиция, прошипев при этом нечто угрожающее насчет того, что все же стоило бы пожаловаться моему научному руководителю.
Вернувшись домой, я накатал Ректору очередное письмо. Поблагодарил за ручку, приложил уведомление о моем отчислении, извещение о моем же награждении, и в который раз попросил о встрече. Общий смысл аргументации сводился к следующему: взгляните, пожалуйста, не кажется ли вам, что здесь что-то не так? Может, все же разберемся?
Стоит ли упоминать, что это послание, как и предшествующие, было проигнорировано. Ну, разве что Ректор с досады показательно колесовал Госпожу Инквизицию за попустительство и халатность – в том смысле, что по ее недосмотру, а уж, конечно, никак не по его собственной вине, столь “изысканная” и “роскошная” ручка досталась такому негоднику, как я.
На этом общение с институтом закончилось. Не дождавшись ответа, я водрузил футляр с ручкой Montblanc – квинтэссенцией вселенского абсурда, венцом череды моих блестящих неудач – в сервант, где он обрел достойное место под уведомлением об изгнании из рая.
* * *
Доктором наук, по видимости, мне уже не стать. Зато теперь у меня есть ручка, самая сюрреалистичная ручка на свете. Она покоится за стеклом серванта, внутри кожаного футляра с элегантным тиснением золотых иероглифов, и терпеливо ждет своего часа. Этим пером я намерен ставить автографы на моих будущих литературных шедеврах.
Остаются сущие пустяки: научиться творить шедевры да разобраться, как подписывать электронные книги насквозь материальным письменным прибором. Хотя, должно быть, для столь диковинного артефакта подобные мелочи не помеха.
THE END
