Ян Росс
Басад
Врачи и крылья
В госпитале Йоссариан чувствовал себя гораздо спокойней, чем где бы то ни было, хотя хирургов с их скальпелями ненавидел гораздо сильнее, чем кого бы то ни было. В госпитале он мог истошно заорать, и люди кинулись бы к нему на помощь – сумели бы они его спасти или нет, это уж другое дело, – а начни он за пределами госпиталя орать о том, про что каждый разумный человек должен орать на весь мир, и его немедленно упекли бы в тюрьму или в госпиталь.
Джозеф Хеллер
У меня хронический вывих плеча. Правильней называть его привычным вывихом, но в самом вывихе привычного мало, за исключением того, что кроме как свыкнуться, сделать с ним в моем случае ничего нельзя. Однако я иногда пытаюсь что-то предпринимать, и в рамках такого “чего-то” недавно сходил на альтернативный массаж.
В кабинете восседал настолько здоровенный детина, что сразу стало как-то не по себе. Поднявшись, он с хрустом размял пальцы, будто произведенного впечатления ему показалось не вполне достаточно. Но отступать-то некуда. И вот добрался этот “заплечных дел мастер” до моей шеи, взял в борцовский захват, с треском крутанул туда-сюда (я думал, мне крышка – отвернет башку, и все), ан нет, голова, как ни странно, осталась на прежнем месте. Тут он настороженно ощупал шею и выдал:
– А вы в курсе, что у вас лишнее ребро?
И углубился в пояснения и пространные рассуждения. Выламывает мне конечности и разглагольствует, а я лежу, обескураженный таким известием, и слушаю о том, что в эмбриональном периоде у человека имеется двадцать девять пар ребер. Но полностью вырастают лишь двенадцать, а остальные постепенно редуцируются. А у меня все не как у людей. Врожденная аномалия в виде шейного ребра.
Дальше он принялся за мистические гипотезы. Я-де создан не ветхозаветным Богом, а некой иной верховной сущностью. Или из моего ребра не сотворяли женщину. И поэтому осталось лишнее, даже два – по одному маленькому ребрышку с каждой стороны.
– Кстати, – вдруг посетила его свежая мысль, – можно из этого ребра сделать для вас вторую половинку. Так сказать, идеальную пару…
Лирически настроенный костоправ продолжил в том же духе и сообщил, что эта аномалия – шейные ребра – встречается значительно чаще у женщин, чем у мужчин. И это, мол, резонирует с теорией о происхождении женщины по Моисееву Пятикнижию. Действительно, из мужских ребер делали женщин, а из женских – ничего не делали. Не поспоришь.
Дальнейшие философствования изобиловали анатомическими подробностями, я потерял нить и задумался о своем. Последнее время я стал поневоле интересоваться иудейскими притчами, чтобы хоть иногда и хоть приблизительно понимать, чем профессор Басад канифолит мне мозг.
Недавно наткнулся на статью в Википедии о пророке Моисее. Там на титульном изображении в обнимку со Скрижалями Завета, на которых заповеди высечены подозрительно латинскими буквами и пронумерованы не менее подозрительными римскими цифрами, красуется образцово-показательный седовласый старец. Даже не старец, а умудренный жизнью муж – белокожий, чистенький, с опять же, крайне подозрительно арийской внешностью и холеной бородой. Будто он не в пустыне скитался, а вот только что совершил омовение в роскошной купальне, умастился благовониями и встал позировать. Ни дать ни взять – римский патриций.
Для довершения благолепного образа и исторического диссонанса он почему-то облачен в роскошное атласное одеяние с золотым шитьем – надо полагать, по последней моде XVII века, когда его намалевал художник Филипп де Шампань. Возможно, он и сам понимал всю несуразность и историческую недостоверность, просто опасался, что если пророк на его картине предстанет в рубище да еще с семитскими чертами иноверца, ему – в смысле, художнику – не поздоровится от инквизиции или другого карательного органа его любящей матери – Святой католической церкви.
Увиденное так меня поразило, что я забыл, зачем изначально лез в Википедию. Это примерно как сегодня изобразить Моисея в стильном пиджачке, а скрижали… а скрижали – пусть уж сразу на лэптопе. Запостил в фейсбуке, зашерил френдам, собрал лайки и готово. Куда как удобней, чем с каменными таскаться. Только в наши дни это бы называлось карикатурой, а не творением высокого искусства.
Длинное отступление, даже по моим меркам… По-видимому, я подспудно избегаю говорить о том, о чем должна пойти речь в этом фрагменте. Или тут вновь как-то замешан Аствацатуров… Но так или иначе, пусть окольными путями и до поры укутывая острые углы в иронию, я туда доберусь.
Итак, лишние шейные ребра не выполняют никаких полезных функций, наоборот, их наличие может причинять дискомфорт. Однако дискомфорт они мне пока не причиняют. Торчат себе там, как зачатки крыльев, и все.
К крыльям мы еще вернемся, а теперь пора бы и про врачей. Про врачей, которых я так люблю, и про присущую каждому смесь чувств страха и надежды к исполняемой ими роли. Как-то лет десять назад у меня разболелась спина. И пошел я на этот раз к ортопеду… было бы странно отправиться, например, к урологу или стоматологу, верно? …так вот, пошел я к ортопеду, и не к рядовому ортопеду, а главному специалисту по позвоночнику в северном регионе нашей страны, славящейся отменной медициной. И этот главный специалист сообщает:
– У вас, голубчик, сломан позвоночник.
Восхитительно, правда? Как тут не полюбить врачей?! Я на некоторое время забываю, что надо дышать. Судорожно пытаюсь уцепиться за логику, за здравый смысл. Стоп-стоп, как же так? Что значит “сломан позвоночник”? Ну да, болит зверски, но к чему такие крайности. Я же утром выбрался из постели, ходил по квартире, сел в машину и приехал к тебе, остолопу, в другой город. Как, спрашивается, я ухитрился все это осуществить со сломанным позвоночником?
Еще в детстве я заметил, что слово “врач” как-то подозрительно созвучно с глаголом “врать”. Много позже оказалось, что оно не только созвучно, но и связано. И, по одной из версий, связано довольно тесно. В старину лечили заговорами и нашептываниями. Знахарь бормотал их над больным, изгоняя хвори. А вплоть до XIX века бормотание и болтовню называли враньем. Вот и получалось – кто врет (то есть бормочет), тот и врач.
Сегодня врачи совсем другие, но заливать, в смысле – врать, они горазды и по сей день. А некоторые пережитки врачества мне еще довелось застать в советском детстве. Не скажу, чтобы я во всем этом участвовал, но видывал и наслышан. Начнем с относительно безобидного: дышать паром вареной картошки при простуде. Сама по себе неприятная процедура, но чтобы сделать ее еще более жестокой, следовало накрываться с головой одеялом. Как много позже заметила одна моя знакомая, “за такое мучительство нужно лишать родительских прав”.
А мой армейский сослуживец из Саратова как-то рассказывал о полоскании горла авиационным керосином. Покруче, – говорил, – любого лекаря. Но за здорово живешь авиакеросин не раздобыть, – сетовал он. Вот это да! – помню, ошарашенно думал я. И с небольшой задержкой накатила следующая мысль – как же мне повезло, что мой папа не был летчиком.
Однако даже без столь экстремальных мер как керосин, у знахарства и народной медицины неиссякаемая фантазия, когда дело доходит до измывательства над беззащитными пациентами. Особенно если эти пациенты дети. А еще лучше – маленькие дети. Банки41, горчичники42, зеленка43 – раздолье на любой вкус. Можно, допустим, прикладывать к носу горячее яйцо. А то и сразу два – по одному с каждой стороны, и всю оставшуюся поверхность физиономии измазать зеленкой, чтобы стало совсем хорошо. Или соль в мешочке – тоже горячую. А можно более утонченно, с подвывертом, скажем, пичкать какой-нибудь полезной гадостью – черной редькой с медом, либо рыбий жир смешать с еще чем-то не менее мерзопакостным…
Хотя, опять же, все познается в сравнении. Мой сослуживец, чей батя в былые годы расхищал народное имущество ради того, чтобы травить авиационным керосином родного сыночка, рассказывал, как они с пацанами гудрон жевали.
– Ужас какой, – выпалил я. – А гудрон-то зачем?
– Да,.. – тут он цветисто выразился, – жвачек не было. Дефицит. А гудрона на стройках хоть жопой жуй. Правда, зубы потом черные.
“На жопе?” – хотел пошутить я, но меня перебили:
– Тю, а как же! Помню… – ностальгически выдохнул какой-то незнакомый коренастый тип. – А мы еще смолу жевали. Вишневую.
Тут я осознал, как много пропустил в детстве, и решил, что с орлами такого полета, пожалуй, шутить не стоит.
В свете вышесказанного придется взять часть моей критики обратно. Для любителей пожевать строительный гудрон заполировать его авиационным керосинчиком должно быть за милое дело. А на фоне того, какие непотребства вытворяли над собой больные (и даже здоровые), мои претензии к кустарному наследию врачества как-то меркнут.
Кстати, слово “врачевство” действительно существует. Полагаю, им не особо пользуются именно потому, что в нем слишком явственно звучит отголосок тех самых врак. Врач, врачевство, враки, врать…
Впрочем, это никудышная история. Нет сюжета. Одни разглагольствования. Так что – все. С этим покончено. Отрясаю прах этой истории с ног, рук, зачатков моих крыльев и всего прилагающегося. Вперед к будущему! К фабуле! К сюжету!
История с сюжетом и опять же про врачей.
Прихожу, значит, я к врачу. Не со скуки прихожу. По делу. Опухла щека и болит. И ладно бы только щека, а тут – аж вся левая часть физиономии. Даже сглотнуть слюну не могу. А мы – млекопитающие, – оказывается, постоянно это делаем. Короче, ни есть, ни пить… Да и говорить с трудом удается.
Врач на меня полюбовался, призадумался и направил на биопсию. “Поезжай прямо сейчас”, – говорит. Поехал, сделали мне срочную биопсию. Приятного мало – втыкают иглу в шею, выдирают небольшой кусок плоти и затем почему-то дают предварительное заключение на руки.
Возвращаюсь домой, лезу в интернет, делаю поиск на ключевые слова и… мне становится нехорошо… и сквозь пелену этого “нехорошо” на экране маячит диагноз: редкое сочетание рака с ВИЧ.
Назавтра после незабываемой ночи возвращаюсь к врачу. А он – умер.
– Врач умер, – сообщают в приемной.
Я даже про злополучный диагноз забыл. Стою, вспоминаю: крепкий, лет сорока пяти, вчера он на работе, а сегодня… Такая манера еще у него была, пощипывая подбородок, важно поглядывать поверх очков. Словом, внушительный дядька. А тут – бац и умер. Как-то это не шибко профессионально с его стороны.
Рак, ВИЧ, врач умер – хорошенькое начало, – подумалось мне.
Второй врач… не беспокойтесь, ему не суждено скоропостижно скончаться посреди следующего абзаца …второй послал меня на более обстоятельную биопсию – под полным наркозом.
Приехал в больницу, госпитализировали меня, подготовили к операции, вкололи что-то и повезли. В предбаннике операционной тетка с маркером ко мне тянется и норовит этим маркером в здоровую часть лица клюнуть. Уже в полузабытьи, я как-то догадался, что это она так отмечает, где резать. Догадался и шепчу: “Тетенька, вы что? Это ж не то полумордие”. А сам в ужасе думаю – что происходит? Опухоль-то уже в пол-лица, ошибиться сложно. Что же тут со мной сделают, если им такие очевидные вещи… неочевидны.
В общем, поставила она кое-как эту метку, и я отключился. Очнувшись от анестезии, сразу хватаюсь за лицо, нащупываю шов через повязку, и самые страшные опасения сбываются – не то отрезали. Отчекрыжили сантиметров на десять в сторону и ниже. Все одно к одному.
Выскакиваю из палаты, меня еще слегка ведет после морфина, врываюсь в… в… от ужаса я даже слово забыл… как этот кабинет называется, где врачи от пациентов прячутся?44 Короче, врываюсь туда, набрасываюсь на первого встречного. Он тычет пальцем в молодого хирурга. Тот, выслушав, усмехается.
– Верно, – говорит, – я намеренно ниже отрезал.
– Что-что?! – я не верю своим ушам.
– Понимаете, – продолжает он весело, – если это действительно рак лимфатических желез, то он за пару дней распространяется по всему телу, и тогда… ну, и тогда уже неважно, где оперировать. А если нет, то не стоит резать там, где опухоль, – шрам останется некрасивый.
Хотя я только-только узнал, что моя предполагаемая болезнь столь скоротечна, странным образом это успокаивало. Раз так щепетильно заботятся об эстетических тонкостях, должно быть, еще не все потеряно.
И впрямь, как можно бы заключить дедуктивным методом из того, что: а) это роман от первого лица; и б) эти буквы я печатаю, а слова подбираю, не из какого-то там загробного мира; первоначальный диагноз не подтвердился. Впрочем, радоваться было пока рано.
Два следующих месяца я метался по врачам, выдвигавшим разнообразные и причудливые гипотезы о причинах моего недуга. Не медицина и даже не врачество, а какая-то жалкая пародия. Тем временем мое самочувствие неуклонно ухудшалось, а опухломордие расцветало, пугая окружающих усугубляющейся асимметричностью. Вдобавок становилось все труднее и больнее ворочать языком. Я постепенно терял не только человеческий облик, но и дар речи, и был вынужден изъясняться преимущественно пантомимой.
Наконец-то причина моих мытарств была установлена: камень в слюнной железе или ее протоках. Прежде я даже не подозревал о существовании таких желез. Однако они есть, и есть их выводные протоки, открывающиеся в ротовую полость на верхушках специальных подъязычных сосочков. А сами железы расположены под скулами. Как-то так. Или, во всяком случае, приблизительно так утверждали медики.
Стало быть, камень в железе. Ерунда, особенно на фоне предварительного диагноза. Элементарное шунтирование, камень небольшой и вытащить не проблема, – заверяли врачи. В ту пору мне было не до лингвистических изысков, и я не вспоминал, откуда происходит слово “врач”. Нарисованная ими картина казалась как нельзя более ясной, а решение – логичным и простым. Наученный горьким опытом толкования диагнозов при помощи интернета, я больше не стремился расширить свои познания. Врачи все доходчиво разъяснили, я поверил и успокоился. Но не тут-то было.
Одна за другой были проведены две неудачные операции шунтирования. Сперва камень был обнаружен, но извлечь его не удалось. Потом они затолкали его куда-то, и не могли найти. Каждый раз надо мной измывались часа по три – в полном сознании и на глазах у группы любознательных стажеров. Проводились обе процедуры крайне агрессивным врачом и сопровождались мерзкой и острой болью.
Я попытался возмутиться, но главврач, соизволивший принять меня лишь после настырных прошений, с нетерпением предложил, раз я так нежен и чувствителен, просто-напросто удалить эту железу. Действительно, что тут рассусоливать, давайте отрежем. Но постойте, как это “отрежем”? Их же, как я понял, всего две – одна под правой скулой, другая – под левой. А если и со второй что-то станется, тоже удалим? И как я без них тогда?
Еще там присутствовал этакий пузатый добрячок с гипертрофированным чувством юмора, неустанно балагуривший по поводу моего, как он выражался, драгоценного камня, величавший своих коллег кладоискателями, каламбуривший на тему приисков, золотой лихорадки и еще чего-то в подобном духе. Остального не упомню, мне как-то было не до того. Я был зациклен на том, что у меня две железы, и одну из них хотят оттяпать, чтобы лишний раз не заморачиваться.
Много позже один мой начальничек – он очень любил повторять “Я начальник!” – утверждал, что слюнных желез четыре. Есть, дескать, еще две где-то в районе ушей. Все было уже позади, и выяснять, кто прав, я тогда не стал. Пусть у него будет четыре, раз ему так нравится. Он же “начальник” как-никак. А у меня зато крылья, ну… или их зачатки, а у него ни крыльев, ни даже их зачатков не наблюдалось.
Ну вот… я снова увлекся. Вечно меня заносит.45 Однако, во имя восстановления анатомической справедливости, при написании этого фрагмента я досконально выяснил вопрос и ответственно заявляю, что слюнных желез у нас много. Три пары больших и еще туча мелких. Видать, и вправду можно спокойно их удалять – хотя какой в этом смысл, если проблема с протоками?
Вероятно, их логика была такова – этот тип уже достал, давайте ему что-нибудь отрежем, а там видно будет. Авось поможет. Или так: отрежем, чтобы неповадно было сюда таскаться и по пустякам морочить голову занятым людям.
Как бы то ни было, моя теперешняя осведомленность никак не снижает остроты тогдашней ситуации. Итак: слюнных желез (в моем тогдашнем представлении) у гомо сапиенсов две, и разбрасываться ими направо и налево казалось слишком легкомысленной расточительностью.
Так как я не угомонился, было проведено третье шунтирование. С него я сбежал. Не выдержал. Специально ради меня оперирующим врачом был снова назначен тот же самый агрессивный садист, замечательно поиздевавшийся надо мной уже дважды и умудрившийся так искусно затолкать куда-то злосчастный камень, что теперь не мог его обнаружить.
Разинув рот, я полулежу в чем-то вроде зубоврачебного кресла, в полном сознании и под местным наркозом, который нисколько не помогает. В небо под языком воткнуто штук шесть каких-то металлических инструментов устрашающего вида. Надо мной нависает этот бармалей с ассистентами, чтобы не сказать – подельниками. Всякий раз, когда я дергаюсь от боли, он бросает инструменты так, что, падая на передние зубы, они впиваются в плоть воткнутыми в небо концами. Бросает и принимается орать мне в лицо. Вокруг толпятся стажеры, выразительно переглядываются, о чем-то шушукаются. А я даже не могу ничего ответить на вопли бармалея из-за этих железяк во рту, могу лишь сипло мычать.
Посередине этого истязания я сломался, вырвался и сбежал. Однако, как ни странно, у этой истории счастливый конец. Пришлось подсуетиться, раскошелиться, и я очутился в маленькой частной клинике на юге страны у настоящего специалиста. После анестезии и еще минут десяти неких, как мне казалось, подготовительных манипуляций, я поинтересовался, когда начнется сама процедура. Вместо ответа хирург потянулся за пробиркой, разжал пинцет, камешек звякнул о стекло, врач аккуратно закупорил ее и презентовал мне на память.
Однако такие счастливые развязки, как мы знаем, хоть и прикидываемся, что это как бы и не совсем так, – лишь временные и локальные победы в заведомо обреченной борьбе. Мы взрослеем, во всяком случае, так принято называть первую стадию телесной деградации. И мы все пытаемся оттянуть тот срок, когда вместо “взрослеем” придется употреблять “стареем”. Так усердно делаем вид, что не гнушаемся ничем, в том числе подобными лингвистическими уловками.
“Нынешние сорок – это когдатошние тридцать” – или какой-нибудь подобной вымученной и лживой сентенцией, догадываюсь, одарят меня на очередной юбилей. Мы взрослеем, мужаем или… не уверен, как назвать подобный процесс относительно женщин… можно с большой натяжкой сконструировать глагол “бабеть” или “возбабеть” – метаморфоза, при которой из маленькой козявки с двумя бантиками на макушке вымахивает целая бабища со всеми причиндалами… кхм… не, “причиндалы” Господин Редактор наверняка забракует, попробуем так: бабища со всякими впуклыми и выпуклыми атрибутами… хотя это тоже как-то не то… Впрочем, до каламбуров ли, когда мы стареем, и как это ни называй, как ни изгаляйся, наш организм, который мы привыкли отождествлять с собой, начинает нас подводить.
И не знаю как у вас, но у меня множество вопросов и возражений. Однако моего мнения не спрашивают, меня лишь извещают. Сперва этот мой организм – различными болезненными симптомами, потом, когда я пугаюсь в достаточной мере, чтобы начать метаться по врачам, они вгоняют меня в еще больший ужас непонятными диагнозами. И все у них не лечится: хронический вывих – не лечится; сломанный позвонок – не лечится; астигматизм – этим словом мой словарный запас обогатился совсем недавно,.. – и да-да, представьте себе, астигматизм тоже не лечится.
– Возраст, ничего не попишешь, – пытается урезонить меня окулист, когда я спрашиваю, почему падает зрение и как этого избежать. – Что вы хотите, вам уже вон сколько лет, – произносит она таким тоном, будто я с кем-то об этом давно договорился или подписал контракт, где мелким шрифтом был указан этот астигматизм, а теперь настал срок выплаты по счетам и… и из ее тона угадывается невысказанное: – С какого перепуга, спрашивается, вы еще тут чем-то недовольны?! Скажите спасибо, что проблемы со зрением у вас начались только сейчас.
Но я-то так не договаривался. Я ведь ничего ни с кем не подписывал.
И если бы предложили сделку, где в двадцать семь мне объявят, что у меня сломан позвонок; в, скажем, тридцать два будут шокировать короткими, но страшными словами, как выяснится позже, ложного диагноза, а затем несколько месяцев измываться над моей железой; и еще через пару лет начнет падать зрение… И это напомнит мне о том, о чем совсем не хочется вспоминать, – о том, что в какой-то момент у меня вполне может обнаружиться наследственная болезнь, в результате которой я начну слепнуть, и которая толком не лечится, а чтобы приостановить деградацию, необходимо делать внутриглазные инъекции.
И моя бабушка уже который год вынуждена ежемесячно таскаться в больницу, где ей втыкают иглу в глаз и вводят баснословно дорогой лекарственный препарат, который не помогает. То есть от него зрение не улучшается, это неизлечимо. Вся надежда лишь на то, чтобы замедлить ухудшение, и только в самом лучшем случае его остановить. Но нет, пока нет. Деградация не прекратилась и даже не замедлилась. И никто не знает, поможет ли эта терапия в дальнейшем.
И во всей этой несказанной прелести очередной многомудрый эскулап будет разводить руками и в недоумении интересоваться, что именно меня в таком раскладе удивляет или не устраивает? Я бы на такую сделку, если вы еще помните, о чем речь, не согласился. Меня все не устраивает. Все вместе и каждая жуткая и омерзительная деталь в отдельности. Я, кстати, в том перечне про хронический вывих забыл, но все это меркнет на фоне того, что уготовано в будущем мне и каждому из нас в преддверии неизбежного начала неизбежного конца. Так что, опять же, не знаю как вы, но я со всем этим КАТЕГОРИЧЕСКИ не согласен. Разве что… против крыльев бы, пожалуй, не возражал.
И меж тем как все вокруг осыпается, а мы пытаемся изобразить красивую мину при плохой игре, приправляя горькую реальность сальными шуточками, и делая вид, что это все как бы понарошку,.. жизнь проходит мимо. И вовсе не незаметно, очень даже заметно. Заметно в каждом зеркале – пока не сильно, но уже явно. Да и если бы только в зеркалах, – в сущности, не так часто я в них заглядываю, – но с недавних пор я просыпаюсь, смотрю вокруг… выбора-то особо нет – проснулся, открыл глаза и приходится куда-то смотреть… так вот, смотрю я вокруг, и вижу не это “вокруг”, а астигматизм.
Каждый день… каждый день первое, что я вижу, – это то, что я вижу хуже. Из нечеткости всякой мелкой детали щерится напоминание о том, что в моем глазу угнездился и прогрессирует этот самый астигматизм. Он выглядывает из каждой размытой грани каждой поверхности. Из стен и фасадов знакомых зданий. Я выхожу на улицу, и каждая табличка, которую я раньше мог ухватить издалека цепким взглядом, буквально кричит мне о нем. Астигматизм таращится на меня из каждого дорожного знака, из каждого столба, из затертых и поблекших очертаний дальнего конца моей улицы, привычно сворачивая на которую, я вижу не красиво распахивающуюся перспективу, а астигматизм. И всякий раз заново убеждаюсь, что мои глаза меня предают. Еще так недавно острое зрение меня подводит.
Я замираю у большого окна в гостиной, перед которой справа бугрится холмистый ландшафт, тут и там живописно застроенный невысокими домами, а слева вдалеке лоснится берег и раскинувшееся до горизонта море… Я замираю, смотрю и вижу не рельефный пейзаж и не морскую гладь, а астигматизм.
Через эту призму еще отчетливей заметно увядание моих родных и близких, и первые весточки этого ужасающего и невместимого в сознание процесса среди немногих друзей и знакомых. И мне страшно. Горько, больно и жалко. Всех вокруг нестерпимо жалко. Не могу на это смотреть. Вероятно, потому зрение и портится.
А пока я пишу, этажом ниже орут друг на друга соседи. Особенно громко заходится соседская жена – тучная, неопрятная, но на редкость вежливая и обходительная при встрече на лестнице. Она орет на мужа, орет на своих детей: “Я убью тебя! Убью вас!” Порой мне кажется, что это они от ужаса. А этажом выше несколько раз в неделю бренчат на бесчеловечно расстроенном фортепьяно невесть какими судьбами занесенный в наши края детский мотив – в траве сидел кузнечик, в траве сидел кузнечик, представьте себе, представьте себе,.. – звучит это так безысходно, будто кто-то подвывает от ужаса, от животного страха. И я не знаю, что жутче – крики неопрятной тетки или этот болезненный и заведомо обреченный кузнечик, никак не ожидавший такого вот конца.
И на фоне осыпающейся окружающей реальности, телесного распада и увядания, я смотрю на себя и свой так называемый жизненный путь… Хотя это больше походит на заплутавшую тропку, затерянную стежку, если не на заячью попытку замести следы, скрыться, избежать… Чего избежать? От чего скрыться? Я точно не знаю.
Я только знаю, не хочу признавать, но где-то в глубине – знаю, что живу будто не по-настоящему. Будто тренируюсь. Набрасываю эскиз. Черновик. К чему-то готовлюсь, отрабатываю, оттачиваю какой-то жест, слово, штрих… А пока я упражняюсь, жизнь, проживаемая тем временем как бы понарошку, проходит каким-то “мимо”… А я все тренируюсь, чтобы когда-нибудь, когда настанет тот самый миг, взять кисть и сделать некий крайне важный и неповторимый мазок… Хочется так легко и изящно, чтобы взмахнуть крылом, чтобы рассыпались искры и… и… Но я все никак. Никак не могу красиво раскинуть крылья.
Да и как их раскинешь? Когда взгляд уже не так зорок, когда сломан позвонок, вывихнуто плечо, и не раскинуть крылья, как хотелось бы. И даже не раскинуть, как мог когда-то, и вовсе не так давно. Но все равно… Все равно ведь надеешься…
На что?
Смешно даже… смешно до слез.
