Владимир Быков
Два полюса
Гамильтон
Александр Гамильтон – один из основателей конституции, становления и укрепления американского государства. Яркая личность, наделенная огромной энергией, высочайшей целеустремленностью, незауряднейшим умом, чувством здравого смысла, удивительной практичностью и, в довершение, талантом превосходного публициста.
С 11 лет он вынужден был полагаться только на себя, на собственные силы и способности. В 14 лет – старший клерк в конторе крупного торговца Крюгера, который вел дела по обе стороны Атлантики.
В таком, по нашим понятиям, совсем детском возрасте, оставшись как-то за хозяина, он управляет фирмой и безапелляционно отдает команды опытным седоусым капитанам. Этого ему мало. В те же 14 пишет и печатает в местной газете свою первую статью… «Правила для государственных деятелей» и, пока еще в подражание, поучает читателя в необходимости твердой власти, хвалит британскую систему правления, считает ее «мудрым установлением». После сей заявки в 15 лет он покидает родной остров Нэвис в Карибском море и появляется в Нью-Йорке с тем, чтобы через три года сделать свое имя известным в кругу американских политиков. Вот каким образом тогда наставлял их этот 18-летний юнец.
«Безотлагательность ситуации требует решительных и надежных мер… Мы можем прожить и без внешней торговли. При необходимости мы образуем и укрепим собственное фабричное производство. Оно проложит путь к славе и величию Америки и сделает страну менее уязвимой для посягательств тирании… Гуманность не требует от нас жертвовать своей безопасностью и благополучием для удобства или интересов других. Самосохранение – главный закон человеческой природы. Когда на карту поставлены наши жизнь и собственность, было бы глупо и неестественно воздерживаться от мер, способных сохранить их только по той причине, что они могут причинить ущерб другим… Бурные времена требуют от политических кормчих величайшего искусства для того, чтобы держать людей в нужных рамках».
Через пару лет его, бросившегося с мечтой о ратных подвигах в армию и прослужившего к тому времени в ней менее года, замечает Вашингтон и приглашает к себе на пост личного адъютанта главнокомандующего. И что же он? Выполняет чисто адъютантские поручения? Ничего подобного. Он становится доверенным лицом нью-йоркских финансовых воротил. Начав с освещения чисто военных вопросов, он весьма скоро переходит опять к изложению своих взглядов и поучений по самым разным вопросам. Амбиции его не знают границ.
В должности адъютанта он излагает свой первый экономический манифест, весь проникнутый гамильтоновским практицизмом и откровенностью. Он пишет об основной проблеме – о «состоянии денежной системы»; налогах, что «ограничиваются не только богатством государства, но и характером, привычками и настроениями населения, не позволяющими в данной стране поднимать их высоко»; займах и людях, трудно заставляющих себя ссужать обществу деньги, «когда могут найти более прибыльные способы их использования»; о создании национального банка; наконец, о главном в своей концепции – подчинении всего плана такой денежной системе, которая бы делала людей «непосредственно заинтересованными в сотрудничестве с государством», полагая при этом, что «самая надежная опора любого правления – личные интересы».
Одержимый таковыми имперского масштаба соображениями, он оставляет армейскую карьеру и окунается полностью в политическую борьбу. На этот раз – в борьбу за Конституцию. Его исходные позиции здесь проникнуты опять той же самой открытой практичностью. «Все общества разделяются на избранных и многих. К первым относятся богатые и родовитые, к последним – масса народа. Имущественное неравенство составляет огромное и важнейшее различие в обществе. Оно так же вечно, как и стремление его к свободе. Говорят, что глас народа – глас божий, но в действительности это не так. Народ буен и изменчив, он редко судит и решает правильно. Поэтому нужно предоставить первому классу твердую и постоянную роль в управлении государством. Республика не допускает решительного правления, в котором и состоит как раз все достоинство государства».
Только такой подход, считал Гамильтон, в силах обуздать «безрассудство демократии». Это его основополагающий макиавеллевский принцип политического мировоззрения. Но лишь исходный принцип, а отнюдь не вся концепция. И потому он, будучи к тому же настроенным против богачей, утверждал, что «подлинная свобода кроется не в деспотическом строе или крайностях демократии, а в умеренном правлении». Исходя из чего, добавлял к чистой олигархии демократический противовес – нижнюю палату, а к ним в целом монарха, которого именовал «губернатором».
В полной совокупности это была достаточно доктринерская позиция, и она была сглажена в согласованном варианте американской конституции, но именно она-то и сделала конституцию столь долго действующим документом. Для того же, чтобы это стало реальностью, потребовалась беспрецедентная пропагандистская работа, в которой Гамильтон принял главенствующее участие, написав за 8 месяцев лично более 50 статей в знаменитую серию «Федералист» с ее явной направленностью в защиту предложенного проекта. Феноменальный случай в истории обоснования любой иной известной нам похожей идеи.
Он с величайшим напором и прирожденной, упомянутой нами, откровенностью называл все своими именами и потому более чем кто-либо из его сподвижников способствовал принятию конституции. Он исходил при этом из реального мира с его «неисчислимыми источниками враждебности между государствами: жаждой власти и ревностным отношением к власти других, стремлением к господству и преобладанию, торговыми противоречиями и личными мотивами».
«Что до сих пор изменила торговля, кроме целей войны? – задает он вопрос. – Разве республики на практике оказались менее подвержены войнам, чем монархии? Не пора ли пробудиться от призрачных грез о «золотом веке» и взять за правило, что мы еще очень далеки от счастливого царства абсолютной мудрости и совершенной добродетели? Единство торговых и политических интересов может проистекать только от единства правления».
И, наконец, его заключительные победные аккорды непосредственно перед голосованием. «Предлагаемая государственная структура так сложна, так искусно построена, что практически исключает возможность успешного прохождения неполитичных или злонамеренных мер. Чего же хотят джентльмены, которые выступают против такого государства? Почему они требуют, чтобы мы ограничили его власть, его возможности, подорвали его способность осчастливить народ? Когда мы создали систему, совершенную настолько, насколько может быть совершенно творение человека, вы должны довериться, вы должны предоставить власть!»
А вот еще кое-что из более позднего —в рамках принятой новой конституции, когда он был назначен главным финансистом страны – страны разоренной, наводненной спекулянтами всех мастей, со слабой промышленностью и огромным государственным долгом. С чего начать?
Он отбрасывает, в частности, все возможные наиболее очевидные варианты ликвидации или уменьшения государственного долга, вроде: распродажи свободной земли, инфляции или оплаты государственных бумаг по бросовой рыночной стоимости. В отличие от наших политиков и горе- экономистов времен перестройки он принимает к обеспечению весь долг, мало того, включает сюда еще и долг штатов, так как считает абсолютно неприемлемым для государства отступление от своих долговых обязательств, дабы «не опрокинуть всю общественную мораль». Иначе, добавляет он, «у вас будет что угодно – анархия, деспотизм, но только не справедливое и налаженное государство». Сильное и справедливое государство – это неизменный его конек. Теперь он прямо занимается его возведением и непосредственно претворяет в жизнь то, что так рьяно защищал ранее.
Дальше – борьба: за создание милого ему мощного национального банка, как важнейшего института для кредитования отечественных товаропроизводителей; за индустриальное развитие страны; за активнейшую при этом помощь со стороны правительства; за мощную протекционистскую политику. «Важно, – снова убеждал он, – пробудить доверие осторожных и бережливых капиталистов. А для этого нужно заставить их видеть в каждом новом, и потому рискованном, начинании гарантию поддержки государства, которая должна быть достаточной для преодоления препятствий, связанных с любыми первыми экспериментами». Это не брошенные на ветер слова. Все подкреплялось совершенно конкретными действиями, четко соответствующими им пропагандируемому и защищаемому в многочисленных по-прежнему статьях и выступлениях.
Какое мощное подтверждение уникальной талантливости, практичности и целеустремленности человека дела! Гамильтон – по оценке Джефферсона – подлинный колосс, он один стоил целого войска. Он – живой пример политика, у которого слова редко расходились с делами, а желания, кажется, полностью соответствовали достигнутому. Все наши современные политические вожди и государственные деятели и в подметки не годятся этому славному борцу за правду жизни и непревзойденному пропагандисту и полемисту, жившему 200 лет назад. Вот откуда гордость американской нации за свою страну. Вот откуда величие современной Америки. Вот чем можно объяснить позорное состояние современной России.
Гамильтон был поэтом в политике и погиб как поэт – на дуэли. До последнего часа он сохранил верность своей натуре и даже в такой трагедийной обстановке не преминул написать очередное, теперь последнее, назидание. «Мои религиозные и моральные принципы решительно против дуэлей. Вынужденное пролитие крови в частном поединке причиняет мне боль… Способность быть полезным в будущем, противясь злу или совершая добро, окажется неотделимой от подчинения общественным предрассудкам, и в частности – этому».
В 1788 году Нью-Йорк устроил грандиозную манифестацию в честь Гамильтона и Конституции, спустя 16 лет – с невиданными почестями его хоронил.
После смерти высокие «религиозные и моральные принципы» Гамильтона подтвердились еще раз. Оказалось, что он умер в нищете и все его имущество описано за долги. Почести, отданные американским народом Гамильтону, были заслуженными вне каких-либо исключений.
Наполеон
Наполеон Бонапарт. Есть нечто общее в исходных биографиях Наполеона и Гамильтона. Природный ум, талантливость, самобытность, высочайшая самоуверенность у обоих, чуть не с детского возраста, – все, что нужно для проявления своей натуры. И… совершенно разное движение по жизни, разная известность, продиктованные, кажется, только чисто внешними привходящими обстоятельствами.
Первый – признанный всем миром «Великим», одержавший массу непревзойденных побед в военных сражениях и отправивший на тот свет миллионы человеческих жизней; второй – забытый большинством, вкусивший от войны малодостойную адъютантскую службу, одну случайную атаку во главе батальона солдат и едва ли кого убивший. Вместе с тем практически одинаковые по действительной полезности их конечные результаты жизни: создание разумной государственности – одним в Америке, другим во Франции.
Так в чем же сила Наполеона, что сделала его чуть не вторым, после Цезаря, великим человеком в нашей истории; заставила написать о нем сотни, если не тысячи, биографий, воспоминаний, романов и прочих трудов; разделила лагерь его современников на массу очарованных его гениальностью и столь же великое число непримиримых врагов, видевших в нем преступника, убийцу и дьявола, хотя и не отрицавших при этом многих достойных внимания сторон его человеческой души?
Врожденная страсть к безграничной личной власти, почти мгновенно (после ставшей близкой к реальности) преобразованной в Наполеоновой голове в полусумасшедшую идею о мировом господстве. И преотлично с ней сопрягаемое лояльно-объективное, с высоты его положения, отношение к своему окружению, естественного, в принципе, если в разумных размерах, свойства любого умного и благородного человека, а потому привлекательного, ценимого часто даже более истинной талантливости. Вот то, что, в сочетании с отмеченным выше, послужило основанием стать ему в глазах толпы великим.
Толпа, ее не знающая границ жажда к вере, подчиненность авторитетам и неуемная способность восхищаться чисто внешними эффектами, вне какой-либо связи с их полезностью, более чем все остальное возводит наделенную болезненной исключительностью личность в сан великих. Для здорового человека сопровождающий ее движение шум не производит особого впечатления. Исключая разве неприятный осадок от самого шума, вроде, например, состоявшегося в нашей стране по поводу двухсотлетия Пушкина, которого очередные шумопроизводящие старались превратить в очередного бога.
Человек раб своей сущности, а она есть следствие его возможностей, данных от природы и других внешних, может быть случайных, обстоятельств жизни: воспитания, окружения, эпохи. Он знает, что смертен, прекрасно понимает бессмысленность, ничтожность своих страстей и деяний в океане вечности, но тем не менее действует. Почему? В этом частном «почему?» и содержится ответ: природная тяга к деятельности заставляет индивида эксплуатировать способности и в зависимости от масштабности последних буквально навязывать окружению свое Я во всем его прекрасном и преступном многообразии и, особенно, в части устремленности к власти.
Власть проявляет себя как мощное, определяющее борьбу живого свойство человеческой натуры. Власть во всем. От желания стать во главе государства или шайки бандитов – до стремления быть первым в той или иной области жизни и знания, приказывать и затверждать, заставлять себя слушать и восхищаться. Даже заумнейший спор между Сократом и Калликлом о правде жизни – обычное упражнение ума – есть своеобразная форма власти над людьми.
Способы обретения власти не имеют границ, но непременный ее атрибут – ложь, в лучшем случае недоговоренность, сокрытие полной информации. Власть и демагогия – две страсти человеческой природы, неразлучно связанные между собой. Желание, характер, природные наклонности человека лишь толчок к власти. Движение к ней как бы предопределено: способность к игре и слову здесь будто только для того и дана человеку, чтобы иметь возможность представить свету в придуманно-приглядном виде то, чего он добивается.
Власть удесятеряет силы и возможности человека, придает ему уверенность в себе, поднимает его в глазах окружающих, во всевозрастающем масштабе способствует его своеобразному обожествлению и тем большему, чем больше власть. Впрочем, действия простых людей и мотивы их точно таковы, как и поступки людей, «творящих» историю. Меняется только оркестровка и размеры оркестра. Человек играет самого себя – это ему ничего не стоит.
Наполеон по своей властной натуре был к тому же игрок и в прямом смысле этого слова. Игрок быстрого экспромта и потому оказался наиболее приспособленным к скоротечным, прежде всего и прославившим его, победоносным военным сражениям, которые он с наглой самоуверенностью называл без какого-либо исключения «честными и вынужденными».
Начинаясь фактически по амбициозным желаниям одержимых, они вовлекают в свою круговерть огромные массы людей. Сначала, явно помимо их настроя, с чувством боязни, страха и апатии. Однако через некоторое время под воздействием крови и смерти, чисто природных качеств всего живого, люди входят в раж и с ненавистью бросаются на себе подобных, и чем больше и скорее производится первого, тем сильнее проявляется второе. Люди забывают о причинах войны, о своем недавнем безразличии к ней и своем осуждении ее зачинщиков. Война становится подвигом. О ней слагают песни, ее славят, отмечают, не отдавая себе отчета в том, что все сопровождающие ее «благородные» поступки, как самого признанного Гения, так и многих других участников, ничто в сравнении с организованными ими злодеяниями и смертью их собратьев.
Интуитивно или осознанно (нас не очень интересует) Наполеон отлично усвоил эту психологическую норму человеческого восприятия войны. Придуманная им (и припудренная императорской заботой о своих подопечных) предваряющая сражение пропаганда героики войны и солдатской победной славы, а затем всемернейшее ускорение сражения и быстрейший вывод на состояние осязаемой солдатской массой бойни – вот формула его победных шествий по Европе. Как только была нарушена одна из составляющих данной формулы, так Наполеон моментально потерпел поражение.
Великолепный тактик, он оказался никуда негодным стратегом ни в плане оценки конкретных военных возможностей своих противников, ни в плане общего понимания хода истории. Его глобальные видения мира и принципов его построения, оценка интересов и желаний других людей, наделенных, может, и меньшими способностями, но ничуть не меньшими, чем у него, амбициями, представляются нам настолько же наивными, как и таковые самого последнего солдата гвардии. Его многочисленные и многословные оправдательные объяснения своих поступков и действий тенденциозны, однонаправленны и не выдерживают никакой критики. На фоне вполне эффектных действий он оказался самым элементарным утопистом. «После стольких лет смятений, жертв и крови Франция ничего не получила, кроме славы», – сказал в свое время русский император Александр І. «Ничего, кроме славы», – таков итог наполеоновских сражений.
Аналогично он проявил себя на гражданском поприще. И тут он полагался более всего на личное гипнотическое величие, не отдавая отчета в реальной долговременной действенности своих практических шагов.
Так в чем же настоящая полезность деяний этого человека? В его Гражданском кодексе, плоде действительно незаурядного ума и подлинного прозрения. Она подтверждается в конечном итоге им самим. «Моя слава не в том, что выиграл 60 битв. Если что и будет жить вечно, так это мой Гражданский кодекс». Хотя для справедливости следует упомянуть, что к тому времени была принята не менее сильная американская конституция.
Что еще? Чисто наполеоновское. Это его, как бы вступающее в противоречие с мощным, им придуманным для себя, историческим предназначением, необычайно широкое, на протяжении всей жизни до последнего дня, проявление обычной житейской нормы – общепризнанной (хотя, скорее, и здесь на уровне элементарной игры) человечности и заботы о людях. Причем вне какой-либо связи с их имущественным и социальным положением, вне каких-либо иных обстоятельств, места и времени. Это его производившая сильное впечатление феноменальная память, которой он умело пользовался, с собственным умилением и гордостью всячески подчеркивал и поддерживал в глазах окружения. Это его в состоянии экстаза столь же впечатлительная личная храбрость, артистически им разыгрываемая в самых различных, иной раз почти внешне безвыходных ситуациях.
Наконец, главное. Он был «честным» монархом: не лгал напропалую, как большинство; честно, если так можно сказать, сражался и не держал кинжал за пазухой; не признавал демократию с ее никчемной болтовней; боялся неуправляемого народного бунта; вершил справедливый суд – короче, делал и поступал видимо так, как нравится простому воину и прочему, работящему, люду. Качества, которые отмечал даже Л. Толстой, несмотря на явное более чем негативное к нему отношение.
Известность Наполеона отсюда – прежде всего в солдатских рассказах, в воспоминаниях его маршалов, генералов и слуг. Тем паче что больше всего на человека как раз действуют и оставляют след в памяти акты пожара, войны и смерти, особо, когда они инспирируются, к тому еще, явно незаурядными личностями.
По большому же счету, молодой Наполеон был выдвинут на арену (из вполне возможной абсолютной неизвестности) революционной ситуацией и многими сопутствующими случайностями, порожденными, как всегда, непомерной глупостью предшествующей власти, ее инерционностью, жадностью и самым элементарным ожирением. Всем последним, а прежде всего лишенным сомнений почти юношеским возрастом, когда лучшие творческие силы, по Ницше, еще не «атрофировались от безделья», в немалой степени и определялись великие его победы. Как только Наполеон погрузнел, обрел дворцовый лоск и сам оброс житейским жирком всяческих условностей и дворцовых императорских гадостей, противный ему старый мир, наоборот, проснувшись от спячки, чуть-чуть подумал, дал верную оценку ситуации и сделал ее той, какой она и должна была быть по всем законам мироздания. От величайших потуг гения осталось ровно столько, сколько должно было остаться в большой истории. Гигантский энергетический потенциал принес ему на самом деле лишь славу.
Но ведь она, известно, в немалой степени порождена разными творящими чаще всего из одних чисто меркантильных побуждений. В биографии Наполеона материала для подобного сочинительства было более чем достаточно. Феномен! Люди познают сложнейшие науки, а простейшие житейские истины – нет, или с трудом, достойным удивления. Склонны восхищаться не полезностью сделанного, а его внешними атрибутами, затраченными усилиями, их продолжительностью, размерами, весом и прочими характеристиками, легко действующими на человека, когда ему не хочется думать.
Масса вещей восхищает массу людей благодаря моде и рекламе. В жизнеописаниях Наполеона такой информации, проистекающей от умиленного сюсюканья, унавоженного авторским желанием быть лично причастным к Великому, а потому безмерно приукрашенной, – много. Есть не меньше и другого, – уже от ненависти. Маниакальная самоуверенность и доходящее до наглости нахальство (вроде не виданной по масштабу раздачи им европейских престолов своим многочисленным корсиканским родственникам), страсть к роскоши и помпезности, развратность.
Впрочем, в жизни все относительно. Хорошее уживается с плохим, красивое с противным, добро со злом, верное и правильное с ошибочным, постоянное и неизменное со случайным. Подтверждение тому – два живших почти в одно время одержимых властью и славой антипода. Гамильтон и Наполеон.
