Владимир Быков
Два полюса
Семенов
Николай Николаевич Семенов, как и Капица, известный советский ученый и тоже лауреат Нобелевской премии. Они одновременно учились, молодыми вместе работали у Иоффе. Оба стояли у истоков создания советской науки, оба были директорами институтов, но… стояли и были несколько по-разному. Капица – работал и бунтовал, Семенов – работал и служил. Семенов не был инженером, что даже как-то отметил Капица, отметил вполне лояльно, как бы защищая его от непомерных приставаний к нему разных руководителей с чисто инженерными задачами, которых он решать, надо иметь в виду, не умел.
Однако факт есть факт, Семенов в меньшей степени сталкивался с реалиями жизни, нес на своих плечах меньший груз ответственности, менее был способен к многофакторному анализу действительности и только по одному этому мог легко служить. Надо полагать, что-то было от воспитания, характера, возможно, от возраста: он был на два года моложе, а для становления молодого человека в те предреволюционные годы это имело значение. За спиной у Семенова, кроме того, не было долгих лет работы в Англии
у Резерфорда, что были у Капицы и которые, естественно, не могли не сказаться и не повлиять на последнего. Хотя бы в части его взглядов на жизнь, его ненависти к чиновничеству, бюрократии и вообще ко всему, что претит здравому смыслу и нормальному здоровому человеку, прежде всего человеку дела.
Интересны для сравнения этих двух людей два сборника, оба с их статьями и выступлениями, практически одинакового объема, подготовленные одной и той же редакционной коллегией под руководством академика П.Н. Федосеева и изданные в одном и том же 1981 году.
В первом перед нами предстает человек-бунтарь, который не только согласен с Фрейдом, считавшим, что «гений и послушание – две вещи несовместимые», но и распространяет данную категорию непослушания вообще на любой по-настоящему творческий процесс, как процесс, прямо вытекающий из «недовольства существующим». Его речь нестандартна, он яркий приверженец общечеловеческих ценностей, вызывающий симпатию каждым своим поступком, действием и даже избранным подходом к освещению темы очередной статьи или выступления.
Во втором все вполне сносно и, вне сравнения с первым, сборник вполне читаем и, в ряде мест, даже с интересом. Но стоит положить их рядом, да еще открыть на страницах примерно одинаковой тематики, а таких чуть не все, моментально бросается в глаза отсутствие во втором как раз того, что особо прельщает тебя в первом. Главное впечатление – Семенов придворный ученый, я бы сказал, превосходный образец советского придворного. Отсюда у него нет борьбы, масса серости, догматического восхваления официально признанного, и потому непомерно много пустых, хвалебного вида, фраз и слов.
Исходные позиции Семенова и как гражданина, и как ученого не могли не вызывать адекватной им реакции со стороны Капицы. Доказательство тому – не только совпадение тематики их выступлений, но и более поздние даты выступлений Капицы, которые можно вполне принять как бы за ответы на соответствующие высказывания Семенова.
Выше приводились соображения Капицы о большой энергетике, которые были выдвинуты им в 1975 году, с критикой, если читатель помнит, ряда источников электрического тока, в том числе солнечных лучей. Не являются ли они ответом на аналогичное выступление Семенова в 1973 году, когда он с большим оптимизмом писал, наоборот, о целесообразности получения, даже не 100000 Квт, как у Капицы, а всего 50000 Квт, электротока с того же одного квадратного километра, видимо, совершенно не отдавая себе отчета в технических трудностях создания необходимого для сего сооружения и его стоимости?
Семенов очень много уделял внимания воспитанию молодежи. В сборнике приведен десяток его статей и выступлений по разным случаям жизни. Все они несут в себе отпечаток некоей высокопарности, казенности, лозунговости, дидактизма и марксистско-ленинского догматизма, то есть как раз тех вещей, которые недопустимы в воспитании и приводят к прямо противоположным желаемому результатам.
Советский ученый должен «все силы своего ума и чувств отдавать науке и служению народу; никогда не застревать на том направлении, которое начинает изживать себя, смело переходить на разработку новых, более актуальных для науки и народа направлений; радоваться успехам других и своих коллег; ценить талант в своих учениках; работать не ради славы, не ради карьеры, а ради того, чтобы создать научные ценности».
Или: «Вам предстоит использовать все преимущества социалистического строя, ликвидировать все побочные причины, мешающие быстрейшему прогрессу в области экономики, чтобы быстрыми темпами догнать и перегнать самые передовые в техническом отношении капстраны. Вам суждено осуществить переход от социализма к коммунизму… Вам надо быстро и решительно внедрять науку в производство… Надо твердо знать, что первым, кто понял все значение новых открытий физики этого времени (первого десятилетия 20-го века), был В.И. Ленин.
Главным в деле приема в исследовательские вузы является отбор наиболее одаренных в научном отношении юношей и девушек, и чтобы он был широким и охватывал всю молодежь страны – от отдаленных деревень до больших городов…»
Что это? Выступления академика или районного масштаба агитпросветителя? И не есть ли те результаты развала, к которым мы пришли в 60-е годы и при которых стали измерять достижения науки количеством кандидатов, докторов и числом написанных статей, – прямое следствие подобного вышеприведенному обучения молодых людей?
Капица, опять как бы в порядке противопоставления Семенову, выступил с подобной же темой в 1970 году на одном международном конгрессе. Полнейший контраст. Ничего похожего. У него это личностные, не подверженные внешнему влиянию размышления крупного ученого о путях совершенствования воспитания и обучения молодого поколения на основе собственного опыта и понимания тогда происходившего в мире. Его стандарт совсем другого плана. Он не взывает к тому, что должны и что обязаны молодые.
«Я, – говорил он, – всегда исходил из того, что при воспитании будущего ученого раннее развитие его творческих способностей имеет исключительно большое значение, и поэтому следует их развивать со школьной скамьи, и чем раньше, тем лучше… Надо дать людям, и прежде всего молодежи, смысл существования, привить интерес к решению социальных проблем, воспитать в них духовные качества, необходимые для восприятия науки и искусства. Поскольку воспитание и развитие духовных качеств человека в значительной мере определяется образованием, то это и есть та новая задача, которая выдвинута научно-технической революцией перед школой и вузами. До сих пор подход к образованию человека был скорее утилитарным. Его обучали для эффективного выполнения профессиональных функций – инженера, врача, юриста и пр. Теперь настало время, когда высшее образование становится необходимым всякому человеку…».
Для чего? А для того, – продолжал Капица, – чтобы человек научился с пользой для себя и для общества проводить еще и свой досуг. Далее он связал такое требование времени с удовлетворенностью человека от творческого труда, как прямого следствия образованности. Признал, что последней определяется и более высокий уровень «самостоятельности мышления и творческого восприятия окружающего мира». Отсюда он делал вывод, в отличие от Семенова с его «отбором наиболее одаренных», об обязанности «государства предоставить всему населению возможность получить высшее образование независимо от того, нужно это для профессии человека или нет».
Таким образом, Капица видел решение задачи движения и совершенствования общества не в тавтологическом повторении разных догм, а в максимальной его образованности с целью продуктивной самостоятельности его членов, чему, полагаю, учили его и Семенова Иоффе и другие, воспитанные на этой самой «самостоятельности мышления». Благодаря им только и шло столь быстрое и мощное становление советской науки в первые три десятка ее лет.
Дальше стал сказываться догматизм, в том числе семеновский, и наша наука начала сдавать свои позиции. Как прямой результат невыполнения предложений Капицы катастрофически пошел снижаться культурный потенциал и всего нашего общества в целом.
Внешне оба героя равны, оба много сделали в собственно науке, оба имели бесчисленное множество наград, оба были известны миру, но как по-разному они остаются в нашей памяти. Половина, если не больше, приведенного в сборнике Семенова достойна мусорной корзины; у Капицы – ценным остается всё.
Фрейд
Блестящий ум, талантливый писатель. У него масса покоряюще нестандартных своих собственных мыслей, оценок. Масса импонирующего, восхищающего естественной точностью, простотой и краткостью.
«Мировоззрение – это интеллектуальная конструкция, которая единообразно решает все проблемы нашего бытия, исходя из некоего высшего предположения, в котором в соответствии с этим ни один вопрос не остается открытым, а все, что вызывает наш интерес, занимает свое определенное место.
Научное мировоззрение утверждает, что нет никаких других источников познания мира, кроме интеллектуальной обработки тщательно проверенных наблюдений, т.е. того, что называется исследованием, и не существует никаких знаний, являющихся результатом откровения, интуиции или предвидения.
Философия не имеет никакого непосредственного влияния на большие массы людей, она интересует лишь самую небольшую часть самого узкого верхнего слоя интеллектуалов…
Практический марксизм безжалостно покончил со всеми идеалистическими системами и иллюзиями, но сам развил иллюзии, которые не менее спорны и бездоказательны, чем прежние.
Произведения Маркса как источник откровения заняли место библии и корана, хотя они не менее свободны от противоречий и темных мест, чем эти более древние священные книги. Да они и звучат не «материалистично», а, скорее, отголоском той темной гегелевской философии, через которую прошел и Маркс.
Совершенно подобно религии большевизм должен вознаграждать своих верующих за страдания и лишения настоящей жизни обещаниями лучшего потустороннего мира, в котором не останется ни одной неудовлетворенной потребности. Правда, этот рай должен быть по сю сторону, должен быть создан на земле и открыт в обозримое время».
Что ни фраза – разящий меч в адрес политических болтунов, перестраивателей мира и философов. Вот почему Фрейд не был признан командой ортодоксов, в том числе марксистами. И, вероятно, не был бы признан последними, даже если бы у него и не содержалось прямой критики
в их адрес, ибо марксизм – это как раз прямая копия любого религиозного учения, но лишь на более бездарном, приземленном, уровне.
Но… Опять это пресловутое «но». Фрейд почти бесподобен там, где он лояльно, вне своего тенденциозного настроя, занимается констатацией фактов жизни или анализом и критикой чужих неверных либо сомнительных, утверждений и выводов. Но как только он переходит в область личной устремленности, в область своего психоанализа, либидо, сексуальных и прочих «влечений», кончается умный Фрейд и появляется тот самый философ, одержимый желанием, с помощью теории, может и вполне правильной в своих каких-то частностях, объяснить нам чуть не все мироздание и закрыть ею глобальные вопросы, на которые не было и не может быть ответа. Какие-то милые глупости уникального ума!
На основе научной работы, которая «имела своей целью прояснить необычные, отклоняющиеся от нормы, патологические явления душевной жизни» (т.е. работы, не только ограниченной определенными границами исследований, но имеющей дело еще и с больными людьми), он пытается объяснить возможные пути избавления «человечества от зловещей опасности войны». Акт, порожденный естественным природным свойством всего живого, ориентированного, для своего движения по жизни, на борьбу, красиво распроясняется Фрейдом с помощью различных комбинаций из упомянутых «влечений» больных пациентов.
Даже если эти его «влечения» отнести к классу здоровых людей (в какой-то степени это действительно имеет место), то и здесь он будет принципиально не прав, ибо исходным принципом, законом существования живого, в интересующем нас плане, является сама борьба, а все остальное, в том числе влечения, устремления, желания и т.д., есть производное борьбы, ее инструментарий. На вопрос: а почему так? – ответа, повторяем, нет. Просто почему-то именно так устроена природа. Возможен, вероятно, мир, сконструированный по другим законам, наш же таков, каков есть.
В другом месте с той же предвзятостью он выстраивает логику возникновения и проявления массовой психологии. С чрезвычайной изощренностью рассказывает нам (правда, таким же образом действуют и многие другие, им остро критикуемые, философствующие авторы) о том, как психология индивида превращается в психологию массы. Вместо элементарного, что толпа в основе образуется индивидами, изначально назначенными, в силу своей природной натуры, только к восприятию массовой психологии, все упоминаемые им авторы длинно и муторно объясняют сей феномен ими придуманными разными условиями, а Фрейд, как и должно, – «либидо, энергией первичных позывов» и прочими аналогичными штучками.
Частных полезных и весьма интересных заключений и выводов у него тут полно, общая же концепция пуста и бессмысленна. А ведь прекрасно знает и относит себя в рассуждениях, например о войне, этом в чистейшем виде продукте массовой психологии, к той категории «Мы», что явно пребывают вне толпы, у которых война «вызывает физическое отвращение в самой крайней форме», а «эстетическое ее безобразие – ненависть, почти в такой степени, как и ее ужасы». Фрейда и его компанию с их уровнем мышления, надо понимать, в толпу не загнать никакими «условиями и влечениями». Причем, заметим, вне всякой опоры на «либидо», а лишь на основе провозглашенного им же «интеллектуального и эмоционального отталкивания».
Аналогичную картину чрезвычайной ограниченности в представлениях о мире людей мы усматриваем у Фрейда и по целому ряду других проблем, как только он впадает в свое собственное болезненное «влечение». Может я заблуждаюсь? Но посмотрите ниже, что о «теории, претендующей объять все», говорит Бонди, или о «гармонии законов природы» – Пуанкаре.
Бонди
Г. Бонди – известный английский физик. Знаменательна его небольшая книжка «Гипотезы и мифы в физической теории», которая была написана на базе прочитанных им Тарнеровских лекций и напечатана у нас в 1972 г. издательством «Мир».
Книжка объемом в 5 печатных листов содержит в себе кладезь исключительно четких, кратких и верных характеристик и оценок окружающего нас мира.
Начнем с его бесподобного вступления, заранее предупреждающего, что это авторские «потаенные мысли» и если читатель обнаружит в высказываниях «не слишком глубокую философию науки», то нужно помнить, что автор «совсем не философ, а физик», а если что не понравится из сказанного им о физике, то вроде как можно еще и учесть, что он к тому же «числится по кафедре математики». Какое блестящее уважительное отношение к чужому мнению! Автор полагает так, но это совсем не значит, что так же должен думать и читатель. И потому он одним этим предупреждением уже невольно настраивает последнего на активное восприятие авторских представлений, а они, на мой взгляд, просто безукоризненны.
Наука никогда не имеет дело с истиной (надо полагать – с абсолютной истиной). Но если теория прошла достаточно серьезную проверку, мы можем быть уверены, что существует некоторая область знания, которая вполне адекватно этой теорией описывается, и по отношению к данной области было бы просто сумасшествием применять более сложную теорию. Особенностью науки является то, что мы можем выявить самые, например, существенные черты движения луны без знания конкретных деталей строения земли. Более, любая теория (истина), претендующая объять все, должна погибнуть.
Уравнение, которое говорит обо всем, по существу не в состоянии сказать ни о чем, хотя бы потому, что если бесконечное множество явлений нашего мира описать одной формулой, то путь к пониманию конкретного события окажется непомерно длинным и сама такая формула будет просто лишена практического смысла. Любой теории необходима известная глубина и жесткость, но когда она начинает пытаться охватить все мироздание, вероятность того, что от вас это «все» ускользнет, возрастает до единицы. Такая теория окажется бесполезно жесткой, в ней не найдется места для новых открытий, не окажется простора для введения чего-то нового.
Известны из истории попытки добраться до «окончательных», последних уравнений, абсолютно исчерпывающих формулировок, теорий, охватывающих все. Однако эта тенденция к поискам глубины кажется крайне рискованной. И не потому ли на этом пути не было получено пока никаких результатов? Бонди подчеркивает, что относится к подобным поискам резко отрицательно в их исходной принципиальной основе.
Философской глупостью является попытка, «следуя велению нашего разума» и подчиняясь «структуре мышления» (это прямо против Юма), раскрыть всю физическую картину мира. По существу такая попытка сводится к тому, что якобы наука о познании – это чуть не единственный инструмент для открытия новых физических законов. Выяснение структуры нашего мышления – дело бесполезное, потому хотя бы, что наши умственные способности определяются, прежде всего, гибкостью и приспособляемостью этого самого мышления ко всему тому, что делает его полезным.
Кроме того, не следует забывать, как и когда формируется наше мышление. Оно формируется в значительной мере в самые первые годы нашей жизни в результате знакомства с различными вещами. Мы познаем курс физики за первые два-три года детства, познаем значительно ощутимее и запоминаем гораздо крепче, чем что-либо другое, о чем мы узнаем позже. Представляется, что эти важные аспекты физики могут заключать в себе значительно больше информации, чем принято было думать.
Наконец, прямой гимн в адрес техники, взаимоотношения которой с наукой Бонди для образности сравнивает с известным соотношением между курицей и яйцом. Верно, пишет он, что современная техника вышла из недр современной науки, но также верно, что мы не имели бы современной науки без современной техники. Неудержимый поток открытий в конце позапрошлого века стал возможным только благодаря тому, что развитие техники позволило создать хорошие вакуумные насосы, надежные рентгеновские установки и т.д. В какое-то время укоренившийся предрассудок, отводящий технике второстепенную роль, – нонсенс. На самом деле техника в такой же степени определяет развитие науки, в какой наука обусловливает движение техники.
«Потаенные мысли» Бонди особо мне привлекательны, опять же, своим почти абсолютным совпадением с моими собственными взглядами на природу и жизнь. Мир здравых идей тесен. Он просто отторгает всех «глобалистов», жаждущих его преобразовать по своему однознаковому разумению. Всех наполеонов, марксов, лениных и прочих, даже фрейдов. Везде и во всем царствует упомянутый известный принцип дополнительности.
Однако кто знает Бонди? Единицы. Всяких же глобалистов, нагородивших порой несусветную тенденциозную чушь – миллионы? Не загадка ли еще одна природы?
Пуанкаре
Один из тех, для кого истина дороже любого золота, а логика вытекает из знаний и опыта, а не из «законов» мышления и надуманных видений, к тому же еще и воображаемого.
«Всякое обобщение до известной степени предполагает веру в единство и простоту природы. Допущение единства не представляет затруднений. Если бы различные части Вселенной не относились между собой как органы одного и того же тела, они не обнаруживали бы взаимодействий – они, так сказать, взаимно игнорировали бы друг друга, и мы, в частности, знали бы только одну из них. Поэтому мы должны задавать вопрос не о том, едина ли природа, а о том, каким образом она едина.
Обобщение есть гипотеза. Гипотезе принадлежит необходимая, никем никогда не оспариваемая роль. Она должна лишь как можно скорее и как можно чаще подвергаться проверке. Если она этого испытания не выдерживает, то, само собой разумеется, ее следует отбросить без всяких сожалений. И это значит, что предстоит найти нечто не известное, новое.
Опыт – единственный источник истины; только опыт может научить нас чему-либо новому, только он может вооружить нас достоверностью.
Но являются ли законы природы неизменными? Такой вопрос не только неразрешим, но и не имеет никакого смысла. К чему нам думать, могут ли законы меняться со временем, если в мире само понятие времени, может быть, не имеет смысла? О том, что представляет этот мир, мы ничего не можем сказать, мы можем только говорить о том, чем он нам представляется или может представляться уму, не слишком отличающемуся от нашего».
И так что ни фраза у Пуанкаре – то истина, не требующая доказательств. Особо же бесспорны и впечатлительны его взгляды на мораль. Вот что он пишет по ее поводу (как обычно у меня с некоторыми не определяющими сокращениями).
«Одно время часто мечтали о создании научной морали. Считали, что наука неоспоримо выявит моральные истины, как это она сделала с теоремами математики и с законами физики.
Религии могут иметь власть над верующими душами, но не все верующие. Вера сильна только для некоторых, разум же – над всеми. Именно к разуму и надо обратиться, только не к разуму метафизики, построения которого блестящи, но эфемерны, как мыльные пузыри. Одна наука строит прочно; тем же способом завтра она построит мораль. Ее предписания будут царить безраздельно, никто не посмеет ворчать на них, как сейчас никто не помышляет выступать против закона тяготения.
С другой стороны, есть люди, видящие в науке воплощение зла, школу безнравственности. Не только потому, что она отводит слишком много места материи, что она лишает нас чувства почтения. Разве ее заключения не являются отрицанием морали? Она погасит небесные светила, лишит их таинственности и сведет их к вульгарным газовым горелкам. Она выяснит фокусы создателя, который тем самым потеряет часть своего престижа. Если разрешить ученым, то скоро не будет никакой морали».
Пуанкаре разрешает данную дилемму как ученый абсолютно неожиданным и изящным образом.
«Что мы должны думать о надеждах одних и опасениях других? Они напрасны, как одни, так и другие. Не может быть научной морали и тем более не может быть безнравственной науки. И причина этого очень проста, она, как бы сказать, чисто грамматическая.
Если посылки силлогизма обе в изъявительном наклонении, то заключение будет равным образом только в том же наклонении. Чтобы поставить его в повелительном наклонении, необходимо, по крайней мере, иметь в повелительном наклонении одну из посылок. Принципы же науки, ее постулаты высказаны только в изъявительном наклонении, так же выражаются и все экспериментальные истины, и в основе наук нет и не может быть ничего другого».
Здесь мы позволим несколько отвлечься и пояснить для тех, кто, может быть, забыл кое-что из того, что имел в виду Пуанкаре, обращаясь к грамматике. Основным морфологическим средством выражения в глаголе категории модальности, т.е. отношения содержания к действительности, является изъявительное наклонение, в формах которого глагольное действие рассматривается как явление реальной действительности, тогда как в формах так называемых косвенных наклонений (сослагательного, повелительного, желательного) глагольное действие представляется нам лишь как возможное, желательное или требуемое говорящим. И потому:
«Самый острый диалектик может сколько угодно жонглировать этими принципами: все, что он из них получит, будет в изъявительном наклонении. Он никогда не получит предложения, которое бы говорило: делай это или не делай того, т.е. предложения, которое бы соответствовало или противоречило морали.
В этом-то и трудность, с которой издавна сталкиваются моралисты. Они стараются доказать нравственный закон, они хотят основать мораль на чем-либо, как будто она может опираться на что-либо иное, чем на саму себя.
Наука показывает, что человек, живя, может только так или иначе разрушаться. А если мы мало печалимся своим разрушением, если назовем прогрессом то, что другие называют разрушением? Метафизика предлагает нам руководствоваться неким общим законом существа, на открытие которого она претендует, а я же предпочитаю подчиняться своему собственному. Не знаю, что она ответит, но могу вас уверить, что ее слово не будет последним.
Счастливее ли религиозная мораль? Подчиняйтесь, потому что так повелевает Бог и потому что он хозяин, который может сломить любое сопротивление. Это не столько послушание, сколько подчинение силе. Повиновение сердца не может быть принудительным.
Не может основываться мораль на интересах общества, на понятии родины, на альтруизме, потому что остается недоказанной необходимость при нужде посвятить себя обществу или даже благу ближнего. И этого доказательства никакая логика, никакая наука не смогут нам дать.
Всякая догматическая мораль, всякая мораль с доказательствами обречена на верную неудачу: она, как машина, где есть одна передача движения, но нет движущей энергии. Нельзя доказать, что мы должны обладать состраданием, но стоит показать нам нищету, зрелище, которое (увы!) слишком часто, и мы почувствуем подымающееся в нас чувство возмущения. Нельзя доказать, что нужно подчиняться Богу, хотя бы нас убедили в том, что он всемогущ и что мы обязаны ему быть признательными. Но если мы любим этого Бога, то все доказательства будут излишними и покорность ему покажется нам вполне естественной. Поэтому-то религии имеют власть, тогда как метафизические учения ее лишены.
Наука не может создать морали, но она может породить новые чувства не потому, что чувства могут быть объектом доказательства, а потому, что всякая форма человеческой деятельности влияет на самого человека и создает его новую душу.
Наука ставит нас в постоянное соприкосновение с чем-либо, что превышает нас; она постоянно дает нам зрелище, обновляемое и всегда более глубокое, она заставляет предполагать нечто большее, что приводит нас в восторг, заставляет забывать даже самих себя. (Пуанкаре говорит здесь о науке, но, судя по контексту всех его мыслей данного плана, кажется, мы вправе отнести последнее к любому творческому и просто полезному труду.)
Тот, кто вкусил, кто представил хотя бы издали роскошную гармонию законов природы, будет более расположен пренебрегать своими маленькими эгоистическими интересами, чем иной другой. Он получит идеал, который будет любить больше самого себя, и это единственная почва, на которой можно строить мораль».
Однако Пуанкаре отнюдь не мечтатель-идеалист с одной любимой им наукой и потому вот что следует у него далее.
«Наши души – сложная ткань, где нити, образованные сочетаниями наших мыслей, перекрещиваются и путаются во всех направлениях. Разрезать одну из нитей – значит сделать в ткани огромную прореху, которую никто не может предвидеть. Эту ткань делали не мы, она досталась нам из прошлого.
Реальная жизнь человека есть непрерывная борьба, против него действуют слепые, конечно, силы, но опасные, которые живо свалили бы его на землю, задавили тысячью несчастий, если бы он не был постоянно готов сопротивляться им.
Если мы наслаждаемся иногда относительным покоем, то это потому, что наши отцы много боролись. Ослабевает на миг наша энергия, наша бдительность, и мы теряем все плоды их борьбы, ее результатов.
Человечество подобно армии, но всякая армия нуждается в дисциплине, и недостаточно, чтобы она ей подчинялась в день сражения, она должна приучиться к ней со времен мира. Без дисциплины гибель очевидна, и никакая храбрость не сможет нас спасти».
Каков вывод из приведенного? Мысли Пуанкаре еще одно мощное подтверждение чрезвычайной ограниченности пространства здравого смысла, простоты и незыблемости законов существования живого мира. Он будет становиться оптимальнее только, видимо, по мере повышения общей культуры человечества, по мере принятия моральных принципов Пуанкаре (и остальных моих героев, мной перечисленных и мне явно импонирующих) все большим и большим числом людей, это человечество представляющих.
