Виталий Авраамович Бронштейн
Невезение. Сентиментальная повесть
– Что ты имеешь в виду, говоря «в таком»?
– Да то, что нас называют еще «опорным» гастрономом.
– Ну и что из этого?
– Это означает, что за нами негласно закреплено обслуживание двух таких могущественных организаций, как областной комитет партии и областной исполнительный комитет. Через нас проходит такой поток дефицита, который ты и представить себе, наверное, не можешь.
– Не принимай меня, родная, за дурачка: в моем магазинчике тоже дефицита хватало. Еще и какого… Так что ничего страшного я в этом не вижу. Ну, получили товар – продали. Снова получили – и снова продали. Что в этом особенного?
– Да я имею в виду совсем другое. Если бы просто продавали…Тогда и разговора бы не было.
– Не понял?..
И тогда она мне все рассказала.
***
Никогда бы не подумал, что неглупая порядочная женщина может так серьезно влипнуть. Мы долго говорили с ней и легли спать далеко за полночь. Как-то раньше не приходилось, а теперь почему-то мне захотелось побольше узнать о её родителях. Дина была немногословна. Счастливого детства не бывает в семьях с непростыми отношениями. По её словам, любимая мама, учитель музыки, страдает каким-то психическим заболеванием, изредка проявляющемся, но подрывающим стабильность семьи, ставя под угрозу само её существование. Отец готов мать на руках носить, буквально, одержим нею, но приходит час, и она вновь неподвластна себе… Я стал расспрашивать её подробнее, но Дина не захотела продолжать эту тему, сказала лишь, что мама иногда уходит из дому. Непонятно куда и неизвестно зачем. А потом приходит. Через день или два. И будто не помнит, что с нею было. Заискивает, плачет. Старается загладить свою вину. Но после приходит время – и всё повторяется снова… Конечно, это происходит нечасто, но атмосфера дома тревожная, постоянное предощущение беды. Одна надежда, что в Израиле справятся с этим заболеванием, тогда вообще всё будет в порядке.
Раздеваясь, Дина сняла ожерелье с геммой. Я почему-то взял его в руки и стал рассматривать. Явно старинная вещь. На обратной стороне выгравированы две буковки: О и D. Спрашиваю: что это? – Мне она досталась от мамы в таком виде, – отвечает Дина. – Я даже не успела ее расспросить об этой вещице, это было в аэропорту перед посадкой на самолет в Израиль.
Жаль, а мне бы хотелось, чтоб это было чем-то загадочным. Не мешало бы поинтересоваться у специалистов авторством изумительной броши. Можно спросить у Наума Григорьевича. Это бы определило ее стоимость. Впрочем, зачем мне это?
Смотрю на эту прекрасную женщину и не хочу, чтобы она пошла по моим стопам. Разве непонятно, что в нашем обществе и педагоги, и работники торговли, – всего лишь обслуживающий персонал? И в случае серьезных неприятностей никто нас выгораживать не будет. Так было со мной, когда после трагедии в школе, в которой я был нисколько не виноват (ведь писал же, писал письма об отвратительном качестве строительства!), всю ответственность за гибель детей понес я. И на что теперь рассчитывает Дина? Что сейчас, во время самой массовой чистки с послесталинских времен, кто-нибудь возьмет на себя смелость ее прикрывать?
С машиной тоже получилось не лучшим образом. Надоумил же меня черт именно сейчас делать эту покупку. Хотя, какая разница. Начинать выгребать из этой ситуации следует исключительно с Дининого магазина. 600000 рублей – это вам не смефуечки…
Гл. 13
По Цюрупинску утром бродят мобильные райкомовские группы: фиксируют начальников, опаздывающих на работу. Это называется укреплением производственной дисциплины. Составляют протоколы, наказывают по партийной линии. Ходят слухи, что в городе такие поисковые бригады заскакивают днем в кафе и кинотеатры – не отдыхает ли кто-нибудь в рабочее время?
Посетителей у нас сегодня мало. Тамара поглядывает в окно, наслаждаясь видом моих «Жигулей». Она уже пару раз прозрачно намекала, что неплохо бы съездить вместе на выходные в Железный Порт, где у нее кто-то из родственников трудится в пансионате. Щас! Я листаю сегодняшнюю «Комсомолку» и, как назло, взгляд мой падает на небольшую, но знаковую статеечку. И сразу сердце начинает гулко биться: речь в ней идет о суде над директором московского «Елисеевского» гастронома Юрием Соколовым. Пытаюсь снять непрошенное сердцебиение и читаю с удвоенным вниманием – что там вменяют в вину этому столичному деловару?
Оказывается, Соколов в последнем слове подсудимого обратил особое внимание судей на то, что нынешние порядки в системе торговли делают неизбежными реализацию неучтенных продтоваров, обвес и обсчет покупателей, усушку, утруску и пересортицу, списание по графе естественных убылей и «левую продажу», а также взятки. Его вывод недвусмыслен: чтобы получить нужный товар и, значит, выполнить план, директор должен расположить в свою пользу тех, кто наверху, и тех, что внизу, даже шофера, который везет продукты…
В общем-то, плач Ярославны, все эти вещи свободно делались в моем бывшем магазинчике, и никто при этом и на понюх табаку не пострадал. Между тем, в описании московского процесса я не нашел и малейшего упоминания о том, что продукты отпускались там бесплатно, как в Херсоне, по никчемным записочкам партийного босса среднего калибра. Для того, чтобы приговорить к высшей мере наказания ветерана войны Соколова, хватило и других, на мой взгляд, менее серьезных нарушений. Ну и дела…
Интересно, чего стоят записки о выдаче материальных ценностей, коллекционируемые Диной, без всяких других документов: накладных, например, и доверенностей? Кто конкретно пользовался украденными продуктами? Одни секретари обкома и первые лица облисполкома? Так их 7 – 8 человек! Их помощники и водители? Ну, еще столько же! Так это ж подавиться можно – сожрать на такую огромную сумму! Или за этим стоит что-то еще? Может, везли куда-нибудь в ресторан, да там все обналичивали?
Эти записки могут юридически свидетельствовать только о двух вещах: невиновности в огромной растрате персонала гастронома (что уже хорошо само по себе), и о том, что директор вступила в сговор с группой лиц на предмет расхищения социалистической собственности в особо крупных размерах. Так называемая, групповуха, которая по нашим законам карается значительно жестче, чем преступления, совершенные в одиночку. Час от часу не легче. Но что же все-таки нужно Дине делать, чтобы не стать козлом отпущения, как я когда-то?
Работники областного управления торговли, находящиеся сейчас под следствием, со стопроцентной долей вероятности дают самые развернутые показания о всем, что происходило в их отрасли. Недаром же их арестовали: хотят, видно, полностью блокировать и исключить любое постороннее вмешательство. Понятно. В стране идет большая стирка, а это значит, что в прямых интересах ведущих следствие выйти как можно на более высокий уровень махинаторов. Ведь они прекрасно знают, что от этих результатов зависит их карьера. В любом случае, на «опорный» обкомовский гастроном они или вышли уже, или вот-вот выйдут. Дело, может, идет уже не на дни, а на часы. Что же делать?
А не попробовать ли Дине опередить события? Та же явка с повинной плюс коричневая папочка! Собственно, кто она в этой истории? – мелкая сошка. Надо понимать, недостачу покроют обкомовские записки. Себе-то она ничего не присвоила! Да, было дело, выполняла незаконные требования обкомовского руководства. Опять-таки, с ведома своего прямого начальства, которое обеспечивало списание разворованных продуктов. Отказалась бы – потеряла работу….
… Понимаю, что все, что приходит ко мне сейчас в голову – чепуха. Дина пойдет по групповому хищению и – точка. Разве что явка с повинной, да дитя малолетнее, уменьшат срок наказания. Другого выхода нет.
А может, плюнуть на все, забрать Дину с дочкой, да махнуть втроем куда подальше! Того, что оставила баба Нюра, хватит на все про все с головой. Только бы узнать, каким мы располагаем временем. Прежде всего, нужно немедленно решить вопрос с новыми Диниными документами. Ведь наверняка объявят всесоюзный розыск. И искать будут рьяно: в деле против обкомовских ворюг она – ключевая фигура.
***
Опоздал. Один раз – и навсегда… На следующую субботу, в Динин выходной, запланировали поездку в Асканию-Нову, радоваться красотам природы и животного мира в первозданном виде. Узнав об этом, Маришка буквально подпрыгивала от радости.
Приезжаю к ним утром, поднимаюсь на второй этаж, звоню. А ответ – тишина. Стал стучать. Неожиданно дверь подалась, и я зашел. Увиденное заставило бешено биться сердце. В квартире царил полный разгардияж. На полу книги, белье, шкафы раскрыты. Дом выглядел как после разгрома. Прошел по комнатам, зашел в ванную, туалет – никого нет. Записки тоже. Ценные вещи, на первый взгляд, все на месте. Отрыл шкатулку с украшениями хозяйки. Кольца, золотой браслет и фирменные часы тоже на месте. Ковры сняты, валяются на полу. Распахнуты дверцы кухонных ящичков. Что случилось?
Интуитивно протираю носовым платком вещи, которых мог коснуться, дверные ручки. Осторожно закрываю за собой дверь и спускаюсь к машине. Отъезжаю от входа, ищу неприметное место, чтобы обдумать ситуацию. Колотиться сердце, надо успокоиться. Закуриваю.
Что делать? Куда пропали мать с ребенком? Она арестована, а куда дели дочку? Позвонить в милицию, узнать?
Что там могли искать? Неужели…Коричневая папка, которая лежит у меня дома? Тогда мне светиться нельзя, тем более, звонить в милицию. Надо срочно с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем?
С Диной я встречался открыто, о нашей связи все знают. Неужели на очереди я? А не пропасть ли и мне? Долго размышлять нельзя, возможно, и у меня сейчас гости.
***
Ставлю машину за квартал от моего дома. Осматриваю издалека свой подъезд. Вроде никого рядом, все спокойно. Осторожно трогаю свою дверь. Вроде закрыта. Захожу и заглядываю в комнаты. Всё в порядке, никого нет. Собираю в объемную спортивную сумку самое необходимое. Документы, легкую одежду, деньги, оставшиеся монеты, камешки. Упаковываю в целлофановый пакет папин подарок в промасленной тряпице. Коричневую папку и пистолет кладу на дно сумки . Ухожу. Кажется, успел. Из уличного телефона-автомата звоню в Цюрупинск лаборантке Тамаре. Сообщаю, что заболел, даю ей три дня отгула. Всё это время у меня в мозгу бьется одна и та же мысль: Дина, Дина, Дина, бедная Маришка, – что с ними?
Не знаю, что делать с машиной. Конечно, она мне нужна, но ее могут объявить в розыск и выйти на меня. Решаю закрыть ее в гараже. Если распогодится, еще пригодится.
И все-таки, что с ними случилось: если милиция или обком зачищает концы, тогда это страшно. От этого зависит, что делать дальше.
У меня есть несколько вариантов. Податься в Одессу, или перекантоваться какое-то время в Херсоне, пока я не разберусь в сложившейся ситуации. В Одессе живет мой старинный армейский приятель. Первое время можно перебиться у него. Хотя мы общаемся последние годы все реже и реже, жизнь и расстояния нередко разводят и близких людей, знаю, что он не подведет.
Гл. 14
Маленького росточка, внешне даже хилый, с явными залысинами на высоком лбу, Димка, на первый взгляд, производил невыгодное впечатление заурядного шибздика. Он был меня моложе. Ко времени появления его в нашей части в Ленинакане, я уже служил второй год. Никогда не забуду нашу первую встречу. Я принес командиру на подпись шифровки, как вдруг в коридоре раздался какой-то шум, дверь резко отворилась и дежурный по части старший лейтенант Сидошенко буквально за шиворот втащил в кабинет плачущего навзрыд, упирающегося худенького солдатика. Слезы в армии нечастое дело, и я обратил внимание, с каким недоумением глядит шеф на этого плаксу. Солдатик, громко захлебываясь, причитал:
– «Я больше не буду, честное слово, это в первый и последний раз!», – и я был очень удивлен, когда офицер доложил командиру суть его проступка. Оказывается, во время обеда над ним решил подшутить сержант Дышлов, коренастый тупой битюг-старослужащий. Он незаметно поставил на место поднявшегося за хлебом Мечика миску с борщом, тот, естественно, не заметил, а когда вскочил с мокрой задницей и увидел от всей души веселящегося сержанта, ни секунды не задумываясь, схватил миску и вылил остатки на голову глупого ветерана. В столовой поднялся страшный шум, оскорбленный в своих лучших чувствах сержант набросился с кулаками на молодого солдатика, в общем, этих мо́лодцев еле растащили, а так как рядовой оскорбил действием старшего по званию, за что можно было и в дисциплинарный батальон угодить, его привели на разбор к начальству. Командир принял соломоново решение: приказал дежурному офицеру наказать обоих участников происшествия и со словами:
– «Боже мой, кого призывают сейчас служить в армию!» – вернулся к секретным бумагам.
А через месяц, во время учений в Араратской долине, подобная ситуация странным образом повторилась. Опять к командиру привели этого солдатика, снова он безутешно рыдал горючими детскими слезами, уверяя командира, что подобное «никогда в жизни больше не повторится!», но на этот раз история оказалась интересней.
Я вспоминаю нашего двухметрового повара, версту коломенскую, молдованина Драгана из Бельц. Как наяву, вижу его, нетерпеливо размахивающего металлическим половником на высокой ступеньке полевой кухни, и до сих пор не могу сообразить: каким образом, в ответ на его реплику: – «А ну, давай миску живей, салага, маму твою я …», – маленький Дима Мечик, безмерно скучавший по своей мамочке, умудрился подпрыгнуть и нанести повару страшный удар в подбородок, повергший этого гиганта наземь, в хлюпающую под кухней жижу?
Повара еле откачали, а командир, после довольно продолжительной беседы с плачущим драчуном, вскользь заметил, что за пареньком стоит приглядывать: как бы в очередной раз во время такой вспышки у него не оказалось под рукой огнестрельного оружия…
Дима был одесситом. Со временем мы подружились. Это был вполне сформировавшийся благородный юноша. Он выручал других, даже рискуя собой. Несмотря на невысокий рост и невзрачную внешность, твердый характер и непреклонная воля неизменно выделяли его в любом обществе. Люди, способные на самопожертвование, вообще не часто встречаются в нашей жизни. Однажды он серьезно выручил меня.
Здесь надо сделать одно отвлечение. На моем рабочем месте, в предбаннике каморки-пенала шифровальщика, в старом деревянном шкафу на проволочных плечиках висела полевая форма нашего начальника штаба майора Сердюкова. Он облачался в нее несколько раз в году во время тревог и учений. Зачем я отвлекаю ваше внимание такими мелочами? Чтобы было понятнее, каким образом мне частенько удавалось прогуляться по городу в прекрасной офицерской форме, сидевшей на мне лучше, чем на родном хозяине. С ней, правда, не очень сочетались солдатские кирзовые сапоги. С 46-ым размером обуви натянуть на себя 42-ой майорский мне не удавалось, но встречные военнослужащие, как правило, не обращали на это внимания и охотно приветствовали молодого решительного майора, спешащего по своим офицерским делам в сторону Текстиля – микрорайона, где располагались девичьи общежития местного хлопчатобумажного комбината.
Однажды Дима пригласил меня поучаствовать в одном дружеском застолье. Сходить на день рождения его девушки, жившей в общежитии в комнате с двумя подругами и попросившей его прихватить с собой парочку дружков. А так как увольнительных у нас не было, я надел свою майорскую форму, достал ребятам специальные повязки и под видом патруля мы отправились в город.
Кажется, в тот день в комнате именинницы произошла некоторая накладка: к моменту нашего прихода там уже шел пир горой – гуляла другая троица знакомых ребят из нашей части. Увидев наш дружный патруль, они поначалу почувствовали себя лишними на этом празднике жизни. Дело, как минимум, пахло гауптвахтой. Но когда они узнали «майора», их ликованию не было границ – пьянку можно было смело продолжать!
Все, что было потом, мне запомнилось отрывочно. Сначала вместе пили за именинницу. Потом стали выяснять отношения: кому из нас оставаться здесь дальше. Затем драка три на три в маленькой комнатушке. Естественное продолжение рубки в коридоре общежития, где было как-то посвободнее. Крики девушек. И самое страшное – падение в лестничный пролет с четвертого этажа ефрейтора Сливы из противостоящей нам тройки. Девушки повыскакивали на шум из своих комнат. Драка шла в коридоре полным ходом. Именинница догадалась вызвать такси и умоляла Диму немедленно уехать. Кто-то из общежития позвонил в комендатуру и сообщил, что там идет драка пьяных солдат с армейским патрулем. Уже через несколько минут грузовик с солдатами комендатуры подъезжал к общежитию. Снизу закричали, что прибыли солдаты. Я понял, что это конец: мне ни в коем случае нельзя было попадаться в офицерской форме настоящим патрулям – я был тогда кандидатом в члены партии и происшествие, связанное с гибелью человека, влекло за собой самые тяжкие последствия. Мой друг, мгновенно осознав это, дико заорал: «Ребята, садитесь в такси, я вас прикрою!», а так как нам было неудобно бросать его и спасаться самим, то он прикрикнул на девчонок:
– «Забирайте их и ведите через черный ход к такси! Спасайте майора! Вам что – непонятно, дуры?!».
История эта закончилась благополучно. Солдат, упавший в лестничный пролет, не только остался жив, но даже ничуть не пострадал – пьяные хорошо переносят падения. Я с Юрой Мельником попал на такси в часть, а остальные участники драки были задержаны и препровождены в городскую комендатуру. Их поодиночке допрашивали и, как вы понимаете, главным вопросом был один: назвать майора, который выдавал себя за старшего патруля и смылся с места происшествия на такси. Меня никто не выдал. Горжусь.
На следующий день, когда я принес командиру очередную порцию шифровок на подпись, он спросил: известно ли мне, что мой дружок Дима Мечик отдыхает в комендатуре, и знаю ли я вообще что-нибудь об этом?
– «Ведь там, кажется, был еще какой-то майор из нашей части», – озабоченно добавил он, – хотелось бы знать, что это за мерзавец, который бросил своего друга в трудную минуту…»
При этом он так внимательно посмотрел на меня, что мне ничего другого не оставалось, как тут же во всем признаться.
– «Я так и думал, что это была форма нашего начальника штаба, – медленно произнес подполковник, – бросает ее, мудак, повсюду, чтобы домой не таскаться… Так ты говоришь, он кричал: – «Я вас прикрою! Спасайте майора!»? – восхищенно переспросил мой боевой командир.
– «Вот тебе и плакса! С таким можно воевать – уважаю!» – вынес он окончательный вердикт и послал дежурного офицера забрать Димку из гауптвахты.
С полгода спустя в нашей части произошло еще одно знаковое для нас с Димкой Мечиком событие. Стрелялся Александр Дьяченко, первогодок из Ставрополя, нелюдимый, внешне высокомерный парень из профессорской семьи. Чистил в ружейной комнате свой автомат, да вдруг приставил его к груди, навалился и нажал на спуск. Вся казарма сбежалась на выстрел, один Димка не растерялся: стал мгновенно вызванивать медиков. Дьяченко в тяжелом состоянии забрали в госпиталь, а на следующий день оттуда сообщили, что самострел наш оказался невероятно удачлив: пуля прошла в нескольких миллиметрах от сердца, каким-то чудом не повредив жизненно важные органы.
Порядок в армии в те времена был таков: если солдат стрелялся в не очень важное для лишения себя жизни место, в конечности или еще куда-нибудь, это расценивалось, как попытка к дезертирству, и после излечения такому бойцу светил срок. Выстрел же в грудь или живот считался прямой попыткой суицида, и таких ребят, если они выживали, как психически неполноценных, немедленно комиссовали из армии.
В случае Дьяченко, стрелявшегося в область сердца и только чудом не погибшего, все было настолько ясно, что уже через месяц он оказался с белым билетом в родном Ставрополе.
Но это я забежал вперед. А тогда, на следующий день после попытки Дьяченко свести счеты с жизнью, я рассказал Димке о звонке из госпиталя и поделился соображениями по поводу того, что иногда действительно случаются чудеса. Ведь после такого выстрела, по словам медиков, выживает, в лучшем случае, только один из ста тысяч, и таким везунчиком как раз оказался этот профессорский сынок-придурок. И мы теперь с Димкой останемся пахать в армии, а он вернется домой клеить папочкиных студенток. На что Мечик, как-то странно на меня посмотрев, сказал:
– «А я в чудеса не сильно верю. Не думал тебе об этом говорить, но принесу сейчас одну вещь, которую я вчера нашел в тумбочке Саши Дьяченко, и ты собственными глазами убедишься, что никакой он не придурок. Везение у него действительно было, но чудом там и не пахло. К нему он неплохо подготовился».
Мой друг отправился в казарму и через пару минут положил передо мной старую тонкую книжонку в жестком потрескавшемся переплете.
– «Что это?» – удивился я.
– «Смотри сам, открой, где закладка!»– сказал Дима.
… В руках я держал анатомический атлас. Открыл в месте закладки, и у меня перехватило дух: крупный цветной рисунок торса человека в разрезе четким штрих-пунктиром пересекала острая, вдавленная в мелованную бумагу, карандашная линия…
Она проходила, не касаясь ни сердца, ни кровеносных артерий, ни развернутых легких. И даже из спины выходила, заботливо минуя узел лопаточной кости.
– «Это же надо: так точно все рассчитать! – вмиг пересохшим голосом сказал я. – Как же он все-таки рисковал. Ведь если б дрогнула рука или не точным оказался угол…»
– «Вот поэтому я никому, кроме тебя, не показал этот атлас. Парень крупно рисковал, и не нам его судить. Я бы лично на такое не пошел, – жестко заключил мой товарищ, – гражданка того не стоит».
Мы с Димой часто беседовали, делились своими планами и мечтами. Он бредил мощными мотоциклами, его влекли девчонки и скорость. В части Мечика уважали и даже, несмотря на его хилое сложение, немного побаивались, считая психованным. Мне помнится один момент – сейчас неудобно в этом признаваться – как мы с ним, когда отношения СССР и США серьезно обострились из-за войны во Вьетнаме, написали заявления с просьбой отправить нас к месту ведения боевых действий для оказания интернациональной помощи нашим восточноазиатским братьям.
Боже, какими тогда мы были дураками!
– «Есть ли у тебя какой-нибудь жизненный девиз?» – поинтересовался как-то Димка.
Я мучительно напрягся и с гордостью выпалил недавно вычитанное:
– «Быть, а не казаться!»
– «И у меня есть, – сказал Димка. – Как тебе: «В хилом теле – здоровый дух!»
Мне и теперь кажется, что лучше о моем армейском друге сказать было просто невозможно. В его хилом теле действительно был в высшей степени здоровый, на зависть многим – свободолюбивый и сильный дух. Такие люди в моей жизни, к сожалению, попадались крайне редко.
Гл. 15
И всё же я решаюсь на нестандартный поступок: остаться в Херсоне и, более того, там, где меня никто не станет искать.
Болтаясь по городу, как неприкаянный, жду вечера. Пару раз подходил к своему дому. Всё, вроде, нормально. В полдесятого, убедившись, что окна моей квартиры темны, подхожу к телефону-автомату и звоню Жене:
– Добрый вечер, Женечка, это я.
– Я узнала, здравствуй, Вася! – звучит в трубке тихий голос.
– У меня неприятности, нужно увидеться.
– Когда?
– Сейчас, можно?
Длинная пауза. – Приходите…
Осторожно захожу в подъезд, оглядываю двери своей квартиры, поднимаюсь на второй этаж. Дверь неожиданно распахивается. Ждала. Тщательно вытираю обувь, захожу, в квартире полная тишина. Свет горит на кухне, проходим туда.
– Если можно, потише, Толик только что уснул. Ты не голоден?
– Спасибо, нет.
– Тогда попьем чаю, не против?
Сажусь на стул у кухонного столика, снова одолевают сомнения: можно ли говорить ей всё? Хотя, порядочная женщина, ко мне относится хорошо…
Рассказываю приключения сегодняшнего дня, вкратце описываю ситуацию с Диной, говорю, что меня могут разыскивать: ты не против, если я какое-то время побуду у тебя?
Женя молчит.
– Буквально несколько дней, – добавляю я, – только не надо, чтобы об этом кто-нибудь знал. Поможешь?
Женя задумчиво смотрит на меня:
– Ты, действительно, уверен, что с Диной случилось что-то серьезное?
– Как еще можно объяснить обыск в ее квартире и исчезновение матери с ребенком?
– Что собираешься делать? Просто дожидаться, пока за тобой придут?
– Хочу прояснить ситуацию, есть люди, которые могут дать совет.
Молча пьём чай, жду её ответа. – Располагайся в моей комнате, я перенесу свою постель к Толику.
Мы долго молчим. Говорить не о чем. Глухой вакуум. Женя уходит стелить.
Долго не могу заснуть. Что ж, утро вечера мудренее, завтра позвоню Нине, может, через ее мужа удастся что-то узнать.
Утром Женя собирает в детсад сына. Завтракаем. Мальчик улыбчив, рад появлению дома нового человека. Женя оставляет мне ключи. На прощание останавливается у двери:
– Будь осторожен, Вася, можешь быть здесь сколько угодно.
В полдевятого звоню Нине. Телефон долго не отвечает. Наверное, ушли на работу. Что ж, будем ждать.
Квартира небольшая, двухкомнатная. Все удобства в одной комнатушке. Ослепительно чистая ванная, маленькая кладовка. На полках бутыли и банки с закаткой. Оглядел содержимое двухкамерного холодильника. Жалуются врачи, но живут неплохо. Долго рассматривал толстый альбом в атласном синем переплете. Пожилые мужчина и женщина, видно, Женины родители. В гостиной на стене красивый ковер. На резной узорчатой этажерке несколько десятков книг. Учебники и пособия по педиатрии. Грин, Мопассан, Чехов, Шолохов, несколько зарубежных детективов. В комнатах чисто, ни пылинки. Даже странно. Помню, мамина подруга, врач, упрекала мать в излишней чистоте. Говорила, что это нерационально. Для приведения жилья в такой вид надо много времени. Продуктивная чистота должна быть на «четверку», советовала докторица, этого вполне достаточно и требует вдвое меньше времени, чем на «отлично». Мама шутливо отнекивалась: – Я так привыкла.
Снова и снова звоню. Длинные гудки. Решил сделать ревизию своих вещей. Золото, камни и коричневую папку пристроил в закутке, за банками в кладовке. Вряд ли туда заглядывает ребенок.
Женя пришла с Толиком встревоженная. Чувствую, что что-то произошло. Она раздевает ребенка и прячет глаза. Я напряженно молчу. Может, в моей квартире незваные гости?
Женя включает телевизор, долго ищет детские передачи, устраивает сына на тахте напротив. Говорит, надо приготовить еду и зовет меня с собой на кухню.
– Вася, мне надо тебе сказать… Только ты не волнуйся, – дрожат у неё губы. Во мне будто всё рухнуло, спирается дыхание, я жду продолжения.
– Ты был прав, – глухо сказала она, – вся больница кишит слухами. В Александровке, в рыбачьем домике на берегу лимана нашли женщину с ребенком. Женщина повешена, девочка тоже мертва… Говорят, что это директор гастронома на Перекопской. Какой ужас…
Я тупо гляжу на неё, в голове звон, всё смешано, нет слов, кажется, не могу дышать. Женя подает стакан воды: – Успокойся, ну что же ты… – перехватывает запястье моей руки, несколько мгновений ждет – у тебя кризовый пульс, а ну, ложись!
Пью какие-то таблетки, долго прихожу в себя. Что делать?
Что было дальше не помню. Весь вечер прошел будто в плотном тумане. Женя пыталась утешать меня, но становилось ещё хуже. В кухню забегал Толик. Мать накормила его и снова отвела к телевизору. Поставила на стол бутылку водки. Сгоряча выпил стакан – ни в одном глазу!
Долго сидели молча. В голове метались бессвязные отрывочные мысли. хозяйка уложила ребенка спать и провела меня на диван в гостиную. Провалился в сон, как в яму.
***
Наутро раскалывалась голова. Женя сделала завтрак, покормила нас и с с непривычно тихим Толиком ушла.
Всё утро томлюсь в тягостном безделье. Что-то удерживает меня от того, чтобы пытаться дозвониться к Нине. Сейчас в милиции самый накал. Можно попасть под раздачу. Трудно собраться с мыслями, но я уже знаю, что дальше делать. Хотя бы несколько дней нужно выждать.
Приход Жени с работы – и очередная ошеломляющая новость: по городу распространяются слухи, что в Каховке, в доме родителей вчера вечером застрелился заведующий общим отделом обкома партии Николай Иванович Товпыга.
Пытаюсь понять, что для меня это означает, но стремительность событий пугает. Коричневая папка с записками, подписанными покойником, тревожит сознание. И еще: застрелился или застрелен? Скорее, последнее. Кажется, парни зачищают рабочее пространство.
***
О работе милиции имею некоторое представление. Им нельзя верить. Пару лет назад в городе нашумела одна история. На набережной, внизу проспекта Ушакова утренние гуляющие заметили необычную картину: металлический парапет из прочных, крупного диаметра труб был прямо в районе спуска с проезжей магистрали грубо прорван, перила торчали по направлению к реке. Было ветрено, люди стояли кучками, не понимая, в чем дело. А когда распогодилось и волны стихли стала видна лежащая внизу легковая машина с отрытой со стороны водителя дверцей. Вызвали милицию. Подогнали технику, водолазы закрепили подъемные стропы, и кофейный «жигуль» медленно, извергая потоки воды, выплыл из реки. Машину установили на берегу и ужаснулись: место водителя пустовало, зато рядом громоздилась небольшая мокрая кучка, оказавшаяся 15 – 16 летней девчонкой. Ее вынесли и положили на серый брезентовый тент рядом с машиной. Что там произошло, то ли слишком спешили заняться любовью и врезались в парапет, то ли уже на месте она сопротивлялась и нечаянно сбила рычаг ручного тормоза и их временное прибежище оказалось в воде, но факт есть факт: водитель сбежал, отставив погибать свою пассажирку.
Вроде простое дело, ничего не стоит по номерным знакам определить водителя, но вдруг оказалось, что хозяин давно умер, а водитель ездит по доверенности, которую никто и никогда не видел. Стали разбираться, а после тихонько сплавили дело. Поговаривали, что по доверенности ездил один майор-оперативник, его временно перевели в сельский район переждать трудные дни, а девчонку, как после оказалось, сироту, жившую с бабушкой, тихонько похоронили.
Эта история имеет свое продолжение. Сегодня любитель сирот уже не майор и командует крупным милицейским подразделением. Своих там не бросают.
Еду в больницу Водников, долго ищу кабинет логопеда. Хоть бы застать… Думал, что производственная форма врачей белые халаты, но Нина в черном свитере-водолазке, очень удивлена моим приходом, в ее маленьком кабинете жмутся на ученической парте светловолосый мальчик и девочка с роскошными рыжими кудрями. Нина заводит меня за ширму, где ее рабочее место, и усаживает напротив своего стола.