Виталий Авраамович Бронштейн
Невезение. Сентиментальная повесть
Конечно, такая откровенность меня удивила, но мало ли что бывает в жизни, и в конце концов, какое мне дело до этого? Неприятно было только, наблюдая за разошедшимися товарками, отмечать их блудливое хихиханье и шаловливые взгляды друг на дружку. Честно говоря, у меня даже появились непрошенные мысли об их личных взаимоотношениях. Терлись они меж собой зачастую так, что аж искры голубые проскакивали…
А между тем, этот день был богат на события. Когда после смены я выходил из магазина, ко мне подошла незнакомая, скромно одетая женщина, извинилась и спросила, как меня зовут. Узнав имя и отчество, еще раз попросила прощения, передала маленький, аккуратно сложенный листок бумаги и быстро пошла к троллейбусной остановке. Я в недоумении развернул его и прочитал: «Уважаемый попутчик! Если у вас будет на то время и желание, позвоните после семи вечера по этому номеру: 21 – 19 – 45. Буду ждать».
Можно понять, с каким настроением я шел домой. Правда, память предательски услужливо восстановила в моем сознании ночь накануне и безразличную Евгению. Как же, все-таки, я сам умею осложнять свое положение…
Ровно в семь снял телефонную трубку. Пока шли длинные гудки ожидания связи, еще раз внимательно рассмотрел номер. Когда-то учитель истории в моей школе любил интересную игру и обучил ей старшеклассников: если номер автомобиля начинается с единицы, попробовать подыскать к этому четырехзначному числу соответствующую дату известного исторического события. Например: 18-61 – отмена крепостного права в России…
В этом телефонном номере соседствуют 19-45 – надо же…
Ее голос я узнал сразу, хотя и звучал он чуть глуховато.
– Извините, Дина Андреевна,– вмиг пересохшим голосом пробормотал я, – мне передали сегодня ваш номер…
– Да, это я, Василий Иванович, спасибо, что позвонили…
Она какое-то мгновение неуверенно помолчала, затем негромко, вкрадчивым тоном, скрывающим внутреннее напряжение, продолжила:
–Знаете, мне часто вспоминается наша совместная летняя поездка. Странно как-то получилось: мы с вами говорили, говорили, а так и не познакомились… Скажу правду, у меня было тогда ощущение, что мы еще встретимся, и вот, вчера, в магазине… Я так обрадовалась, но было как-то неудобно подойти… Вы уж меня извините, может, с моей стороны это назойливо, но как вы смотрите, чтобы нам встретиться через пару деньков, допустим, в следующую субботу?
Конечно, меня бы больше устроило увидеть ее прямо сегодня, еще лучше – сейчас, но я собрался с мыслями, поблагодарил ее за предложение, и мы договорились встретиться в назначенный день в семь вечера у Александровского парка.
Баба Нюра, кряхтя, соорудила ужин, я ел, и кусок мне никак не лез в глотку: все считал дни и часы до назначенной встречи. Душа ликовала, хотелось петь и смеяться, вот только саднила мысль о вчерашнем вечере у Евгении. Это же надо, так некстати…
– Может, расскажешь, что стряслось? Чего ты сегодня такой взъерошенный? – внимательно оглядев меня, спросила баба Нюра.
– Да так, ничего особенного, – попытался уйти от разговора я. – Вот, погода сегодня хорошая…
– Погода – погодой, а руки у тебя, когда по телефону говорил, так дрожали, ходуном ходили просто, что я уж убоялась, что ты трубку выронишь да разобьешь ненароком… А лицо – от счастья блаженное… Ну, в общем, тянуть за язык тебя не буду, не хочешь – не говори, но вот выслушать тебе меня сегодня придется. Не забыл еще наш утренний уговор?
Я с готовностью согласился, баба Нюра налила себе и мне чаю, пододвинула ко мне поближе тарелку с баранками и, помешивая ложечкой в своей чашке, медленно заговорила.
– Ну что ж, мы уже живем вместе не один месяц, я все это время присматривалась к тебе и, думаю, пришла пора нам откровенно поговорить…
Конечно, первое, на что ты обратил здесь свое внимание, это портрет твоего отца, И я ценю твою сдержанность: за все это время ты так и не задал мне ни одного вопроса. Да, мы с твоим папой были близки, и поверь, на то имелись свои причины.
Иван Антонович пришел с войны в 1946 году. К этому времени из эвакуации вернулись твои мать и сестра. Я оставалась в Херсоне при немцах, дворники нужны любой власти… Кстати, помогала твоей маме – Вера Игнатьевна к жизни была совершенно не приспособленная. Так вот, отец твой, как и многие его сверстники, побывавшие на фронте и узнавшие почем фунт лиха, пришел домой с твердым убеждением: жизнь и смерть настолько меж собою близки, так неразрывно связаны в единое целое, что любой, кому удалось в этой бойне уцелеть, кто выиграл счастливый билет, должен из этого сделать один вывод – жить дальше сегодняшним днем, брать от жизни все, радоваться каждому погожему деньку, друзьям и товарищам, дышать широко распахнутой грудью. В чем это выражалось? Ваня много пил. А мама твоя, ты это хорошо знаешь, не переносила пьяных. Конечно, она боролась с этой его болезнью, что только ни делала… Кончилось тем, что когда он пьяный возвращался домой, она его гнала. Не открывала дверь. Если б ты знал, сколько раз он ночевал во дворе…
Ну, и я с некоторых пор стала пускать его к себе. Жалко же человека. Герой войны, старший офицер, вся грудь в орденах – и на тебе, такое несчастье…
Вера делала вид, что ничего не знает. Когда муж бывал трезв – ни одного упрека. А я довольствовалась теми пьяными крохами, что мне доставались…
Баба Нюра допила чай, покрутила задумчиво чашечку в руках, медленно перевела взгляд на стоящий на секретере за моей спиной портрет отца и с неловкою усмешкой, как бы оправдываясь, глухо продолжила:
– Наверное, это тоже можно понять… Жизнь меня-то не слишком баловала. С раннего детства сирота: лишилась родителей в революцию. Сама я из Одессы. В 1921 году, одиннадцатилетним ребенком, меня родители, подальше от греха, отправили в Херсон к родичам моей гувернантки. В это время в Одессе особо свирепствовали новые власти. В первую очередь, страдали лица дворянского сословия и представители знати. Мой папа, Аристарх Семенович Конягин, был в городе известным человеком, опять-таки, статский советник, как отец Ленина, помнишь? Так я лишилась и его, и мамы…
Всю жизнь была вынуждена скрывать свое происхождение. Не высовываться и не бросаться в глаза. Вот и послужила обществу в роли дворничихи. Чистоту вокруг наводила. Не худшее, между прочим, занятие… Располагающее к философским размышлениям. Кстати, да будет тебе это известно, после революции немало дворян, не успевших эмигрировать, пошли в дворники. У нас, видно, тяга к чистоте – это сословное.
Получить официальное образование, как понимаешь, я не стремилась. С детства, правда, был заложена во мне любовь к книгам, в этом можешь убедиться по моей библиотеке. Впрочем, какая она моя? Все здесь в этой квартире чужое: от мебели – до книг, снесено во время немецкой оккупации из множества брошенных квартир. Так сказать, утолила свои гуманитарные печали…
А теперь некоторые детали. Считай, с вашей семьей я накрепко связана. Что хоронила твою мать, тебе уже известно. А вот что отец твой умер у меня, в еще той, старой квартире, знаешь вряд ли. Пришел ко мне как-то готовый, уложила я его спать, а утром гляжу – что-то не то… Сбегала я тогда к Вере Игнатьевне, сказала ей, а после общими усилиями мы его к вам и перетащили. Ты тогда, кажется, был в армии… К тому времени он уже несколько лет почти не пил, прибивался ко мне разок-другой в году, хотя некоторые вещи его у меня здесь лежали. Вот, например, такая вещица…
Баба Нюра тяжело встала и, заметно припадая на правую ногу, проковыляла в свою комнату, а через минуту вышла с небольшим аккуратным пакетом в руках. Она протянула его мне. То, что находилось в старом холщевом мешочке, оказалось, на удивление, увесистым.
– Разверни! – приказала мне старуха.
Я вынул из мешочка нечто тяжелое, обвернутое в старую промасленную бумагу, посмотрел на бабу Нюру, стоявшую напротив с отрешенным лицом, и стал медленно развертывать пакет, уже понимая, что увижу через мгновение.
Надо же, а я был уверен, что после смерти отца эта штука будет по закону сдана в милицию… В моих руках был отливающий тусклым вороненьем великолепный механизм смерти – девятимиллиметровый пистолет «Парабеллум» Р-08 с пазами на рукоятке для крепления приставной кобуры. Потускневшая бронзовая табличка с дарственной надписью от маршала Толбухина. Картонный коробок с отливающими золотом крупными патронами. Папин именной пистолет…
– Твоя мать не хотела, чтоб он у вас дома валялся, боялась, чтобы ребенок, ты, то есть, не натворил с ним беды. Такое после войны часто случалось. А отец упрямился сдавать, нравилась ему эта вещь, гордился ею. Дело мужское, благородное… Вот и лежал у меня этот железный убийца десятки лет, ждал, видать, твоего появления.
– Заверни и спрячь его, теперь он твой! – сказала баба Нюра и вновь уселась на свое место. – Что глядишь на него, как околдованный? Не дай Бог, чтобы он когда-нибудь тебе пригодился…
– Вот такие дела у нас, Вася, – продолжила она. – А теперь главное, что мне надо сегодня тебе сказать. Я больна, в последнее время мне становится все хуже и хуже, диагноз и прогнозы на ближайшее будущее, к сожалению, мне тоже хорошо известны. Поэтому хочу одно: завершить свои земные дела. Пора.
– Ну что вы, Анна Аристарховна, – запротестовал я, – все будет хорошо. Лекарства у нас есть, химиотерапию пройдете и будете, как новенькая! Вон, сколько людей живут с этим годами…
– Успокаивать меня не надо, ты лучше послушай внимательно, что я тебе скажу. Во-первых, чтоб не забыть: завтра обязательно захвати с собой документы и зайди к жэковской паспортистке. С ней у меня все договорено – постоянную прописку она тебе без проволочек оформит. Не хочу, чтоб ты остался без жилья, Валька и так тебя наказала. Квартира неплохая, будешь жить-поживать, да непутевую бабу Нюру вспоминать…
Вижу, что с Женей у тебя не очень-то складывается, а жаль. Девка она хорошая, настоящая. Такая не предаст, и в горе, и в радости всегда будет рядом. Ну, что ж тут поделаешь… Жаль…– опустив глаза и думая о чем-то своем, повторила она.
– За последние годы я как-то сошлась с ней, сдружилась, вижу, как бедует она с ребенком, и хочу ей тоже помочь, благо, такая возможность есть. В моем распоряжении серьезное, по нынешним меркам, состояние. Что и откуда – не спрашивай, скажу только одно – не краденое!
Как схоронишь меня, тщательно обследуй мою кровать и сервант. Все поймешь сам. Тебе я доверяю и прошу: не забудь поделиться с Евгенией. По-братски, – чуть усмехнувшись, добавила она. – И будь осторожен: операции с золотом у нас запрещены. Поэтому я дам тебе телефон Наума Григорьевича, известного в нашем городе стоматолога, который обычно в таких вещах мне помогает. Ему можешь верить. Я предупрежу его, так что, передашь от меня привет, и все пойдет путем.
А теперь расскажи: что у тебя сегодня за радость? Ты с работы пришел, как новенькие пять копеек – аж светишься!
***
Не знаю сам, почему, но в тот вечер разоткровенничался и я: все рассказал ей о своей попутчице и о намечающемся продолжении знакомства. Она внимательно меня выслушала и, как бы продолжая наш предыдущий разговор, задумчиво промолвила: – Будь осторожен!
Гл. 11
Уже больше года, как нет Анны Аристарховны. За это время моя жизнь в корне переменилась. Мы давно сошлись с Диной. У нее прекрасная трехлетняя малышка Мариша. Об отце ребенка мы никогда не говорили, девочка родилась вне брака. У Дины довольно властный характер. Подчиненные ходят по струнке. Мне это не очень нравится, но ко мне она добра, нежна, правда, чрезмерно пытается меня опекать, но все это делается из самых лучших побуждений. Да и потом, если она на чем-то настаивает, то это, как правило, действительно является жизненно необходимым. Так, с самого начала нашей совместной жизни Дина стала просить меня уйти из торговли.
– Ты интеллигентный человек, какой ты грузчик? – убеждала она. – Если ты хочешь, можешь вернуться в образование. У меня прекрасные связи. Конечно, директором сразу не возьмут, но через пару лет, поверь, это вполне реально.
Из торговли я ушел, но в школу идти не захотел. Кстати, не раз говорил Дине, что физическая работа меня вполне устраивает. Я окреп, стал более вынослив, да и любой вид отдыха блаженен после тяжелой работы. Дина только посмеивалась, а узнав, что я увлекаюсь фотографией, тут же предложила через своих влиятельных знакомых помочь мне устроиться по этой специальности. Убедила. Меня взяли учеником мастера в Цюрупинскую райцентровскую фотографию, что в 12 километрах от Херсона. Собственно, там была вакансия мастера-фотографа, но без документов, подтверждающих квалификацию, первые два месяца пришлось довольствоваться статусом подмастерья.
Теперь каждое утро в 7.45 я отправляюсь речным трамвайчиком к месту работы. Еду 50 минут. Можно часы проверять. С работы точно так же возвращаюсь в Херсон рейсом 17.05. С собой у меня всегда журнал или книжка. Очень удобно.
Работа мне нравится. Чувствую себя свободным человеком. Жаль только, творчества никакого. Ко мне, в основном, заходят сделать фото на документы. Правда, в последнее время все чаще забегают «сфоткаться» на память. Охотнее других – девушки. Иногда приходят парочки. Реже – семьи. Тут уж я стараюсь во всю: хочу, чтобы селяне загорелись жаждой увековечить портреты своих трудолюбивых династий.
Материальная база райцентровской фотографии, доставшейся мне, практически, нулевая. Это две полупустых комнатки в Дома быта. Купил за свой счет две лампы-пятисотки с рефлекторами, красивые фоновые шторы из плотного, хорошо поглощающего цвет сукна. По совету Дины, взял несколько уроков по портретной съемке у потомственного херсонского фотографа Штеймана. Он вначале был не очень общителен, но, убедившись, что я тружусь в селе и ему не конкурент, сменил гнев на милость: показал мне старинную коллекцию фотографий своего деда, матерого профессионала с дореволюционным стажем. Кстати, большого мастера постановки поз фотографирующихся. В общем, пошло дело. Работаю двумя собственными фотоаппаратами: крупноформатным «Салютом» и безотказной старенькой зеркалкой «Зенит». Даю ежемесячно 120 – 130 процентов плана. Меня даже на планерках облуправления бытового обслуживания начинают ставить в пример.
– Ты делаешь ошибку, – сказала мне Дина. – Хочешь нажить врагов? Узнай, как выполняют план другие, и выходи на те же цифры.
Моя мастерская поднялась по тарифной сетке, и теперь у меня появилась подчиненная – кассир-лаборант грудастая Тамара. В ее обязанности входит: проявка пленок, обрезка готовых фотографий, наклейка их на паспарту (если надо), уборка помещений и прием денег от клиентов. Ее зарплата – 80 рублей, моя – 110. Смешно? Не очень. Если работать вне кассы, наш заработок может существенно подняться. На это я не иду. Наверное, было бы странным, если б после смерти Анны Аристарховны я стал по-мелкому крысятничать.
Жить приходится на два дома, но меня это покамест устраивает. Странное впечатление вызывает Динина квартира. Казалось бы, всё, как у людей: три комнаты, импортная мебель, повсюду ковры, цветной телевизор «Рубин», современная кухонная техника. Но как это не соответствует внешнему облику Дины, её умению элегантно, со вкусом одеваться! Блеск новой полированной мебели, с которой она утром и вечером бережно смахивает пылинки, раздражает. Похоже, в этой квартире главные жильцы – вещи. У Дины неплохая библиотека, но я заметил одну особенность: сплошь подписочные полные собрания сочинений, явно декоративного характера. Не думаю, что хозяйка читает Анатоля Франца или увлекается Марселем Прустом. Да и за книгой я ее видел довольно редко. Разве что перед сном в кровати. Собственно, не стоит придираться. Так сегодня живут многие, кто имеет возможность приобретать не столько необходимые вещи, сколько такие, что дают возможность выглядеть прилично в глазах других.
Зато моя квартира мне нравится. Здесь довольно уютно, и обилие старой мебели, имеющей собственную богатую историю, уже давно не напоминает мне вещевой склад. Нередко, глядя на эти шедевры старинных мастеров, я представляю себе тех, для кого он создавались, уверен, по разовым индивидуальным заказам. Этих людей давно нет, как говорится, след их простыл в истории, а глядишь: то, что дарило им комфорт и удовольствие от обладания, работает и сегодня. На меня. Разве не связь времен? Все-таки Анне Аристарховне, их бессменной владелице, во вкусе не откажешь. Хотя Дина и удивляется: чего ты не выбросишь это старье? У меня хорошие знакомые в мебельном магазине на Привокзальной – любой гарнитур в краткие сроки!
Думаю, в будущем, чтобы жить вместе, придется обменять наши с квартиры на одну – пяти или шести комнатную. Интересно, много ли таких в городе? И чтобы были в центре?
На похоронах бабы Нюры было несколько человек. После кладбища мы помянули ее в кафе «Радуга», а потом с Диной пришли ко мне. Дина постояла у портрета моего отца, внимательно разглядывая все вокруг, походила по комнатам, и почему-то сделала вывод, что баба Нюра, очевидно, была хорошим человеком.
Вечером она заспешила домой к дочери, и я вызвал такси. Не закусывая, выпил рюмку водки и потом долго сидел за своим столом, не думая ни о чем, и только испытывая щемящее чувство одиночества, зная, что уже никогда не увижу здесь бабу Нюру и не услышу ее голос.
Ближе к одиннадцати вечера я не выдержал и позвонил Евгении. Она сразу подняла трубку. Попросил разрешения зайти к ней – что-то не сидится мне дома… Она согласилась.
В организации похорон бабы Нюры Евгения принимала самое деятельное участие. Дина, по моей просьбе, взяла на себя другую миссию: договориться с кладбищенским руководством о том, чтобы место для могилы выделили неподалеку от захоронения моих родителей. Чтобы не было ей там одиноко: ведь посещая своих, я всегда смогу навестить ее и, по крайней мере, привести в порядок могилку.
Евгения все это время вела себя безупречно. Разумеется, она знала о наших с Диной отношениях, но, заходя к бабе Нюре, всегда была со мной ровна и доброжелательна, ничем не намекая на нашу прошлую близость.
Когда я поднялся к ней и тихонько постучал, чтобы не разбудить ее мальчика, двери отворились тут же, будто она меня ждала за ними. Женя была убрана по-домашнему, в халате и с распущенными волосами. Мы посидели с ней на кухне и снова помянули бабу Нюру. Женя была задумчива, и когда я уходил, сказала, что это, наверное, грешно, но покойная занимала в ее жизни гораздо большее место, чем ее родная живая мать. Я сказал ей, что баба Нюра просила меня опекать их с сыном материально, и я дал ей слово. Она поглядела на меня с недоумением.
Спустившись к себе, несмотря на поздний час, я решил провести беглую ревизию доставшегося мне наследства. Сначала немного повозился у серванта. Отворил все до единого ящичка и ничего, кроме разных домашних вещей, там не увидел. Пришлось вынимать каждый ящик отдельно и тщательно разглядывать толщину стенок. В нижнем ящике слева дно показалось мне несколько толще, чем в других. Точно таким же было днище двух других ящиков. Я захватил один с собой на кухню, вставил в боковой паз крупный кухонный нож и слегка нажал. Так и есть: мне открылась узкая полость, забитая серой от старости ватой. Попытался извлечь ее, но тут же остановился: на пол стали падать мелкие блестящие камешки, на первый взгляд, сверкающие стекляшки, разного размера и формы. Поднял один и стал его рассматривать: неужели?!
Ревизию на этом пришлось прекратить. Я оставил два камешка, а остальные уложил на место. Затем привел сервант в изначальный вид. Решил довести дело до конца и перешел в комнату умершей хозяйки. Долго возился с кроватью, пока удалось снять верхнее быльце. Оно оказалось неожиданно тяжелым, но сколько его я ни тряс, ничего оттуда не сыпалось. Я присмотрелся и увидел, что в края трубок плотно забиты бутылочные пробки. Взял штопор и с трудом вынул одну из них. Перевернул быльце и наклонил к полу. С мягким шелестом хлынул вниз тускло-желтый ручей. Я быстро приподнял быльце, ручей мгновенно иссяк, а на ковре образовалась золотистая кучка, с полсотни полновесных царских червонцев чеканки конца прошлого века.
Все это означало, что у меня начинается новая полоса жизни. Той ночью я плохо спал.
Гл. 12
Дина Манцева родилась под счастливой звездой. Она уже и сама не ожидала, что в ее личной жизни все может так прекрасно сложиться. Собственно, дело даже не в том, что ей по-бабьи повезло с этим мужчиной. К своим годам определенный опыт общения с мужским полом у нее имелся, и нужно признать, что ее Вася, пусть он и старше ее на десять лет, оказался куда лучше, чем все, что ей до сих пор в этом плане попадалось. Это хорошо, но главное все же в другом: она действительно по-настоящему влюбилась в этого человека. И он того стоил. Это был серьезный, умный, выдержанный и воспитанный мужчина, который мог бы составить счастье любой женщине. Знавший жизнь не понаслышке, и испытавший в ней и радости, и поражения. Она обратила на него внимание еще с той, первой встречи в поезде. Ей понравилось в нем полное отсутствие всяческой фанаберии и наглости, некоторая стеснительность и стремление доставить постороннему человеку как можно меньше неудобств своим присутствием. Общаясь по жизни с другой публикой, развязной и самоуверенной, она даже не надеялась на счастье встречи с таким человеком, каким оказался Василий Иванович.
Отца Мариши она вычеркнула из своей жизни раз и навсегда еще до рождения дочери, когда узнала, что он оказался настоящим альфонсом: нагло крысятничает с деньгами, которые она по своей глупости без счета держала в доме, даже не предполагая, что близкий ей человек может так беззастенчиво обкрадывать ее. Нашла случайно его сберкнижку, открыла, поглядела на даты и суммы вкладов, и ей на мгновение стало дурно – вот так отец ее будущего ребенка…
Дина – коренная львовянка. Она окончила Львовский финансово-экономический, получила направление в Херсонский облпотребсоюз старшим экономистом, а уже через четыре года с должности заместителя управляющего по кооперации была назначена директором одного из самых больших гастрономов города. Ее родители, отец – отставник и мать – педагог-пианистка, эмигрировали в 1972 году в Израиль. У мамы – оказались еврейские корни, и она уговорила супруга на старости лет податься на историческую родину. Дина только поступила в институт и даже слышать ничего не хотела об отъезде: неужели ее родители – предатели Родины?! Непременным условием получения разрешения на отъезд была сдача государственной квартиры, и Дине пришлось перейти жить в студенческое общежитие. Родители уехали, прервав с ней всякие отношения. Позже она узнает, что так раскалывались и многие другие семьи.
…Все-таки семья – большое дело. Конечно, было бы лучше, если б они с Васей стали жить одним домом, да и Мариша все чаще стала называть его папой, и он в таких случаях явно расцветает, но все это, видимо, у них еще впереди, так что варианты обмена пора потихоньку подыскивать уже сейчас.
Как интересно устроена наша жизнь! Стоит тебе почувствовать себя счастливой, всегда рядом что-то не ладится. Ей, удачно определившейся в наиважнейшем для любой бабы вопросе, с семьей, быть бы, наверное, сейчас самой счастливой женщиной на свете, но тогда почему последние месяцы, чем бы она ни занималась на работе иль дома, она гонит от себя одну тягостную мысль, навязчиво охватывающую ее, практически, ежедневно, когда к ней в кабинет заскакивают водители обкомовских секретарей с лаконичными записками от заведующего общим отделом Николая Ивановича Товпыги: «Выдать подателю сего: то, другое, третье…»
И она выдает. Бесплатно. И полученные записки складывает в своем сейфе, аккуратно подшивая перед тем в большую коричневую папку. Так продолжается уже не один год. Буквально, с первого дня ее работы в гастрономе. Недаром в областных властных кругах ее магазин имеет статус «опорного». Внеплановых ревизий здесь не бывает. Всем известно, какая могущественная организация закреплена там для обслуживания. Только в последнее время, с тех пор, как к власти пришел Андропов, эта система начинает, по-видимому, трещать. Обычно к концу года они проводят в своем магазине внутреннюю ревизию. Вот тут-то она и должна следить, чтобы совпадало все списываемое с суммарными данными этих записочек. Иначе – недостача.
А между тем, в центральной и местной прессе все чаще появляются материалы о борьбе с расхитителями и взяточниками. Возбуждено много громких уголовных дел по злоупотреблениям в торговле. Недавно город облетела встревожившая многих торгашей новость: арестованы несколько руководителей областного управления торговли. Такого раньше не было. Дине хорошо известно, куда и к кому ведут от них заветные ниточки. К ее гастроному – тоже. Вот откуда это гнетущее чувство неуверенности. Вчера она вынула коричневую папку, закрылась в кабинете на ключ и положила перед собой на стол бухгалтерские деревянные счеты. Несколько часов проводила подсчеты и пришла к страшной цифре: 600 000 рублей.
На следующий день она позвонила в обком Николаю Ивановичу и попросила о встрече. Он не захотел принимать ее в своем кабинете, как обычно, и предложил увидеться на нейтральной территории, в кафе «Минутка».
Разговор Дине не понравился. После него ее сомнения только усилились. Николай Иванович отвечал уклончиво, говорил, что «все образуется», и почему-то несколько раз повторил, что главное – «держать язык за зубами». Его широкое плоское лицо обильно орошали капли пота, хотя в кафе было достаточно прохладно. Дина обратила внимание на то, что он постоянно оглядывался о сторонам, будто опасаясь, что кто-нибудь их увидит вместе.
Ночью она плохо спала и решила забрать с работы и спрятать дома коричневую папку с расписками.
***
Я принял к сведению совет Дины особо не перевыполнять план в своей фотографии, велел лаборантке Тамаре писать 105 – 107 процентов, а остальные деньги не проводить по кассе. Неучтенные 700 – 800 рублей мы делили на двух, мне, разумеется, несколько больше. Тамара была счастлива. Больше того, изредка ловя ее восторженные взгляды, мне стало казаться, что она не против отблагодарить меня единственным, доступным для нее способом, с целью чего стала еще больше обнажать свои непревзойденные груди. Они так независимо колыхались перед ней на столе, что клиенты, рассчитываясь за фотографии, частенько сбивались со счета, отвлеченные такой неописуемой прелестью. Я покамест держался.
Мне вполне хватало моей заплаты и приработка. На эти деньги можно было жить лучше любого директора общеобразовательной школы. Но иметь то, что мне оставила баба Нюра, и не использовать это в полной мере, было глупо. Мне надоело ездить в Цюрупинск на речном трамвае, и я решил купить легковой автомобиль. Права у меня имелись, и теперь дело оставалось за малым: обменять монеты на нужную сумму, съездить на автомобильный рынок в Николаев и приобрести себе тачку.
Позвонил по телефону, оставленному бабой Нюрой, и встретился со стоматологом. Наум Григорьевич оказался вовсе не стариком, как мне отчего-то представлялось, а невысоким лысоватым мужичком, не выпускающим изо рта сигарету с фильтром. Все время улыбался, хохмил вроде, интересовался, кем мне приходится покойная. Чтобы особо не объясняться, пришлось сказать, что мы близкие родственники. Обратил внимание, что, несмотря на несколько фривольное поведение, взгляд у зубного врача часто прищуренный и довольно цепкий. Мы договорились. Он взял монеты по 400 рублей за штуку.
На следующее воскресенье я съездил в Николаев и пригнал почти новую «шестерку» белого цвета в экспортном исполнении. Взял ее за 15000. Тем же вечером зашел к Дине и предложил им с Маришкой прокатиться по городу. Дина вроде обрадовалась моей покупке, и цвет ей понравился, сказала, что это дело нужно обмыть, а покататься со мной они еще успеют. Усадила меня перед телевизором, а сама отправилась на кухню сготовить что-то на быструю руку.
Диктор весомо зачитал очередной указ о борьбе с коррупцией. Кстати, большинству населения андроповские меры вполне пришлись по вкусу. Понятное дело: приятно людям, когда «богатые тоже плачут».
Маришка, пыхтя от усердия, подъехала ко мне на трехколесном велосипеде. Уткнулась с ходу в колени. Какая роскошная девуля с огромными черными глазищами! Поднялся и стал катать ее по комнате. Чтобы развеселить – то медленно, то быстро. Она стала смеяться и хлопать в ладошки. Дина выглянула из кухни и снова скрылась. Взял девочку на руки. Не мог отказать себе в удовольствии: принюхался к блестящим волосам ребенка. Люблю детский запах – сколько в нем чистоты и уютного аромата! Маришка полненькая, пушистая, такую приятно слегка помять пальцами. Люблю, когда она говорит мне «папа».
Мы выпили с Диной за покупку, чтобы она не ломалась и берегла хозяина от аварий, закусили, а потом Дина сказала:
– Ты извини, Вася, но что-то не пойму я тебя, честное слово… Живем, вроде, вместе, секретов друг от друга не держим, неужели так трудно было поделиться желанием иметь машину? Я даже не знала, что у тебя есть права… А деньги откуда? Ох, ты, Вася-Васюня…
– Да чего ты, Дин, обиделась – я же хотел сюрприз тебе сделать! Чтобы ты знала, что муж твой – самостоятельный и вполне состоятельный, и даже добытчик отчасти…– шутливо отвечал я, но мой тон она принимать не захотела.
– Если бы ты сказал мне, что хочешь машину, я бы тебе просто дала вот это, – она встала, подошла к буфету, вынула что-то оттуда и положила на стол передо мною. – И сказала б при этом: пользуйся, родной, на здоровье! Видишь, здесь два ключа: один от моей новенькой «Волги», а второй – от утепленного шикарного гаража в двух кварталах от дома… Ты все понял?!
– Мне и в голову не приходило, что у тебя есть машина, да и ты об этом никогда не говорила, – пытался я снять неожиданный накал нашего разговора. – Ну и что тут плохого? Будет, значит, у нас две машины…
– Плохо, Васенька, плохо… Ты же сам предложил мне недавно узаконить наши отношения. Я так была счастлива, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. А теперь представь себе, как это будет выглядеть со стороны: в семье директора крупного гастронома – сразу два автомобиля! Когда любой знает, что в наше время на честно заработанные деньги не купить и велосипеда… Так что придется нам с браком, к сожалению, повременить. Понимаешь?
Честно говоря, мне не хотелось раньше с тобой об этом говорить, но теперь, видимо, придется. Ты видишь, какие теперь пошли неспокойные времена? Ажиотажная борьба с коррупцией, беспредельная гласность. Ты человек неглупый, работал раньше в торговле и вряд ли считаешь, что в моей работе в гастрономе, тем более, в таком, все чисто.