Анатолий Корнелиевич Виноградов
Три цвета времени

Полная версия

Глава тридцать седьмая

– Это единственная правильная позиция! – кричал человек в очках, нервно жестикулируя. – Можно, конечно, слушать крикунов, можно делать какие угодно глупости, но это не будет политика. В конечном счете, единственно, чего следует добиваться, – это устранения от власти Виллеля. Карл Десятый не злой человек…

– О, если бы король только знал! – произнес кто-то первую строчку шутливой песенки.

Разговор происходил в освещенной люстрой зале, со статуями, статуэтками, банкетками, обитыми зеленым шелком и штофными зелеными обоями.

– Король знает, но ему нужно такое большинство Палаты, которое обеспечило бы за ним возможность борьбы с темными силами, – продолжал человек в очках.

– Вы говорите в достаточной степени неопределенно, – возражал другой. – Ведь даже газета «Белое знамя», и та, при всей своей верности белому цвету времени, говорит, что политика почернела. Дело не в короле и не в его доброй воле, в которой я, кстати сказать, очень сомневаюсь, а дело в иезуитах. Даже белые знаменосцы считают, что иезуиты погубят Францию, что они заведут ее в тупик, что они слишком гнут назад, открывают дорогу социалистам в силу закона контрастов. Как только появляется черная ряса иезуита, так в предместьях появляются красные знамена. В Лондоне совсем недавно обнаружили клуб анархистов. Нельзя так бесконечно долго держать все отдушины закрытыми. Уж, кажется, правоверный католик Ламенне,^[162] и тот находится под судом. Обратите внимание: никакое мероприятие, одобренное Палатой депутатов и Палатой пэров, не может быть проведено без согласования с секретным иезуитским комитетом, пользуясь гражданским термином. Они всюду насажали своих ставленников, которые действуют тихо и незаметно. Снимите сюртук с какого-нибудь секретаря министерства, и вы найдете черный крест на сорочке.

– Это все бред, все продукты воображения. Что могут сделать иезуиты, у которых всего семь коллегий во Франции?^[163]

Хохот раздался в ответ на эти слова.

– Семь коллегий! – воскликнул третий, вступая в разговор. – Да знаете ли вы, что такое коллегия? Вообразите себе способы обработки человеческого материала в этих школах, все притупляющие и, по видимому, абсолютно нежизненные сведения, которыми чрезмерно, отягощают память воспитанников. Потом каждодневная исповедь двум взаимно проверяющим друг друга исповедникам с обязательством до конца выкладывать все мысли, сомнения и пожелания. Далее – строгая система представления об иерархии и религиозное повиновение старшему, дисциплина отречения от собственной воли, полная утрата собственных желаний, если они не разрешены церковью. Затем допущение системы мелких простительных грешков, запрещаемых на бумаге только для того, чтобы согрешающий чувствовал потребность раскаяния и благодарность к церкви за снисхождение, и, наконец, чисто военная тактика и стратегия, чисто военная разведка. Все это со времен Игнатия Лойолы, поднявшегося на защиту римской церкви против Лютера. Как вы думаете, воспитанник, прошедший такую школу, не является ли опасным самодвижущимся механизмом, выполняющим секретные директивы иезуитского ордена всюду, где бы он ни находился? Как вы думаете, сохранит этот самодвижущийся механизм какие-нибудь человеческие черты? Не является ли каждогодный выпуск из одной коллегии достаточным для того, чтобы создать очаг заражения французской атмосферы? А семь коллегий?

– Все это вздор, – ответил второй собеседник, – вздор, внушенный вам брошюрой Монлозье. Дело совершенно не в иезуитах, а в Палате. Необходимо наше оппозиционное большинство, которое обеспечит отставку Виллеля.

– Вы все о своем Виллеле, – сказал третий. – Неужели вы думаете, что Карл Десятый захочет опереться на какое-то оппозиционное большинство Палаты? Карл Десятый спит и видит всю Палату распущенной. Ему грезится средневековая, феодальная Франция и рыцарский двор из богатых землевладельцев, отечески секущих своих крестьян. Он с ненавистью смотрел на фабричные трубы, когда ехал короноваться в Реймс, расшвыривая серебряные монеты по дороге и роняя серебряные подковы. Помните, как фанатически горели его глаза в Реймсе, на Соборной площади, когда он возлагал руки на золотушных, становившихся перед ним на колени?

– Кажется, идет медицинский разговор, – сказала, входя, запоздавшая хозяйка, Виргиния Ансло.

Вите, говоривший первым, Жофруа – вторым и Дюшатель – третьим, были главными сотрудниками редакции «Глоба» вместе с Ампером, Ремюза и Сент-Бевом.^[164] Все они принадлежали к группе молодых доктринеров, все были противниками реакционной политики Виллеля, но при этом их оппозиционность имела такие неопределенные и расплывчатые формы, которые позволяли печатать на страницах «Глоба» смешные вещи, сводившиеся к защите прав иезуитов на свободное преподавание «из уважения к правам всякой доктрины».

– Какая неудача, что генеральная репетиция пьесы мужа назначена на сегодня! – сказала Ансло. – Он пробудет за кулисами еще некоторое время. Продолжайте вашу беседу, господа.

Но разговор не возобновлялся, так как приход хозяйки предписывал выбор более легкой темы.

Вошедший лакей неожиданно доложил о приходе господина Сезара Бомбэ. Глаза Виргинии Ансло удивленно расширились, но прежде чем она успела расспросить лакея о неизвестном человеке, в залу чрезвычайно важно и в то же время деловито вошел Анри Бейль. Прежде чем хозяйка успела произнести слово, Бейль начал громко:

– Сударыня, простите, что так поздно, но я страшно занят. Вам известно, что я встаю в пять часов утра и совершаю обход казарм. Мне же необходимо проверить качество поставок! – сказал он, разводя руками и не обращая внимания на испуганное лицо онемевшей хозяйки. – Вы, конечно, знаете, что я поставляю в армию бумажные чулки и ночные колпаки. Мне особенно повезло с бумажными колпаками. Я на этом собаку съел. В этой области я несравненный специалист, а все потому, что, еще будучи мальчишкой, я чувствовал непреодолимую потребность в этой общественно полезной и плодотворной деятельности.

Оглядевшись кругом, он вдруг принял наглый и вызывающий вид, потом с грустью и иронией сказал;

– Правда, я слышал, что существуют артисты, писатели, которые наживают себе славу картинами и книгами, но послушайте, – сказал он, делая широкий жест кругом, – разве можно сравнивать их ничтожную славу со славой человека, одевающего и обувающего всю армию? Поймите же, что лишь благодаря мне солдаты спасаются от насморка, так как я не какой-нибудь шарлатан, а лучший поставщик: я вяжу колпаки в четыре нитки! – И, кланяясь слегка старомодно, расставляя большой и указательный пальцы, поднимая руку кверху, он с чисто купеческим кокетством добавил: – Да, на каждом колпаке кисточка в десять сантиметров.

Все кругом молчали. Госпожа Ансло задыхалась от безумного желания смеяться и от глубокого возмущения тем, что восемьдесят глаз посетителей ее знаменитого салона с удивлением смотрят на двери, где на пороге, как бы загораживая вход, с намеренной неуклюжестью стоит плотный человек в серо-зеленом сюртуке с бархатным воротом, в великолепном мягком жилете, синем с золотыми цветочками, с лицом мясника, обрамленным курчавыми волосами и черными бакенбардами, спускающимися от ушей до адамова яблока, с умными и очень живыми глазами. Правой перчаткой он ударял себя по ладони левой руки, как будто не замечая ошеломляющего впечатления своей тирады. Сент-Бев нарушил молчание. Протягивая руку вошедшему, он сказал вялым, беззвучным голосом:

– Ну, Бейль, когда же выйдут в свет ваши «Прогулки по Риму»?

– Откуда вы знаете? – спросил Бейль, легко переходя от напыщенного тона своей речи к простому разговору.

– Я все знаю, – сказал Сент-Бев.

– Кажется, представление нового гостя состоялось без моей помощи, – сказала Виргиния Ансло. – Господин Бейль не откажется подойти к столу.

– У всякого другого эта выходка была бы вульгарной, – сказал Сент-Бев, – но у вас столько псевдонимов, что ваше появление в образе поставщика имеет свое оправдание.

Один из числа юных адъютантов Гизо,^[165] слушатель его курсов и усердный почитатель политических взглядов этого профессора, подошел к Бейлю и довольно небрежно спросил:

– Какая же собственно ваша должность?

– Я исследователь человеческих характеров.

Молодой человек проглотил улыбку и с вытянутой физиономией отошел в сторону.

– Это агент секретной полиции, – сказал он на ухо вошедшему Корэфу, – будьте осторожны!

– Замолчите, вы просто маньяк, – ответил Корэф грубо.

Вскоре, особенно после приезда Мериме, разговор сделался всеобщим и оживленным. Человек пять наиболее безразличных посетителей салона еще не составили мнения о Бейле, человек десять перестали о нем думать, но главная масса гостей с живейшим интересом слушала этого разоблаченного армейского поставщика, который рассказывал уже не о колпаках и чулках, а о походе двенадцатого года, так как Мериме объяснил хозяйке, что «Взятие редута» написано им по рассказу Бейля.

– Героизм, – кричал он, – да знаете ли вы, что такое героизм? Мы до такой степени привыкли ко всевозможной фальши военных бюллетеней, что даже не можем представить себе настоящей картины боя. Если солдат сыт, хорошо одет и обут, если в нем есть избыток сил, так он прежде всего думает о том, чтобы вернуться домой, обнять жену и лечь спать Он любит жизнь. Если он голоден и измучен, если он болен, то он не может сражаться. Где тут героизм? Когда картечь рвет землю, когда белые дымки перебегают по кустарнику, – никто ничего не понимает. Вопреки всем расчетам, люди сталкиваются со штыком в руке вовсе не в те часы, которые назначены генералами, и, столкнувшись, думают только о том, как бы уцелеть. Малейшая случайность определяет исход стычки.

– Не похоже на то, чтобы вы были на войне, – сказал молодой человек, спрашивающий Бейля о должности. Никто не обратил внимания на его слова.

Бейль продолжал:

– Я видел, как целая бригада сверкала пятками, бросив поле сражения только потому, что показались из-под кустов пятеро бородатых казаков. Генералы в шляпах с плюмажем бежали, как зайцы.

– Ну, а вы? – раздался чей-то голос.

– Я старался их перегнать, – ответил Бейль спокойно, – но мне это не удалось, потому что я не успел надеть сапог на одну ногу и бежал, держа этот сапог в руке, не будучи в силах ни остановиться, чтобы его надеть, ни бросить его, чтобы ускорить бегство. Я наколол себе ногу и прихрамывал. Нашелся только один жандарм, который всех – и генералов и солдат – называл мерзавцами, уговаривая остановиться, не для того чтобы дать отпор врагу, а просто объясняя, что стыдно бежать от пяти бородатых мужиков. Под конец этот жандарм, оставшись один в поле, повернулся сам и к вечеру пришел на бивуак, до которого мы все бежали. Кажется, его фамилия Меневаль. О нем говорили с восторгом. Его искали, вызывали, чтобы наградить, но он спрятался, и когда, наконец, был отыскан, то клялся страшными клятвами, что он не принимал никакого участия в деле, что это был не он, и, только увидев в руках офицера крест, успокоился и пришел в себя. Оказывается, он боялся, что его расстреляют. Вот вам весь героизм.

– Однако мы знаем и другие случаи, – возражали ему.

– Я тоже знаю другие случаи, – возразил Бейль. – На третий день после выхода из Москвы я оказался в роте, значительно отставшей от основного отряда. Разведчик сообщил о том, что путь загражден русским отрядом. Вот тут началось паническое состояние, часть ночи прошла в сетованиях и жалобах, потом подошла большая, подкрепляющая нас группа и, вместо того чтобы нам помочь, сама впала в паническое состояние. Явился командир, которого я сейчас не назову и который обратился к нам со словами: «Вы сволочи! Вы не стоите того, чтобы держать ружье в руках, завтра всех вас перебьют!» и несколько еще более крепких слов, которых я, к сожалению, не могу передать в присутствии дам. Эта поистине гомеровская речь, произвела впечатление. Началось героическое продвижение вперед. На рассвете, пробираясь через кустарник ползком, мы добрались до того места, где были бивуачные огни русского отряда, и наткнулись там на изголодавшуюся собаку. Вот и все.

После ужина гости, шокированные выходками Бейля, понемногу привыкли к остроте его суждений. Общество разбилось на группы, приехал Поликарп Ансло, окруженный рецензентами и молодыми драматургами Французского театра.

– Как вам нравятся эти подающие надежды люди, сидящие в редакции «Глоба»? – спросил Бейль Проспера Мериме.

– Мне они нравятря в той мере, в какой помещают мои статьи. Я согласен печататься в любом журнале, независимо от направления.

– Вы делаете большую ошибку, – сказал Бейль, – и если еще не было случая, называемого недоразумением, то будьте уверены, что вам еще придется проглотить не одну горькую пилюлю. Кстати, не ваши ли статьи в «Глобе» о драматическом театре?

– Мои.

– Почему вы их не подписали?

– Потому что я не придаю им значения.

– Ответ неискренний, Клара! Я не подписываю именно тех вещей, которым придаю значение. Не следуйте моей привычке к ложным именам и анонимным выступлениям. Впрочем, в одном случае я это не только оправдываю, но и приветствую. Я прочел великолепную «Хронику Карла IX» и приношу вам поздравления. Но имейте в виду, что она может послужить источником больших неприятностей для вас. Не выдавайте своего авторства, раз уж вы его не проставили на книге. Все-таки довольно рискованно. Карл Девятый и Карл Десятый, там – подготовка резни гугенотов, здесь – подготовка резни либералов; там – католическая реакция, здесь – смертная казнь за святотатство. Смотрите, как бы вас за вашу апологию атеизма не сочли осквернителем алтаря. В наши дни в Париже страшно тяжело дышится. Я вчера только узнал о событиях в Модене. Открыт новый карбонарский заговор, и маленький моденский государь прославился невероятной жестокостью. В доме некоего Чиро Менотти собрались инсургенты. Их окружил батальон австрийской пехоты, и горсточка в тридцать человек отстреливалась целые сутки. Пришлось вызвать артиллерию и снести дом пушечным огнем. Вот вам страна, в которой огненный характер населения прорывает пласты омертвевших рас, как вулканическая лава.

– Даже не крепость, а частный дом в городе… с артиллерией, – как непохоже на наш век, – сказал Мериме. – Это какой-то эпизод из «Миланской хроники XVI века».

– Да, но хуже всего, что в этом заговоре принимал участие Шарль Луи Бонапарт, неугомонный мальчишка и страшный авантюрист. Вот почему во Франции заговор Чиро Менотти так близко принимают к сердцу. Помяните мое слово, этот Шарль Луи Бонапарт, племянник Наполеона, всю Францию превратит в дом Чиро Менотти.^[166]

– Кто вам сказал, что он племянник Наполеона? – вмешался в разговор Сент-Бев. – Его мать не жила с мужем, тот сидел в Гааге в качестве голландского короля, а Гортензия Бонапарт скиталась по Европе то с Дюроком, в которого была влюблена, то со своим камергером Флао. Кто настоящий виновник рождения Шарля Луи Бонапарта, сказать трудно, но рассказывают, что когда голландский король получил нежнейшее послание от супруги, заявившей, что она не может больше выносить многолетних одиноких скитаний без короля-супруга, то он хлопнул себя по лбу и сказал: «Ей-богу, она беременна: проститутка хочет сделать королевскую мантию своим одеялом». Он поставил глухую перегородку вместо дверей, ведущих на женскую половину дворца. Однако перегородка не помешала Бонапарту родиться. Разводя руками, голландский король приказал произвести артиллерийский салют, приличный рождению наследника.

– Да, но поступок этого мальчика в Модене и смелость его побега говорят за него, – заметил Мериме.

– Они говорят за Дюрока, – сказал Бейль. – Хороший плечистый генерал, он может сработать и не такого мальчика.

Собеседники рассмеялись.

– Тем не менее Меттерних недоволен и, кажется, предупреждает Францию о том, что этот мальчик может наделать много неприятностей, – сказал Бейль.

– Какое дело Меттерниху до этого? – спросил Мериме.

К говорящим подошли Ремюза и двое молодых людей.

Ответил Бейль:

– Этот ворон, сидящий в Вене, интересуется решительно всем. Меттерних – диалектик реакции, самое оригинальное его свойство – выбор новых средств для защиты старого мира. Он стоит на той точке зрения, что государства со времени нашей революции перестали жить изолированной жизнью, что у них у всех могут возникать общие враги в лице новых сословий, поднимающих голову. Обязанность соединенного союза государств в том, чтобы эти головы отрубать. Вот почему он стоит на точке зрения «вмешательства» в жизнь дальних и ближних соседей. В этом он, конечно, прав. Метод международного удушения революции есть метод международного сотрудничества людей старого мира в борьбе с революциями. Это самый большой показатель того, что человеческие общества меняют лицо. Там, где были раньше единицы, теперь выступают на историческую сцену тысячи, а через известное время движущей силой истории будут миллионы. Меттерниху это не нравится. Он хочет вернуться к единице.

– Да, а себя он считает самой важной единицей, – отозвался Корэф. – Если в вы знали, до какой степени высокого мнения о себе этот человек! Я сам слышал, как он называл себя факелом в руках бога, освещающим путьчеловечества к царству нравственности и покоя. Это самый законченный эготист, которого я только знаю.

– Есть эготизм наблюдающий, есть эготизм действующий, – сказал Бейль.

– Ну, уж не знаю, – ответил Корэф, – каков эготизм Меттерниха. Я хочу только сказать, как врач, что эготизм способствует долголетию.

– Ну, в таком случае Европа надолго будет иметь удовольствие быть местом интриг господина Меттерниха, – сказал Бейль.

Корэф рассказал несколько адекдотов об эгоизме и эготизме. Мериме особенно понравился случай с Талейраном за обедом, когда сосед Талейрана, кардинал, умер от разрыва сердца и упал ему на плечо. Талейран подозвал лакея, спокойно и немногословно приказал убрать кардинала и продолжал есть. Звонкий хохотгоспожи Ансло прервал заключительную фразу Корэфа одолголетии.

В три часа ночи Мериме, Бейль и Корэф возвращались домой. Шли пешком, проводили Корэфа, бывшего на этот раз в гостях без жены, и пошли вдвоем. Некоторое время молчали. Потом Бейль произнес:

– Послушайте, Клара, вы можете не отвечать на мой вопрос, но я вам все-таки предложу. Мне кажется, что вас можно будет вскоре поздравить.

– С чем? – удивился Мериме – С деньгами? Я действительно заработал столько, что собираюсь начать путешествовать. Я напечатал «1572 год», «Маттео Фальконе»…

– Прекрасная вещь!

– … «Видение Карла XI»…

– Ах, это в июльском номере «Парижского обозрения»? Послушайте, Клара, знаете ли, перестаньте жонглировать именем Карла. Вы так и прыгаете около Карла Десятого; не допрыгнув, вы превращаете его в Карла Девятого, негодяя и заговорщика против своего народа, перепрыгнув, вы в другой новелле превращаете его в Карла Одиннадцатого, который, галлюцинируя, видит, как ему самому отрубают голову. Согласитесь, что это довольно прозрачно и даже не может быть названо вежливым намеком: перелет, недолет, и в конце концов «ныне благополучно царствующий Карл Десятый» может обратить на вас неблагосклонное внимание. А это будет неприятно.

– Что он может мне сделать?

– Он ничего не станет вам делать, но на балу у герцогини Брольи гвардейский офицер наступит вам на ногу или толкнет под локоть так, что вы обольете шампанским вашу даму. Вы попросите его извиниться, а за него вступятся еще пять человек офицеров того же полка, и вы после первого выстрела, предположим удачного, увидите перед своим носом в тот же день еще четыре пистолета, один из которых вас все-таки уложит.

– Ну, я этого не очень боюсь, я приглашу милого и доброго Анри Бейля секундантом, захвораю, а вы будете стреляться вместо меня. Помните, однажды, в Люксембургском саду, мою зависть к вам? Я никуда не гожусь по сравнению с вами. Двадцать один выстрел в цель и ни одного промаха.

– Желаю вам такой же удачи в любви, – сказал Бейль. – Там, кажется, у вас двадцать один выстрел без промаха…

– Дальше, – сказал Мериме. – Ваш «Шевардинский редут»…

– Потрудитесь вернуть мне гонорар, если он мой.

– Согласен, – сказал Мериме. – Дальше. «Федериго»…

– Прекрасная легенда о картежнике! – воскликнул Бейль. – Есть чувство Италии.

– Ну, за два месяца перед «Федериго» в том же «Парижском обозрении» я прочел новеллу, в которой бесподобно чувство Италии, – сказал Мериме.

– Значит, вы читали мою «Ванину»? – спросил Бейль.

– Послушайте, – сказал Мериме, – теперь моя очередь предложить вам вопрос, на который вы вправе не давать мне ответа. Правду ли говорят, что вы карбонарий?

Бейль долго молчал, потом медленно стал говорить:

– В Милане в тысяча восемьсот шестнадцатом году был литературный кружок, в состав которого входили: Байрон, Конфалоньери, Сильвио Пеллико, Монти, граф Порро. Все мы собирались у Людовика Брэма. Всех судьба разбросала в разные стороны. Это было время неповторимого счастья, самое чарующее время моей жизни, время больших людей и огромных событий. Сейчас это так же далеко, как руины Палатинского холма, где по вечерам трава так же пахнет мятой и тмином, как во времена Вергилия, но где вы не встретите ни одной римской тоги, не услышите ни одной строки «Георгик».^[167] Я не могу прямо ответить на ваш вопрос. Мои бывшие друзья заперты в австрийских тюрьмах, Байрона нет в живых, движение задавлено, вся Италия хранит печать молчаливого испуга. Вы не встретите в ней непосредственной веселости и открытости тогдашних времен. Я близко знал карбонариев. Человек, спасший меня от русского плена в Вильне, корсиканец, вернувшийся в Италию, рассказал мне немало происшествий из своей карбонарской жизни. Он погиб, бросившись на инквизитора Сальвоти; хладнокровный Сальвоти нажал кнопку, и мой карбонарий провалился в отверстие пола, попав сразу в подземную тюрьму… Однако какая здесь отвратительная мостовая! Вы знаете, не могу привыкнуть к парижским улицам в этой части города. Если вы хотите посчитаться со мной вопросами, то имейте в виду, что я еще не предложил вам своего вопроса, я не имел в виду поздравлять вас с литературным успехом и гонорарами. На прошлой неделе я видел вас в коляске госпожи Лакост, у вас был влюбленный вид, вы были франтом, а она так положила руку вам на плечо, что я…

– Кяжется, поздравлять меня не с чем, – сказал Мериме. – Я еще не знаю, куда я собираюсь ехать, но я уеду из Франции. Мне надоели архивы, рукописи, библиотеки, салоны, редакция, хочется ехать в Италию или в Испанию. Надо же, наконец, проверить, насколько правдива испанская комедиантка Газуль.

– Так вы не женитесь на Лакост?

– Мне необходимо уехать, чтобы я не захотел жениться, – сказал Мериме.

– А не делаете ли вы ошибки? – спросил Бейль.

– Я думаю, что я от нее спасаюсь, уезжая. Ошибкой было бы остаться.

– Сент-Бев как-то говорил, – произнес Бейль задумчиво и как бы нехотя, – что если к сорока годам комната человека не наполняется детскими голосами, то она наполняется кошмарами.

– Боюсь, что она у меня может наполниться одновременно и детскими голосами и кошмарами супружеских ссор, – ответил Мериме. – Я люблю злых женщин, но жить с ними невозможно. Лакост, кажется, обладает наклонностями маркиза де Сад.

– Что вы клевещете на бедного старика? Я видел его в доме умалишенных в Шарантоне, он умер, когда вы были еще мальчиком, в тысяча восемьсот четырнадцатом году. Я его знал довольно близко, в нем было что-то общее с Шодерло де Лакло, автором «Опасных связей». Тот был здоровяк, умница, почти гениальный человек, гораздо более опасный, чем де Сад, потому что он осуществлял все в пределах возможности. Что касается старика де Сада, то ведь он только писал, это была только игра воображения и больше ничего. Ему было восемьдесят лет, когда он умер. В Шарантоне протекал грязный ручей, этот дряхлый старик брал розы с подноса своего лакея и, обрывая лепестки, швырял их в грязную воду, иногда брал цветок, кидал его в мутный ручей и с любопытством смотрел, как вода уносит его течением.

– Я, конечно, не сравниваю себя с цветком, но я совершенно не собираюсь быть брошенным в брачную лужу рукой госпожи Лакост.

– Вы говорите об этом так, как будто это не от вас зависит.

– Мне совершенно необходимо дышать другим воздухом. Тут я ни за что не ручаюсь.

Бейль неожиданно для себя взволновался. Ему стало трудно дышать, он остановился на углу, чтобы отдохнуть.

– Кстати, кто эти молодые люди, которых я видел с вами вместе у Кювье? Один – очень толстый с грубым лицом, другой – элегантный с этакой русой бородкой палестинского еврея Иисуса.

– Это молодые адъютанты Виктора Гюго, Теофил Готье – толстый и Альфред де Мюссе – русоволосый щеголь.

– Что же, этот селадон обслуживает литературную славу Гюго? Они, вероятно, хорошо устроились, сначала пишут стихи, а потом старые дамы сделают их префектами полиции, они благополучно переженятся и будут уважаемыми гражданами французской провинции.

– И все для того, чтобы в сорок лет их комната не наполнилась кошмарами, – сказал Мериме едко. – Скажите мне, пожалуйста, почему вы считаете мой побег ошибкой, а сами не женитесь и не служите?

– Служить при Бурбонах? Послушайте, друг мой, – ведь это ужасно! Я, впрочем, не могу сказать, чтобы я не делал таких попыток. Шатобриан^[168] считает все мои докладные записки величайшим вздором. Была возможность уехать в Рим с одним поручением – это было непосредственно после смерти папы Людовика Двенадцатого, когда у меня спросили характеристику римских кардиналов. Я хорошо знаю Рим, я назвал самого большого дурака кардинала, незаконного сына Карла Третьего Испанского, хвалившегося тем, что он принадлежит к Бурбонам. Я знаю, что и Карл Десятый остановил свой выбор именно на этом кардинале, что король решил послать меня и Коломба отвезти миллион франков в Рим для подкупа конклава, подобно тому, как Наполеон посылал меня с тремя миллионами русских рублей для обеспечения отступления из Москвы. Из новой поездки ничего не вышло. Решили, что это будет обидно Шатобриану, этому дураку роялисту, и наша поездка не состоялась. Шатобриан одобрил названную мною кандидатуру, но у него ничего не вышло. На этом обрывается моя политическая карьера. Я сделал еще одну попытку, которая целиком отвечает моим теперешним склонностям. Вы стремитесь бежать от книг и рукописей, а я, наоборот, просился на должность помощника библиотекаря по отделу рукописей королевской библиотеки. И что же вы думали? Чиновники библиотеки в самой решительной форме отвели мою кандидатуру. Они заявили: «Человек со странностями Бейля не может быть введен в их среду, так как допуск Бейля к рукописям был бы допуском козла в огород и началом беспорядка в библиотеке». Как видите, и эта попытка потерпела крушение. А между тем я тоже устал от Парижа, перед которым нет никаких перспектив. Меня интересует живая Франция, если таковая существует. Ну, вот мы и пришли. Покойной ночи!

И прежде чем Мериме успел ответить, Бейль поднялся наверх. У Пасты горел огонь. Полтора десятка людей сидели за карточным столом. Красное вино стояло на столике у окна. В комнату ползли серые и холодные лучи рассвета. Корнер, совершенно пьяный, подошел и оперся локтем на плечо Бейля. Его огромные черные глаза бессмысленно уставились на Бейля. Паста разговаривала с матерью в углу, ее муж сидел за карточным столом. Губы Корнера зашевелились, он пытался что-то сказать, но ему не удавалось. Бейль не обращал на него внимания, стараясь только о том, чтобы он не слишком давил на плечо локтем Наконец, Корнер произнес:

– Пять лет ты сюда шляешься. Когда я об этом сказал Метильде Висконтини, то она очень тебя осудила и сказала – «Значит, он мне солгал».

Бейль решительным движением освободился от Корнера, тот грузно повалился на диван. Бейль пошел к себе и написал письмо Коломбу:

«Дорогой брат, печальное событие все равно неизбежно, и если я его предприму вскоре, то это потому, что иначе поступить невозможно. В письменном столе, в зеленой папке, ты найдешь завещание. Прощай!

Анри Бейль».

Потом вынул ящик с пистолетами, осмотрел, поднял курок и положил пистолет на стол. Рука машинально одним привычным росчерком выводила на бумаге рисунок пистолета. Потом вдруг решительно, твердыми шагами Бейль подошел к стене, расстегнул рубашку и приложил дуло. Не чувствуя, как бьется сердце, и не закрывая глаз, с злобной решительностью он надавил тугой курок. Раздался сухой треск, выстрела не последовало. Перед глазами стояли две лампы, два письменных стола, по комнате плыли две кровати, голова кружилась тяжело, но это продолжалось одно мгновение. «Обойдемся без драматических жестов, – подумал Бейль, осматривая пистолет. – Порох сухой, кремень в порядке, но сталь пообтерлась, удар без искры. Пожалуй, что это хорошо». Старательно завернул пистолет, положил в ящик, поставил баул на прежнее место и, вздыхая, как после тяжелой болезни, стал раздеваться. Спал как убитый, как в прежние годы на бивуаках после тяжелых кавалерийских переездов. Утром только письмо Коломбу напоминало о том, что могло случиться ночью. Пошел звать коридорного, так как не было воды для умывания. Вернувшись, застал Коломба, внимательно читающего письмо. Бейль бросился к брату. Коломб поднял глаза, посмотрел строго и, отстраняя его левой рукой, спрятал правую руку за спину вместе с письмом.

– Эта гнусная записка все-таки попала по адресу, – сказал он. – Я не требую от тебя никаких объяснений.

– Да они и не нужны, я не собираюсь вовсе их тебе давать, – сказал Бейль.

– Ну, а все-таки, на какое число назначается это «печальное событие»? – спросил Коломб. – Знаешь ли, я меньше, чем от кого-либо, ожидал этой гадости от тебя.

Коломб заходил по комнате, зубы его стучали мелкой дрожью, руки судорожно сжимались, голова тряслась.

– Подумать только, что если б я опоздал…

– Да ты уже опоздал, – сказал Бейль.

Коломб смотрел на него, не понимая.

– Скажи, что надо сделать, чтобы это не повторилось?

– Это не повторится.

– Как ты можешьручаться? Если бы ты в самом деле нашел себе место в жизни. Ты – математик, займись инженерным делом.

– Я не более как наблюдатель. Быть участником и рабом этой действительности я не собираюсь. Достаточно того, что я умею ее описывать.

Коломб остановился около маленького письменного стола с книгами и рукописями. Его глаза машинально скользили, ничего не читая, по письменному столу. Вдруг огромная кипа бумаги с надписью крупными буквами «Жюльен» привлекла его внимание.