Анатолий Корнелиевич Виноградов
Три цвета времени
– Очевидно, тоже карбонарий, – добавил старик. – Мои старые руки не достанут его плетью, но пусть его настигнут в одно прекрасное время австрийские карабинеры.
Молодая женщина пыталась возражать Она сказала, что отцу трудно навсегда выкинуть сына из сердца.
– Он для меня уже больше не сын. Он восстановил против меня внучку, которая мне на днях сказала «Папа говорит, что дед Чекино хочет запереть солнце в тюрьму, если оно не перестанет светить». Это я-то, Чекино, хочу запереть солнце! Это он, мой бывший сын, осмеливается внушать такие мысли своей дочери и моей внучке! Я слишком снисходителен, если терплю пребывание в своем доме этого карбонарского отродья.
Кучер, направивший мальпост по мягкой дороге и слышавший этот разговор, с любопытством наклонил голову к стеклу и пронзительно глянул старику в лицо. Широкоскулый, с огромным оскалом зубов, он улыбался совсем недоброжелательной улыбкой, запечатлев в своих серых зрачках фигуру старика.
– Я уверен, что и этот парень – карбонарий, – сказал старик, откидываясь назад с чувством нескрываемого страха. – Нельзя ни о чем говорить в дороге, прямо не знаешь, кого бояться. Всюду, начиная с моей собственной спальни, есть уши, и везде идет борьба.
Торговец платками вдруг оживился, приятная, льстивая улыбка ловкого продавца сбежала у него с лица. Он просто к серьезно сказал:
– Послушайте, синьор. Ведь нельзя же всех молодых итальянцев посадить в тюрьму. Не хватит никакого Шпильберга.
– Ну, есть еще мантуанские подземелья. Да в конце концов нет надобности всех этих каналий сажать. Надо посадить вожаков.
Полина спросила Бейля, что такое Шпильберг.
– Это – очень невеселое место: замок, окруженный рвами, где-то в Моравии, в очень глухой лесной стороне. Кажется, это самая страшная из австрийских тюрем.
Торговец платками не унимался.
– Знаете ли что, синьоры, – сказал он, – я вовсе не карбонарий и не люблю запах пороха, но скажу вам правду – карбонариев делают сами австрийцы с помощью наших патеров Что можно делать сейчас человеку без разрешения властей? Пить и есть в случае, если имеешь деньги, и веселиться, не рассуждая, если этих денег много, но ни в коем случае нельзя ни учиться, ни читать, ни путешествовать, ни даже вести такую беседу, как наша с вами сейчас. Когда человек голодает и ищет работу, он ее не находит. Он уходит в лес, его считают разбойником. Я торгую шелком, а мой брат занимается скупкой крестьянского урожая. Он говорит, что и по деревням неспокойно. Вот хорошо вам так относиться к сыну по крови, а припомните-ка, что сделал генерал Мангес, когда священник захотел со святыми дарами навестить за городом своего духовного сына. Помните, еще недавно был в силе приказ, чтобы по ночам за городской чертой не появлялись люди с пищей Это было в те годы, когда родные подкармливали своих лесных беглецов. Священника генерал Мангес приказал расстрелять возле заставы, потому что нашел у него кусочек хлеба. Таким способом думали выморить голодом всех карбонариев. Да разве так сделаешь! После такого распоряжения вместо одного их становится пять! Поверьте мне, карбонариев делают австрийцы и попы.
В Милан приехали в час сиесты.[110] Все ставни были закрыты, улицы, освещенные горячим солнцем, были пусты, С остановки мальпоста Бейль и Полина поехали на извозчике на площадь Бонапарта. Все было на месте. София содержала комнату опрятно, нигде ни пылинки. Письмо получено вовремя. Покой для госпожи Полины отведен. Только конверт был распечатан.
– Очевидно, в мое отсутствие племянник по ошибке распечатал ваше письмо, синьор Бейль. Потом какой-то человек с большими усами, в очках, приходил и просил сообщить о вашем приезде в отдел паспортов.
Глава двадцать вторая
Из сада на Виа-Ровани выходит красивый старик с седыми усами, бритым подбородком, седыми торчащими бровями, голубоглазый; походкой, полной достоинства, небрежно помахивая тростью, идет он по миланской улице. Весь облик прекрасного старца дышит благородством, говорит об открытом характере; каким-то радушием веет от каждой улыбки этого человека. Встречные смотрят на него с уважением, на него заглядываются женщины, австрийские офицеры делают ему под козырек, а жандармы вытягиваются в струнку. Старик не спешит. Он любил утренние прогулки, он любил работать, ходить и говорить не спеша, расценивая каждое свое слово, но он умел думать с бешеной быстротой и схватывать неуловимые вещи с такой резкой ясностью, что ему мог бы позавидовать юноша. Ни одна морщинка при этом не изменялась на его благородном чистом лице.
Около Санта-Маргарита старик пошел быстрее. Часовые расступились перед ним, отдав честь ружьем. Старик поднялся на второй этаж, вынул маленький ключик, отпер свой кабинет, дернул сонетку и, нажав кнопку в стене, открыл шкаф. Вереница подвижных ящиков на шарнирах, послушных привычной руке, потянулась к нему навстречу из секретного шкафа. На звонок с шумом, цепляясь палашом за мебель, вошел карабинер, звякнул шпорами, отдал честь, приложив руку к треуголке с целым снопом черных перьев.
– Приведи сюда Николини, – распорядился старик, не оборачиваясь.
Повернувшись на каблуках так, что серебряная канитель эполет взлетела на воздух, жандарм механической, отчетливой походкой вышел из комнаты. Выражение лица у старика внезапно изменилось. Он достал письмо и, зная, что на него никто не смотрит, стал читать, дав волю своим чувствам. Ноздри его раздулись, горбатый нос стал крючковатым, губы стиснулись, подбородок выступил вперед, в глазах появились огонь и злоба хищной птицы. Благородный старик стал просто инквизитором Сальвоти, главной в Ломбардии ищейкой его императорского величества короля Франца.
Для Сальвоти это был день невероятной удачи. Байрон – «этот сумасшедший негодяй, знатный и развратный англичанин, оскробляющий всех и вся, начиная от австрийских офицеров и кончая европейскими монархами», вчера поселился в Равенне, за неделю перед тем рассчитав своего слугу Николини. И вот Николини явился с письмом этого безумца, не сданным на почту, а принесенным прямо ему – Сальвоти.
Ах, какое прекрасное письмо! Этот подлый лорд назначает неаполитанским карбонариям свидание в остерии[111] Борачина, просит их приехать, принять от него деньги и оружие. Он прямо пишет, что согласен оказать им всяческую помощь в борьбе против религии, против «ханжей и варваров». Это ли не доказательство? Это ли не документ?
В коридоре послышались шаги. Сальвоти тотчас же снова надел маску благородного благожелательства и безупречности.
Вошел Николини.
– Умеешь ли ты читать и писать? – обратился к нему Сальвоти.
– Да, синьор.
– Вот тебе лист бумаги. Пиши имена всех, кто бывал у твоего лорда в Милане.
– Я многих имен не знаю.
– Тогда опиши внешность. Но помни, что если кто-нибудь узнает о том, что ты у меня был, то…
С этими словами Сальвоти рассмеялся дружелюбным, каким-то необычайно веселым смехом. Николини уставился на него, широко раскрыл глаза и затрясся всем телом.
Через минуту гусиное перо, сажая кляксы, заскрипело по бумаге. Сальвоти читал другие письма. Читая, он выдвигал карточки и наносил сведения, классифицируя и распределяя, делая отметки: вендита, что значит – рынок, а вместе с тем обозначает карбонарскую ложу, венту, объединение в двадцать человек; на других он делал пометку: баракка, что значит – хижина, или место карбонарской явки, на третьих он отмечал: фореста – лес; этим словом обозначалась область или район, охваченный действием венты.
Закончив чтение, он написал короткий рапорт в Вену о том, что его поиски французского барона де Стендаля не увенчались успехом и что, по-видимому, это – вымышленное имя. Рапорт он закончил требованием высылки в Милан штатного расписания офицеров французской конницы. И в особенности списков 6-го драгунского полка.
Николини кончил и стоял, с почтительным ужасом смотря на благообразного старца.
Обратившись к нему, Сальвоти, рассеянно глядя в сторону, произнес:
– Возьми это письмо твоего господина и немедленно сам выезжай в Ла Кава, чтобы вручить его тамошнему почтальону. Это сельский разносчик – Руджиери. Он доставит письмо по назначению, а ты вернешься обратно, заехав предварительно в Равелло. Там, на самой вершине, в маленьком домике около мавританского дворца Руфоли, ты постучись в окно против витых колонн Руфоли и спроси священника. Если ты его не застанешь, приди второй раз, но никому ничего не говори. Когда увидишь священника, назови ему имя того, к кому пишет твой господин, и прикажи ему принять на исповедь жену этого синьора. Потом постарайся, не попадаясь на глаза ее мужу, ехать за ним на север. Опишешь мне всех, кто будет ехать с ним или с ним говорить. Если провалишься, то…
Николини опять задрожал всем телом и схватился за грудь, слушая этот старческий смех. Он хорошо знал, что мешок с камнями примет его и опустит на дно мантуанского колодца, если этот страшный синьор будет им недоволен.
Сальвоти писал длинный рапорт министру полиции в Вене графу Седленицкому:
«Если бы лорд Байрон не доказал своего полного сумасшествия, то его следовало бы поставить под соединенный надзор бюро священной полиции всех наций в Вене. Но безумие этого знатного англичанина заставляет сомневаться в успешности его политических актов. Он очень удобен для нас, как яркий огонь, на который летят интересующие нас птицы. Окружающие его женщины весьма разговорчивы. Я приставил к нему генуэзского флейтиста в качестве слуги. Байрон не чает в нем души, но у него есть очень опасная фигура, бывший гондольер – венецианец Тита, слесарь и оружейник, бесконечно преданный своему господину. Все наши попытки поссорить этого лакея с другими слугами пока не увенчались успехом. Необходимо сношение вашего сиятельства с мажордомом святейшего отца, чтобы самым секретным способом можно было изгнать лорда Байрона из нынешнего притона карбонариев в Равенне. Нами получены сведения, что Байрон подготовляет издание подпольной газеты „Tenda Rossa“ – „Красное знамя“. Уже это одно говорит о том, что пребывание Байрона здесь нежелательно. Я имею два выпуска его подпольного журнала „Карбонарии“. К счастью, удалось арестовать наборщика и раскидать третий выпуск еще до первого оттиска. Прошу указаний вашего сиятельства.
Генеральный инспектор Сальвоти».
Ординарец постучал в дверь и доложил Сальвоти о том, что его желает видеть некий священник. Вошел красивый молодой человек с легкомысленным и нахальным лицом, румяный и как-то особенно улыбающийся, с видом наивного бесстыдства, совершенно не гармонировавшим с его черной одеждой и лиловыми чулками.
– Здравствуйте, отец Павлович, – сказал Сальвоти. – Как на этот раз удалось ваше путешествие из Вены?
– На этот раз я пробуду здесь долго, – ответил священник; – поездка становится все труднее и труднее. В четырех километрах от Комо кучер вывалил меня на повороте, двое бандитов набросились на меня и перерыли мой баул, прощупывая каждую складку. Это – особенные бандиты: они не взяли ни денег, ни вещей, только изругали меня страшно.
– Но все обошлось благополучно?
– Да, вот вам часослов с двойным переплетом. Здесь вы найдете секретные инструкции и приказ о моем назначении.
– Вы молодец, – сказал Сальвоти. – Но какое положено вам жалованье? Вы знаете, что мы сидим совершенно без денег?
– Это меня совершенно не касается. Вам предписано выдавать мне три тысячи крон операционных. Откуда вы будете их брать, – мне безразлично.
– Послушайте, святой отец. Я буду выдавать вам три тысячи, но с условием, что ежемесячно на мою долю вы будете выделять пятьсот крон. Иначе я пишу рапорт о вашей непригодности.
Павлович осклабился и звонко, заливисто рассмеялся.
– Напишите, напишите, дорогой Сальвоти. Я посмотрю, какая у вас будет мина через месяц.
Сальвоти взял нож, вскрыл кожаную крышку переплета, достал клеенку, разрезал и вынул документы. Чтение их сделало его очень невеселым.
– Это вы создаете неправильное впечатление у Седленицкого? – сказал с бешенством Сальвоти. – В Вене, очевидно, думают, что работа здесь легка.
– Очевидно, в Вене так не думают, если прислали вам в помощь такого молодца, как я.
– Вам здесь нечего будет делать. Таких, как вы, здесь много.
– Таких, как я, вообще мало, и если я через год не сделаюсь духовником короля и божьей совестью всех заблудившихся, посаженных в Шпильберге, то ручаюсь вам, мой дорогой новый начальник, что вы сами будете занимать в этом прекрасном замке почетное место в первой камере.
– Послушайте. Неужели вы думаете, говоря мне такие дерзости, установить правильные отношения в работе?
– Ну об этом мы поговорим сегодня вечером. Я приглашаю вас в мою келью в Павийской чертозе. Там соберутся самые миленькие девушки Милана, и мы весело проведем вечер.
Сальвоти секунду колебался, потом протянул Павловичу руку и сказал:
– Приду.
Постучавшись, вошел секретарь с почтой.
На первом месте в папке лежало письмо следующего содержания:
«Нам стала известна ваша деятельность. Помните, проклятые наймиты и изменники, что каждый ваш шаг известен итальянскому народу. На вашу разведку, основанную на предательстве и выдаче единомышленников за деньги, мы ответим всенародной конспирацией и разведкой, которая сделает для нас ясным каждый ваш шаг. С нами сердца и мысли угнетенной Италии. С вами – австрийские кроны и подкупы».
– Вот такие письма каждый день, – сказал Сальвоти. – И все разные почерки. В одно прекрасное время нам придется убираться к черту.
– Ну что ж, уедем на короткое время, пока эти дураки сядут в магистратуре. А впрочем, не все ли равно, кто сидит у власти, лишь бы хорошо платили. Священникам всегда открыта дорога. А вот ваше положение – неприятное. Вы – итальянец и мирянин. Вас могут просто вздернуть на фонарь.
Разговор продолжался в этом же роде еще часа два. Потом оба поехали в магистратуру.
На следующее утро молодая девушка Чекина, служившая в доме Метильды Висконтини, с ужасом каялась хозяйке в своем легкомысленном поведении и рассказывала, что молодой аббат, с которым она провела вечер, подливая ей вина, усиленно спрашивал ее о том, кто бывает у маркезины Висконтини.
– Я даже не знала, синьора, что ваша девичья фамилия Висконтини. Я уверила аббата, что вы – Дембовская и что ваш супруг, офицер французской армии, в настоящее время вернулся в Польшу. Но аббат знает очень много, и я, кажется, опьянев, наговорила лишнее. Но он спрашивал о синьоре Фосколо, которого я совершенно не знаю. Он говорил, что это – рыжий карбонарий, бежавший в Англию.
Метильда Висконтини ничем не выдала своего волнения. С живостью успокоив Чекину, она отослала ее и стала ждать своего нового, недавнего друга, с которым она познакомилась у графа Порро. Это был француз из армии Бонапарта, ставший миланским гражданином, – синьор Арриго Бейль.
Синьор Арриго Бейль, идя на площадь Бельджойозо, где жила дважды встреченная им незнакомка, у которой он теперь был принят, чувствовал неизвестную раньше застенчивость, но со смехом говорил самому себе, что в его возрасте можно не бояться застенчивости. Он ловил себя на мысли о том, что почти юношеская очарованность этой женщиной соединяется в его сердце с чувством бесконечного к ней уважения, почти полного преклонения. Она восхищала его невероятной жизненностью, живостью ума, свежестью чувств и той удивительной насыщенностью нервов, которая сказывалась в каждом мускуле, в каждом движении, в каждом взгляде этой великолепной миланской красавицы. После двух месяцев знакомства, когда она разрешила ему почти каждый день на четверть часа приходить в театральную ложу Ла Скала, где она бывала со своей двоюродной сестрой, графиней Траверси, Бейль, наконец, был принят в ее гостиной на площади Бельджойозо. Он был умный, интересный собеседник, отнюдь не назойливый и не аффектированный, всегда бесконечно веселый и в то же время сдержанный. Но пришло время, когда эта сдержанность становилась все более и более трудной обязанностью. Кроме простого интереса и некоторой доли доверия, он ни на что не мог рассчитывать со стороны этой женщины. Вместе с тем он испытывал все более и более мучительное состояние. Ему было тридцать пять лет. Ей – двадцать восемь. У нее в прошлом было замужество и двое детей. Безумный и вспыльчивый Дембовский сделал все, чтобы превратить ее жизнь в сплошное несчастье, и уехал, наконец, после того, как они разошлись. Она пережила бурное увлечение революционером Уго Фосколо и едва не погибла с ним. Этот обаятельный человек, высокорослый и плечистый, сохранивший пленительные ионийские черты своей матери-гречанки, похожей на кондотьера старинной Италии, отличался огромной физической силой и был необычайно ловок. Анри Бейль никогда не решался говорить с синьорой Метильдой об этом человеке. Бейль мог напомнить ей только встречу на берегу речки Адды в тот день, когда она переправлялась на пароме, а он поддержал ее в покачнувшейся коляске. Встречу в районе Комо, во время ее прощальной поездки с Фосколо, Бейль не осмелился ей напомнить. Он знал, что ее горничная относит на почту письма в Англию, на имя лондонского торговца Флетчера, и бешеная ревность мучила его сердце при мысли о том, что этим Флетчером может быть Фосколо.
В тот день, когда Чекина сделала свое странное признание, Метильда с некоторым нетерпением поджидала Бейля. Признание Чекины ее возмутило особенно потому, что она презирала австрийскую полицию и была к ней высокомерно требовательна. Подумав, она раскрыла секретер и стала писать письмо барону Биндеру, начальнику миланской полиции. Она решительно требовала прекращения возмутительной интриги неизвестного аббата. Представляя себе Биндера читающим письмо, она смеялась над ним, стараясь представить себе выражение его лица. Она писала, что ей чрезвычайно жаль, что миланское духовенство проводит время в обществе девушек из низшего класса, что аббат восстанавливает горничную против своей госпожи, что именно этими допросами агенты полиции, переодетые священниками, сеют недоверие к аристократии в головах слуг, что она требует разыскания и наказания этого негодяя. Потом зачеркнула слово «негодяй», подумала и снова написала «вашего негодяя».
Она еще не кончила письма, как слуга Людовик доложил о приходе синьора Бейля. Ей так необходимо дописать письмо, что она просит подождать.
Людовик выходит, передает Бейлю просьбу, и Бейль в нетерпении начинает ходить по мягкому ковру большой гостиной.
Справа от камина висит большая картина ломбардской школы – «Иродиада», приписанная кисти Бернардо Луини. Молодой, рано умерший ученик Леонардо да Винчи изобразил женщину, с головой, слегка склоненной направо. Она смотрит полузакрытыми глазами, улыбка, полная очарования, многознающая, но без лукавства, соблазнительная, но не сладкая, таинственная и непонятная, играет на тонких, красиво очерченных губах. Овал лица слегка заостряется книзу нежным подбородком. Лоб необычайно чистый, высокий, обрамленный темно-золотыми волосами. Каждая черточка дышит изощренной жизненностью, каждая жилка полна трепетной и горячей крови. И все это в картине подернуто дымкой легкой, едва заметной грусти.
«Если бы не эта грусть, то картина Бернардо Луини была бы тончайшим портретом синьоры Метильды», – думал Бейль, стоя за камином и касаясь рукой голубой фарфоровой вазы.
Дверь отворилась, и, не выпуская скобки, синьора Висконтини заглянула в гостиную. На лице играла приветливая светская улыбка. Она хотела сказать что-то смешное, но, обведя глазами комнату и не найдя Бейля, вдруг сделалась до странности грустна, почти испугана.
Это была одна секунда; пошевельнувшись, Бейль выступил из-за камина и направился к хозяйке. Синьора Метильда в мгновение ока предстала в совершенно ином виде. Она смотрела на Бейля сухими и злыми глазами, как бы опасаясь, что ее внезапный испуг от мысли, что он ушел не дождавшись, может дать Бейлю какие-то новые права. Но он уже торжествовал. Это было новое, совершенно для него неожиданное доказательство подлинной дружбы. Как всякий человек, охваченный большим чувством, он недооценивал самого себя и все время себе не верил. Фатовское обращение с другими, возникшее под влиянием своеобразного отчуждения и одиночества в обществе, мало понимавшем его атеистические шутки, скептические замечания о Бонапарте, холодные наблюдения по поводу ума и деловитости барона Биндера, скептическое отношение к либеральным кругам миланского общества делали Бейля все больше и больше изолированным и заставляли все чаще и чаще надевать маску. Он холодно выполнял просьбы Конфалоньери, равнодушно относился к итальянской национальной идее, но ненавидел духовенство и австрийских жандармов. При этом он сам не замечал своей изолированности, чувствуя себя все более и более захваченным очарованием Висконтини.
Он был настолько умен, что ни одним движением не обнаружил своих наблюдений над тем, как растерялась Метильда при мысли, что он не дождался и ушел. Она рассказала ему содержание своего письма к барону Биндеру и спросила Бейля, не следует ли что-нибудь добавить. Бейль прочел письмо и предложил приписать короткую фразу о том, что бестактность австрийской полиции заставит маркезину лишиться услуг хорошей горничной и прибегнуть к защите его королевского величества. Метильда сделала эту приписку, потом позвала Людовика и поручила ему в коляске отвезти письмо рассудительному и безжалостному барону.
