Валерий Горелов
Колкая малина. Книга третья

Чудо из чудес

Майский снег припорошило пылью,
Он прилип к кустам на дне оврага.
Легонько ветерок отдаёт ванилью,
И до настоящего тепла всего полшага.

Мы ватагой пылим по дороге,
И нам везде зелёный свет.
Мы не знаем, что такое скука и тревоги,
Нам всего по одиннадцать лет.

Мы друг на друга лепим листики ольховника,
А в стланике свистят бурундуки.
По обочинам – кусты колючего шиповника,
И мы громко материмся, по-мужски.

Сияет солнце, как блюдо золотое,
И конопатит наши бледные носы,
А над нами небо, воистину родное,
И оно цвета самой чистой бирюзы.

Мы пёхом добирались на рыбалку,
Сложив червей в эмалированную кружку.
Тот не испытал своей смекалки,
Кто не ловил гольянов и пеструю мальмушку.

Жизнь – она и строит, она и разрушает,
Наверно, у неё на всё есть свой компресс,
А бывает, что она вот так вот приласкает.
Но разве всё это – не чудо из чудес?

Стены

На старой чёрно-белой фотографии —
Стены двухэтажного побеленного здания.
Это – страница моей биографии,
Где было всё: от вдохновения до страдания.

Стены строгого барачного дизайна,
Только окна большие и светлые,
И в их очертаньях – какая-то тайна
И юности мысли заветные.

Там, на узких партах – мудрые учебники,
И карта полушарий на стене.
Всё это сочинили какие-то волшебники,
Чтобы я не оставался с собой наедине.

На доске перемножают пятерки на ноли,
Ищут положительный заряд,
А я смотрел в окно и сочинял стихи
Для той, которая сидела через ряд.

Всего лишь пять минут до перемены,
А от стихов осталось две строки:
«Я вас люблю, мои родные стены,
Стоящие на краешке Земли».

Наверно, это есть прообраз Храма,
Где души отмывают от крамолы.
Они – как зуд зарубцевавшегося шрама,
Побеленные стены Дамирской третьей школы.

Помнить

Хочу помнить тех, кого нет,
И то, чего давно уже не стало;
И мне уже оттуда не пришлют привет,
Это только память время удержала.

Наш плохонький домишко умер без меня:
Его добили ветры и дожди,
Но знаю, что тут помнят пацана,
Что из железной кружки поливал цветы.

Оттуда не пришлют ни поученье, ни совет,
От них душа давно уже устала,
Но можно вспомнить запах первых сигарет,
И как сердце на свиданье трепетало.

Хочу, чтобы на нашей танцплощадке
Опять медленное танго зазвучало.
Я перед тобой стоял, как в лихорадке,
А ты мне что-то на ухо шептала.

Друга уже нет, но что он пел – осталось,
Он до сих пор во мне аккорды подбирает,
И у него всегда такое получалось,
Это, наверно, друг по мне скучает.

Я не видел птички красивей, чем трясогузка,
И незабудку назову лучшим ароматом.
И у меня на сердце полная загрузка,
Если всё, что я любил, остаётся рядом.

Сердца

Младенцы умирали, побитые рахитом,
А те, кто выжил, как могли, взрослели
С огромным к жизни аппетитом,
Хоть слаще репы ничего не ели.

Но в школе все по-разному учились,
Хотя для всех был одинаковый букварь,
И по-разному по жизни колотились,
Хотя один и тот же правил секретарь.

Им мушкетёры не были примером,
Когда страницы вырывали с дневников.
Их накрыли полусветом коридоры,
Где не уважали маменькиных сынков.

Им умные казались хитрецами,
А если дрались, так только до крови,
Но никогда не били лежачих сапогами
И знали, что за друга обязаны пойти.

Им фронтовая вдовушка оладушки пекла
И во дворе всех угощала, как могла.
Она вроде как давно сошла с ума,
Её покинул разум, но осталась доброта.

Доброта везде – в надежде и в спасении,
И пусть живут легенды их двора,
Ведь не просто был эпиграф в сочинении:
«Не остудите в дороге сердца!»

Картина

Хочу быть художником малоизвестным
И, стоя у мольберта с палитрою в руке,
В каком-нибудь стиле, пусть даже мракобесном,
Писать картину о собственной судьбе.

Как родился на закраине Земли
И рос кривоногим рахитом:
От витаминов плохих кости криво росли,
Здесь всё, что их касалось, было дефицитом.

Хочу нарисовать отравленную воду,
И что с людьми творил алкоголизм.
Здесь жизнь текла по узкому проходу,
А по нему железной поступью шёл социализм.

Но лишь оттенки серого в картину не ложатся,
Если даже с красным замешать,
Но если во всё начинать погружаться,
То только через раз получится дышать.

Я жил полуголодный, но без страха,
И не понял сермяжной правды коллектива:
Там всегда найдётся кумачовая рубаха,
А там – одни и те же директивы.

А краски, как и музыка, фальшивят,
И не получается картину написать,
А грубые мазки никого не осчастливят,
В них самого себя не получается узнать.

Давным-давно

Гитара семиструнная висела на гвозде,
Её давным-давно к себе не прижимали,
Но песни нашей юности она хранит в себе:
Мы их неумело, но с душою исполняли.

Она-то помнит, как давным-давно
Мы пели у дымящего костра.
И нам казалось, что всё зло побеждено,
И в жизни правит только доброта.

Давным-давно на простеньких аккордах
Мы постигали таинство искусств:
Для себя желать одних рекордов
И самых добрых и открытых чувств.

Мы давным-давно по жизни разбрелись
Свои биографии писать,
А семиструнка помнит, как мы поклялись
Никогда друзей не забывать.

Мудрецы уже давным-давно
Смирились с тем, что время беспощадно,
И рано или поздно кончается кино,
И всё уходит навсегда и безвозвратно.

Пусть я не дотянул на свой рекорд,
Сумел что-то просмотреть, а где-то не успеть,
Но пока ещё рука берёт аккорд,
Я хотел бы для гитары песню спеть.

Благодарю

Над столицей белокаменной солнышко в зените,
И будет куча добрых новостей.
Вы всей грудью сегодня дышите
И друг на друга смотрите добрей.

Наступило время хороших предсказаний,
И сядет самолёт по расписанию,
И будет больше встреч, чем расставаний,
И всё сложится по вашему желанию.
А этот день волшебный не кончается,
Когда воздух заполняет запах хлебный,
Которым всё живое восхищается,
Потому что это дух животворящий и целебный.

Всё утопает в полуденном тепле,
Бабушки и дедушки держатся под ручку,
Лебедь на воде рисует дефиле,
А в клетчатой коляске сын качает внучку.

Хочу с удочкой устроиться под ивой
И мякиш московского белого хлеба намять,
И на закате судьбы, где-то горькой,
а где-то счастливой,
На Чистых прудах карася золотого поймать.

Тернист был путь к святому алтарю,
И может не всё у меня получилось,
Но я свою судьбу благодарю
И принимаю всё как Божью милость.

* * *

Валерий Горелов:
Для меня уже ничто не повторится,
Жизнь догорает, как ольховая лучина.
И я готов, наверно, с этим примириться,
Но меня не отпускает колкая малина.