Сигрид Унсет
Хозяйка
* * *
На следующий день над Хюсабю лежала какая-то растерянная тишина. Был канун Благовещения, и усадебные работы нужно было закончить засветло, но мужчины бродили задумчивые и серьезные, а у испуганных служанок все из рук валилось. Слуги полюбили свою молодую хозяйку, а дела ее, по слухам, шли не важно.
Эрленд во дворе разговаривал с кузнецом и старался сосредоточить все мысли на том, что ему тот говорил. Вдруг фру Гюнна быстро подошла к нему:
– С женой твоей, Эрленд, дело нейдет… Мы уже испробовали все средства. Ты должен зайти к ней… Может быть, ей принесет пользу, если она посидит у тебя на коленях. Ступай в горницу и надень короткую куртку, но поторопись: ей очень плохо. бедняжке!
Эрленд густо покраснел. Он вспомнил, ему говорили, что если женщина не в состоянии разрешиться дитятей, которого она зачала тайно, то будто бы ей поможет, если она посидит на коленях у отца ребенка.
Кристин лежала на полу, прикрытая несколькими одеялами: две женщины сидели около нее. В ту самую минуту, как Эрленд вошел, он увидел, что Кристин вся съежилась, зарылась лицом в колени одной женщины и вертела головой из стороны в сторону, но не издавала ни единого стона.
Когда схватки прошли, она приподняла голову и огляделась диким, испуганным взором; треснувшие, почерневшие губы ловили воздух. Всякий след молодости и красоты сошел с этого опухшего, пылавшего багровым пламенем лица, – даже волосы, перепутанные с соломой и с шерстью от шкур, сбились в какой-то грязный войлок. Она взглянула на Эрленда, словно не узнала его сразу.
Но когда поняла, для чего женщины послали за ним, сердито замотала головой:
– Там, откуда я родом, не в обычае… чтобы мужчины присутствовали, когда женщина рожает…
– Здесь, на севере, иногда это принято, – сказал Эрленд мягко. – Если это может хоть немного облегчить твои страдания, моя Кристин, то согласись…
– Он… – И когда он опустился на колени рядом с ней, она обвила его за талию руками, прижалась к нему. Вся скорчившись и сотрясаясь от дрожи, она переборола схватку, не вскрикнув.
– Нельзя ли мне сказать два слова моему супругу наедине? – произнесла она быстро, с трудом переводя дух, когда схватка прошла. Женщины отошли в сторону.
– Это во время ее родов ты обещал ей то, о чем она говорила?.. Жениться на ней, когда она овдовеет… В ту ночь, когда родился Орм… – шепнула Кристин.
У Эрленда перехватило дыхание, словно ему нанесли удар под ложечку. Потом он решительно покачал головой.
– Я был в замке в ту ночь – мой отряд стоял там на страже. А когда я вернулся утром домой, в наше жилище, и мне на руки положили мальчика… Неужели ты лежала здесь и думала об этом, Кристин?..
– Да! – Она опять крепко прижалась к нему, но волна боли захлестнула ее. Эрленд отер пот, струившийся у нее по лицу.
– Теперь ты знаешь, – произнес он, когда она опять лежала тихо. – Не хочешь ли, я побуду у тебя, как говорит фру Гюнна?
Но Кристин отказалась. И в конце концов женщинам пришлось заставить Эрленда уйти.
После его ухода силы, казалось, оставили Кристин, она не могла больше сдерживаться и громко закричала в диком ужасе, чувствуя приближение схватки, и стала жалобно молить о помощи. Однако, когда женщины предложили ей опять позвать к вей мужа, она закричала: «Нет!» Пусть уж лучше ее замучит до смерти…
* * *
Гюннюльф и бывший с ним причетник отправились в церковь отслужить вечерню. Все обитатели усадьбы, не занятые у роженицы, пошли вместе с ними. Но Эрленд незаметно покинул церковь еще до окончания службы и пошел по направлению к домам.
На западе, над горами и лесом, по ту сторону долины, небо стало желто-красным – весенний день уже померк, наступал ясный, светлый и мягкий вечер. Кое-где пробивались звезды, блестя в светлом воздухе. Над чернолесьем у озера плавало легкое облачко тумана, и там, где поля были обращены к солнцу, виднелись проталины, в воздухе стоял душистый запах мокрой земли и тающего снега.
Маленькая горенка находилась в западной части двора. Эрленд подошел к ней, постоял немного, прислонившись к теплым от солнца бревнам стены. Ах, как она кричит!.. Однажды он слышал, как ревела телка в лапах медведя, – это было на их горном выгоне, когда Эрленд был подростком. Арнбьёрн, пастух, и сам он бежали на юг через лес. Эрленд вспомнил косматую глыбу, поднявшуюся на ноги и превратившуюся в медведя с красной, горящей пастью. Копье Арнбьёрна разлетелось пополам под ударом медвежьих лап, – и пастух выхватил копье у Эрленда, потому что тот стоял окаменев от ужаса. Телка лежала живая, но вымя и бедро у нее были выедены… «Кристин моя, о моя Кристин!.. Господи, сжалься, ради своей Пречистой Матери!..» – Он бежал обратно в церковь.
Служанки принесли ужин в большую горницу, – стол они не поставили, а подали все прямо к очагу. Мужчины взяли хлеба и рыбы к себе на скамьи, заняли свои места и тихо сидели; ели мало – казалось, никому не хотелось есть. После трапезы слуги не приходили я ничего не убирали, никто из мужчин не вставал, чтобы уйти на покой. Все продолжали сидеть, глядя на огонь в очаге и не разговаривая.
Эрленд забился в угол у кровати – он не в силах был вынести, чтобы кто-нибудь видел его лицо.
Магистр Гюннюльф зажег светильник и поставил его на подлокотник почетного сиденья. А сам уселся ниже, на скамью, с книгой в руках, – беззвучно и безостановочно чуть-чуть шевелились его губы.
Раз как-то Ульв, сын Халдора, встал, подошел к очагу и взял там ломоть мягкого хлеба, затем покопался среди поленьев и вытащил одно. Потом перешел в угол около входной двери, где сидел старый Оон. Оба они стали проделывать что-то с хлебом, скрывшись за плащом Ульва. Старый Оон резал и стругал полено. Мужчины время от времени поглядывали туда. Вскоре Ульв и Оон встали и вышли из горницы.
Гюннюльф поглядел им вслед, но ничего не сказал. И опять принялся читать свои молитвы.
* * *
Вдруг какой-то мальчик свалился во сне со скамьи прямо на пол. Потом встал, оглядел всех диким взором. Вздохнул и опять сел на скамейку.
Ульв, сын Халдора, и Оон тихо вошли в горницу и прошли на места, где они раньше сидели. Мужчины взглянули на них, но никто ничего не сказал.
Неожиданно Эрленд вскочил на ноги, прошел через горницу к своим домочадцам. Лицо у него было серым, как глина, а глаза провалились.
– Неужели никто из вас не знает никакого средства? – сказал он. – Ну хоть ты, Оон, – шепнул он.
– Не подействовало, – так же тихо ответил ему Ульв. – Видно, так уж суждено, что ей не иметь этого ребенка, – сказал Оон. – Тут уж не помогут ни жертвоприношения, ни руны. Жаль мне тебя, Эрленд, что ты так скоро теряешь любезную жену свою!..
– Ах, ну говори так, словно она уже умерла! – взмолился Эрленд, сломленный отчаянием. Он отошел в свой угол и бросился на скамью, прижавшись головой к доскам в ногах кровати.
Раз только кто-то из мужчин вышел из горницы и когда вернулся, сказал.
– Месяц встал. Скоро утро…
* * *
Вскоре после этого в горницу вошла фру Гюнна и опустилась на скамью нищих странников у двери. Седые волосы у нее растрепались, головная повязка сползла на спину.
Мужчины поднялись с мест и медленно собрались вокруг нее.
– Одному из вас придется пойти туда и подержать ее, – сказала она плача. – Мы больше не в силах… Тебе надо бы пойти к ней, Гюннюльф… Неизвестно, чем все это может кончиться…
Гюннюльф встал и засунул молитвенник в поясной карман.
– Иди и ты, Эрленд, – сказала фру Гюнна. Хриплый, надтреснутый вой встретил его в дверях… Эрленд остановился и задрожал. Он мельком увидел искаженное, неузнаваемое лицо Кристин среди кучки плачущих женщин, – она стояла на коленях, а те поддерживали ее.
Дальше, у самых дверей, положив головы на скамьи, громко и непрерывно молилось несколько коленопреклоненных служанок. Эрленд бросился на пол рядом с ними и закрыл лицо руками. Она кричала и кричала, и всякий раз Эрленд словно леденел от неверия и ужаса. Так не может быть…
Он набрался храбрости и взглянул туда. Гюннюльф теперь сидел на скамеечке перед Кристин и держал ее под руки. Фру Гюнна стояла на коленях рядом с ней, обхватив Кристин за талию, но Кристин в смертельном страхе боролась со старухой, стараясь отпихнуть ее от себя.
– О нет! О нет! Пусти меня!.. Я больше не могу! Боже, Боже, помоги мне!..
– Теперь уж Господь скоро поможет тебе, Кристин, – всякий раз повторял священник. Какая-то женщина держала таз с водой, и после каждой схватки Гюннюльф смачивал тряпицу и проводил ею по лицу больной.
Вдруг Кристин склонила голову на руки Гюннюльфа и на мгновение заснула, но боли опять заставили ее очнуться. А священник продолжал говорить:
– Ну, Кристин, сейчас тебе помогут…
Никто уже больше не понимал, какой теперь мог быть час ночи. Но серый рассвет уже заглядывал через дымовую отдушину.
И вот после долгого безумного вопля ужаса наступила полнейшая тишина. Эрленд услышал, что женщины засуетились… Хотел взглянуть, как вдруг услышал, что кто-то громко зарыдал, – и опять скорчился… не посмел узнать, в чем дело…
Тут Кристин опять закричала – громким, диким и жалобным криком, который совершенно не походил на сумасшедшие, нечеловеческие, животные вопли, раздававшиеся раньше. Эрленд вскочил на ноги.
Гюннюльф стоял наклонившись и придерживал ее, еще продолжавшую стоять на коленях. Она в смертельной жути уставилась на что-то, что фру Гюнна держала в овечьей шкуре. Сырая и темно-красная масса походила просто на потроха убитой скотины.
Священник крепко прижал Кристин к себе.
– Моя Кристин! Ты родила самого чудесного и прекрасного сына, за какого мать когда-либо благодарила создателя… И он дышит! – с жаром сказал Гюннюльф, обращаясь к плачущим женщинам. – Он дышит… Господь не пожелал быть суровым и внял нашим мольбам!..
И когда священник говорил это, в усталом мозгу матери мелькнуло полузабытое видение: почка, которую она видела в монастырском саду… Что-то такое, что распустило красные, сморщенные шелковые лепестки… и превратилось в цветок.
Бесформенный кусок мяса – плод – зашевелился… подал голос… потянулся и превратился в крошечного винно-красного ребенка, у него были руки и ноги с настоящими пальчиками… Он барахтался и тихо попискивал.
– Какой маленький, какой маленький, какой он маленький! – закричала Кристин тоненьким, надтреснутым голосом и вся осела от смеха, смешанного со слезами. Женщины, стоявшие кругом, принялись хохотать, вытирая слезы, и Гюннюльф передал Кристин им на руки.
– Заверните его и положите в корыто, чтобы ему было удобнее кричать, – сказал священник и пошел вслед за женщинами, которые понесли новорожденного мальчика к очагу.
Когда Кристин очнулась от продолжительного обморока, она лежала в постели. Кто-то снял с нее ужасную пропотевшую одежду, и теплота и блаженство охватили так чудесно все ее тело… На нее положили мешочки с горячей крапивной кашицей и укутали ее в нагретые одеяла и шкуры.
Кто-то зашикал на нее, когда она хотела заговорить. В горнице было совершенно тихо. И сквозь тишину до Кристин донесся какой-то голос, который она не вдруг смогла узнать:
– Никулаус, во имя отца и сына и святого духа.
Где-то капала вода.
Кристин приподнялась на локте и взглянула. Там, у очага, стоял священник в белой одежде, а Ульв, сын Халдора, вытащил красного барахтающегося голенького ребенка из большого медного котла, передал его крестной матери и принял от нее зажженную свечу.
Она родила ребенка, это он так кричал сейчас, что слова священника почти нельзя было разобрать. Но она так устала. Ей было все равно и хотелось спать…
Тут она услышала голос Эрленда, говорившего быстро и испуганно:
– Голова у него… У него такая странная голова.
– Она опухла, – сказала спокойно какая-то женщина. – В этом нет ничего особенного: ведь мальчику пришлось очень трудно, когда он боролся за свою жизнь.
Кристин вскрикнула. В ней словно что-то проснулось, проснулось в самой глубине ее сердца; это ее сын, и он боролся, как и она, за свою жизнь…
Гюннюльф быстро повернулся смеясь. Схватил маленький белый сверток пеленок, лежавший на коленях у фру Гюнны, отнес его на кровать и положил мальчика на руки матери. Ослабев от нежности и счастья, она коснулась лицом крошечного, нежного, как шелк, личика среди полотняных ризок.
Она взглянула на Эрленда. Один раз она уже видела у него такое же посеревшее и осунувшееся лицо… Кристин не могла вспомнить когда. У нее был такой сумбур в голове… Но она знала, что ей не надо вспоминать, и это было хорошо. И хорошо было видеть, что он стоит так со своим братом, – священник положил ему на плечо руку. Безмерный мир и покой опустились на нее при взгляде на этого высокого человека в священническом облачении; широкое худощавое лицо под черным венчиком волос было таким волевым, но он улыбался добродушно и ласково.
Эрленд глубоко вогнал кинжал в бревенчатую стену позади матери и ребенка.
– В этом теперь нет необходимости, – сказал священник смеясь. – Ведь мальчик уже окрещен…
Кристин вспомнилось, что сказал однажды брат Эдвин. Только что окрещенное дитя так же свято, как святы ангелы небесные. Родительские грехи смыты с него, а само оно еще ни в чем не погрешило. Испуганно и осторожно она поцеловала маленькое личико.
К ним подошла фру Гюнна. Она измучилась, утомилась и сердилась на отца, у которого не хватило ума поблагодарить повитух хотя бы единым словом. И к тому же священник взял у нее ребенка и отнес к матери, а это должна была сделать фру Гюнна – и потому, что она опростала женщину, и потому, что она крестная мать ребенка.
– Ты еще не приветствовал сына своего, Эрленд, и даже не брал его на руки! – сказала она сердито.
Эрленд взял из рук матери спеленатого ребенка и на мгновение прижался к нему лицом.
– Пожалуй, я не полюблю тебя по-настоящему, Ноккве, пока не забуду, как ужасно ты мучил свою мать! – сказал он и положил мальчика обратно к Кристин.
– Да, да! Вали на него свою вину! – с раздражением промолвила старуха.
Господни Гюннюльф рассмеялся, а вместе с ним рассмеялась и сама фру Гюнна. Она хотела взять ребенка и положить его в колыбель, но Кристин взмолилась, чтобы ей позволили еще немножко подержать его у себя. Сейчас же вслед за этим она уснула, прижимая сына к груди… Смутно почувствовала, что Эрленд осторожно прикоснулся к ней, словно боялся причинить ей этим боль, и опять уснула.
V
На десятый день после рождения ребенка Гюннюльф сказал брату, когда они были утром одни в большой горнице:
– Пора бы тебе, Эрленд, послать весть о здоровье твоей супруги ее родным!
– Мне кажется, с этим нечего спешить, – отвечал Эрленд. – В Йорюндгорде едва ли придут в небывалый восторг, узнав, что здесь, в усадьбе, уже есть сын.
– А что же, по-твоему? – спросил Гюннюльф. – Неужели мать Кристин не знала еще осенью о том, что ее дочь нездорова? А теперь, наверное, беспокоится…
Эрленд ничего не ответил.
Но позднее, днем, когда Гюннюльф сидел в маленькой горенке, разговаривая с Кристин, туда вошел Эрленд. На нем была меховая шапка, короткая и толстая верхняя куртка из сермяге, длинные штаны и теплые меховые сапоги. Он наклонился над женой и похлопал ее по щеке.
– Ну, моя милая Кристин! Не хочешь ли послать со мной поклоны в Йорюндгорд, потому что сейчас я отправляюсь туда, на юг, сообщить о нашем сыне…
Кристин густо покраснела – она и испугалась и обрадовалась.
– Твой отец вправе потребовать от меня, – сказал Эрленд серьезно, – чтобы я сам прибыл с этой вестью. Кристин тихо лежала.
– Скажи нашим дома, – чуть слышно промолвила она, – что с тех пор, как я уехала от них, я каждый день только и думала о том, чтобы упасть к ногам отца и матери и вымолить у них прощение.
Вскоре Эрленд удалился. Кристин не пришло в голову спросить, каким образом он поедет. Но Гюннюльф вышел вслед за братом на двор. Там у дверей в горницу стояли лыжи Эрленда и палка, на которую было насажено острие копья.
– Ты идешь на лыжах? – спросил Гюннюльф. – А кто пойдет с тобой?
– Никто, – ответил смеясь Эрленд. – Ведь тебе же лучше всех известно, Гюннюльф, что нелегко угнаться за мной на лыжах.
– По-моему, это неразумно, – заметил священник. – Говорят, нынче очень много волков в Хёйландском лесу…
Эрленд только рассмеялся и начал подвязывать к ногам лыжи.
– Я рассчитываю быть наверху, у Йейтскарских выгонов, еще засветло. Теперь уже долго не темнеет. Я приду в Йорюндгорд на третьи сутки к вечеру…
– От Йейтскара до проезжей дороги путь тяжелый, а к тому же там скверные провалы с туманами. И ты знаешь, на горных выгонах в зимнюю пору бывает неспокойно.
– Можешь дать мне свое огниво, – сказал Эрленд, продолжая смеяться. – Вдруг мне придется расстаться с моим собственным… Бросить его в какую-нибудь лешачиху, если она потребует от меня такой куртуазности, какая не подобает женатому человеку. Слушай, брат, сейчас я делаю то, что ты мне советовал: еду к отцу Кристин предложить ему потребовать от меня такую пеню, какую сам он сочтет приемлемой… Так вот, уж предоставь мне самому выбирать, каким образом я поеду.
Этим и пришлось удовольствоваться Гюннюльфу. Но он строго-настрого наказал всем домочадцам скрыть от Кристин, что Эрленд отправился в путь один.
* * *
Небо раскинулось к югу светло-желтым пологом над синеющими снежными шапками гор в тот вечер, когда Эрленд промчался вниз, мимо церковного пустыря с такой быстротой, что только наст хрустел и визжал. Высоко вверху полумесяц светил белым и туманным светом в вечерних сумерках.
В Йорюндгорде темный дым взвивался клубами из дымовых отдушин к бледному, ясному небу. В тишине звенели размеренные и холодные удары топора.
Из ворот усадьбы выскочила с брехом целая стая собак и набросилась на прибывшего. Во дворе топталось стадо лохматых коз, темневших в светлых сумерках, – они пощипывали еловые ветки, сложенные кучей посреди двора. Трое ребятишек, одетых по-зимнему, бегали среди них.
Эта картина странно захватила Эрленда. Он остановился в ожидании тестя, который пошел навстречу незнакомцу. Перед этим Лавранс стоял около дровяного сарая и разговаривал с каким-то человеком, коловшим дранку для изгороди. Узнав своего зятя, он резко остановился и с силой воткнул в снег копье, которое держал в руке.
– Это ты? – спросил он тихо. – И один?.. Или что-нибудь… что-нибудь?.. В чем же дело, что ты пришел так?.. – произнес он немного спустя.
– Вот в чем дело, – Эрленд набрался храбрости и взглянул тестю в глаза. – Я подумал: самое меньшее, что я могу сделать, – это отправиться самому и поведать вам такую весть: Кристин родила сына утром в день Благовещения. Но теперь она чувствует себя хорошо, – поспешил он добавить.
Лавранс стоял молча. Он сильно прикусил нижнюю губу, – подбородок у него слегка дрожал.
– Да, это новость! – произнес он немного погодя. Подбежала маленькая Рамборг и остановилась рядом с отцом.
Она взглянула на него, залившись жгучим румянцем.
– Молчи! – хрипло сказал Лавранс, хотя девочка не произнесла ни слова и только покраснела. – Не стой здесь!.. Убирайся отсюда!..
Больше он ничего не сказал. Эрленд стоял, сильно наклонившись вперед и опираясь на лыжную палку, которую крепко сжимал левой рукой. И смотрел вниз в снег. Правую руку он сунул себе за пазуху. Лавранс указал пальцем:
– Ты поранил себя?..
– Немного, – ответил Эрленд. – Я сорвался вчера со скал в темноте.
Лавранс взял его за руку повыше кисти и осторожно пощупал.
– Кажется, кость не сломана, – сказал он. – Можешь сам уведомить ее мать.
Он направился к дому, ибо Рагнфрид вышла на двор. Та с изумлением поглядела вслед мужу, потом узнала Эрленда и быстро подошла к нему.
Эрленду пришлось вторично сообщить привезенную им новость. Она слушала, не произнося ни слова. Но глаза у нее заблестели влажным блеском, когда Эрленд в заключение сказал:
– Я подумал, что тебе, быть может, было кое-что известно до того, как Кристин уехала отсюда осенью… и что теперь ты боишься за дочь…
– Это хорошо с твоей стороны, Эрленд… – сказала она нерешительно. – Что ты вспомнил об этом. Я действительно боялась за нее ежедневно с тех самых пор, как ты увез ее от нас…
Лавранс вернулся.
– Вот тебе лисий жир; я вижу, зять, ты отморозил себе щеку. Подожди немного в сенях, пока Рагнфрид не намажет тебя этим и ты не оттаешь… А как твои ноги?.. Сними-ка потом сапоги и дай мне взглянуть.
* * *
Когда все домочадцы собрались к ужину, Лавранс сообщил им новость и велел подать крепкого пива, чтобы можно было повеселиться. Но настоящего веселья на пиршестве не было, а сам хозяин удовольствовался чашкой воды. Он попросил у Эрленда извинения: дело в том, что еще в юношеские дни он дал обет пить во время поста воду. Поэтому люди сидели довольно тихо и беседа велась вяло, хотя и приправлялась хорошим пивом. Дети время от времени подбегали к Лаврансу, – он обнимал их, когда они прижимались к его коленям, но отвечал на их вопросы рассеянно. Рамборг говорила кратко к резко, когда Эрленд пытался пошутить с ней, – очевидно, старалась показать, что ей не нравится зять. Ей шел теперь восьмой год, она была умненькая и красивая, но на сестер не похожая.
Эрленд спросил: «А кто такие другие дети?» Лавранс ответил, что мальчик – это Ховард, сын Тронда, самый младший ребенок в Сюндбю. Он так скучал дома среди взрослых братьев и сестер, что нынче на Рождество ему захотелось, чтобы тетка забрала его в Йорюндгорд. Девочка – это Хельга, дочь Ролва. Пришлось увезти детей с собой из Блакарсарва после поминок, потому что детям тяжело было бы видеть своего отца, каким он стал теперь. А Рамборг веселее проводить время с двоюродными братом и сестрой.
– Ведь мы с Рагнфрид начинаем стариться, – сказал Лавранс. – А Рамборг шаловливее и резвее, чем была Кристин. – Он погладил дочку по кудрявым волосам.
Эрленд подсел к теще, и та стала расспрашивать его о родах Кристин. Он заметил, что Лавранс прислушивается к их разговору. Но потом он поднялся с места, отошел от стола, накинул на себя плащ и взял палку: ему, сказал он, хочется пройти в усадьбу священника – пригласить отца Эйрика прийти к ним выпить.
* * *
Лавранс шел по протоптанной тропке через поля к Румюндгорду. Месяц уже начал заходить за гору, но над белыми вершинами небо искрилось тысячью звезд. Хорошо бы, священник был дома – нет сил сидеть там одному со всеми ними.
Но когда он уже шел меж изгородями, подходя к двору, он увидел приближающуюся ему навстречу свечку. Ее нес старый Эудюн – заметив, что кто-то стоит на дороге, он зазвонил в серебряный колокольчик, Лавранс, сын Бьёргюльфа, упал на колени в сугроб у края дороги.
Эудюн прошел мимо со свечой и колокольчиком, звеневшим нежно и ласково. Позади ехал отец Эйрик верхом. Минуя коленопреклоненного, он высоко приподнял обеими руками дароносицу, не глядя в его сторону, и тихо проехал мимо. А Лавранс склонился, протянул руки, приветствуя спасителя.
«Тот, что ехал со священником, это сын Эйнара Хнюфы, – значит, старик уж кончается!.. Да, да…» Лавранс прочел молитвы за умирающих, потом встал с колен и пошел домой. Все же эта ночная встреча с Богом очень укрепила и утешила его.
Когда они легли, Лавранс спросил у жены:
– А ты что-нибудь знала об этом… Что так обстоит дело с Кристин?
– А ты не знал? – сказала Рагнфрид.
– Нет, – ответил муж так кратко, что она поняла: такая мысль все же иногда посещала его.
– Было такое время нынче летом, что я побаивалась, – сказала мать нерешительно. – Я видела, она плохо и без удовольствия ест. Но так как потом все прошло, то я подумала, что, наверное, ошиблась. Она казалась такой веселой все то время, что мы готовились к ее свадьбе…
– Ну, у нее была причина радоваться, – сказал отец с легкой насмешкой. – Но что она ничего не сказала тебе… Ведь ты же ее мать…
– Теперь тебе хорошо вспоминать об этом, когда она согрешила, – с горечью ответила Рагнфрид. – Ты ведь знаешь, что Кристин никогда не была ко мне привязана…
Лавранс больше ничего не сказал. Немного погодя он ласково пожелал жене спокойной ночи и тихо улегся рядом с ней. Он чувствовал, что сон еще долго не придет к нему.
…Кристин… Его дочурка Кристин…
Ни разу даже словом одним не касался он того, в чем созналась ему Рагнфрид в ту ночь. Да и она не могла бы сказать по чистой совести, что он дает ей чувствовать, что помнит об этом. Он ничуть не изменился в своем обращении с ней… Напротив, старался проявить по отношению к жене еще больше дружелюбия и любви. Однако не впервой за эту зиму он замечает такую горечь у Рагнфрид или видит, как она силится найти какое-то скрытое оскорбление в невинных словах его. Он не понимает этого… Не знает, как этому помочь… Будь что будет…
– «Отче наш иже еси на небесех…» – Он стал молиться за Кристин и за ребенка ее. Потом помолился за жену и себя самого. И, наконец, попросил дать ему сил терпеть Эрленда, сына Никулауса, доколе он будет вынужден сносить пребывание зятя в своем доме.
* * *
Лавранс ни за что не хотел, чтобы его зять уезжал домой, пока не выяснится, как у него обстоит дело с рукой. Он не желал допустить, чтобы Эрленд отправился в дорогу один.
– Кристин обрадуется, если и вы тоже приедете, – сказал однажды Эрленд.
Лавранс помолчал. А потом нашел много возражений. Наверное, Рагнфрид не захочется остаться одной здесь, в усадьбе. Да и кроме того, если он поедет сейчас так далеко на север, то едва ли успеет вернуться домой к весеннему севу. Но кончилось все тем, что он отправился с Эрлендом. Лавранс не взял с собой слуг, – он поедет домой на корабле до Рэумсдала, а дальше к югу будет нанимать лошадей – его там знают все по дороге.
Они мало разговаривали во время лыжного похода, но, в общем, ладили между собой. Лаврансу было трудновато поспевать за Эрлендом; он не хотел признаваться, что зять ходит на лыжах слишком быстро для него. Однако Эрленд заметил это и сейчас же сбавил шаг, приспосабливаясь к тестю. Он очень старался угодить отцу своей жены, а когда хотел приобрести чью-либо дружбу, он становился скромным и мягким.
На третий день они остановились на ночлег в пустой каменной хижине. Погода была отвратительная – стоял туман, но, по-видимому, Эрленд всегда находил дорогу с одинаковой уверенностью. Лавранс заметил, что Эрленд с изумительной точностью разбирался во всех приметах, знал образ жизни и привычки зверей – и всегда мог сказать точно, где он находится. Казалось, все то, чему сам Лавранс, хотя и привыкший к жизни в горах, научился, стараясь смотреть, замечать и запоминать, его спутник знал просто так, вслепую! Эрленд сам над этим смеялся – такое уж у него чутье.
Они нашли каменную хижину уже в темноте, именно в то самое время, которое было указано Эрлендом. Лаврансу вспомнилась такая же точно ночь, когда ему пришлось зарыться в снег на расстоянии какого-нибудь выстрела из лука от своего собственного горного шалаша на выгоне для лошадей. Хижину совсем занесло снегом, так что путники были вынуждены забираться в нее через дымовую отдушину. Эрленд прикрыл отверстие конской шкурой, лежавшей в хижине, и укрепил ее деревянными распорками, засунув их под стропила. Потом выгреб лыжей набившийся в хижину снег и сумел развести на открытом очаге огонь, пустив в дело лежавшие там замерзшие дрова. Вытащив из-под скамейки трех-четырех куропаток, – Эрленд оставил их тут, когда шел на юг, – он обмазал их глиной с обтаявшего около очага пола и бросил эти комки на раскаленные угли.
Лавранс лежал на земляной завалинке, где Эрленд постарался устроить его поудобнее, подостлав котомки и плащи.
– Вот так ратные люди поступают с крадеными курами, Эрленд! – сказал он смеясь.
– Да, я тоже кое-чему научился, когда был на службе у графа! – сказал также со смехом Эрленд.
Сейчас он был настолько же проворным и жизнерадостным, насколько прежде бывал вялым и малоподвижным, – а таким его чаще всего и видел тесть. Усевшись на полу перед Лаврансом, он принялся рассказывать о тех годах, когда служил у графа Якоба в Халланде. Он был тогда начальником отряда в замке и потом выходил в море с тремя небольшими кораблями – охранял берег. Глаза у Эрленда стали совсем ребяческими, – он не хвастался, а просто дал волю языку. Лавранс лежал, поглядывая па него сверху вниз…
Недавно он молил Бога вооружить его терпением, чтобы снести присутствие мужа дочери в доме своем… А теперь почти готов был сердиться на самого себя, ибо Эрленд нравился ему гораздо больше, чем этого хотелось бы Лаврансу. Он вспомнил, что еще в ту ночь, когда сгорела их церковь, ему понравился зять. Нельзя сказать, чтобы этому долговязому недоставало телесного мужества! Отцовское сердце пронзила боль: жаль Эрленда, он мог бы быть способен на лучшее, чем совращать женщин! Но из него ровно ничего не получилось – так, какие-то мальчишеские выходки! «Будь у нас такие времена, чтобы какой-нибудь вождь мог взять этого человека в руки и использовать его… Но в нашем нынешнем мире, когда каждому приходится во многом полагаться на собственное суждение, а человек в положении Эрленда должен сам заботиться не только о собственном благополучии, но и о судьбе очень многих людей… И это муж Кристин!.»
Эрленд взглянул на тестя. И сам стал серьезным. А потом сказал:
– Я буду просить вас об одном, Лавранс… Прежде чем мы приедем ко мне домой… вы должны поведать мне о том, что, наверное, лежит у вас на сердце.
Лавранс молчал.
– Ведь вы же знаете, – продолжал Эрленд тем же голосом, – что я рад пасть к ногам вашим, чего бы вы ни потребовали, и уплатить вам такую пеню, какую вы сами сочтете достойным для меня возмездием.
Лавранс взглянул в лицо своего молодого собеседника, потом усмехнулся странной усмешкой.
– Пожалуй, было бы трудно, Эрленд… мне высказать, а тебе выполнить… Можешь сделать приличный дар церкви в Сюндлю и тем священникам, которых вы тоже оставили в дураках, – сказал он резко. – Я не хочу больше говорить об этом! Да и на молодость свою тебе не приходится ссылаться… Много было бы честнее, Эрленд, если бы ты пал к ногам моим до того, как я заключил ваш брак…
– Да, – отвечал Эрленд. – Но я не знал тогда, что дела обстоят так, что в один прекрасный день обнаружится, какую обиду я нанес вам.
Лавранс сел на лежанке.
– Так ты не знал, когда женился, что Кристин…
– Не знал, – произнес Эрленд. Вид у него был унылый. – Мы были женаты уже почти два месяца, когда я впервые узнал об этом…
Лавранс посмотрел на него с некоторым изумлением, но ничего не сказал. Тогда Эрленд опять заговорил слабым и неуверенным голосом:
– Я рад, что вы отправились в путь вместе со мной, тесть, Кристин всю зиму было не по себе… Бывало, едва слово со мной вымолвит. Много раз мне казалось, что ей противны и Хюсабю и я сам.
