Сигрид Унсет
Хозяйка
Арне, сын Яввалда, приехал к Симону Дарре и Кристин, дочери Лавранса, в городской дом Никулауса. Он присутствовал на этом собрании.
Эрленд не пытался отвести обвинение. Ясно и твердо он признался в своем намерении: он хотел принудить этими мерами короля Магнуса, сына Эйрика, отдать королевскую власть в Норвегии своему юному сводному брату, принцу Хокону Порее. По словам Арне, Эрленд говорил превосходно. Он указал на огромные трудности, выпавшие на долю народа вследствие того, что за последние годы король почти не бывал в пределах Норвегии и неизменно высказывал нежелание назначить таких заместителей, которые могли бы отправлять правосудие и осуществлять королевские полномочия. Из-за предприятия, начатого королем в Сконе, из-за расточительности и неразумия при решении денежных вопросов, проявленных людьми, к советам которых король больше всего прислушивался, народ подвергается притеснениям и разорению и никогда не знает, огражден ли он от новых требований о помощи и от налогов сверх обычного. Поскольку норвежские рыцари и люди, носящие оружие, пользуются меньшими правами и преимуществами, чем шведские рыцари, первым стало трудно тягаться с последними, и по тому вполне понятно, что столь юный и еще неразумный человек, как господин Магнус, сын Эйрика, охотнее слушается шведских господ и любит их больше, раз у тех гораздо больше богатства и, стало быть, больше возможностей поддержать его вооруженными и привычными к войне людьми.
И вот сам он, Эрленд, и его друзья-соумышленники сочли, что им настолько хорошо известно желание большинства населения севера и запада Норвегии – сыновей господских, крестьян и горожан, – что они не сомневались в их полной поддержке, если ими будет выдвинут такой притязатель на престол, который окажется в столь же близком родстве с нашим любезным государем, блаженной памяти королем Хоконом, как и нынешний наш король. Таким образом, он, Эрленд, ожидал, что население страны объединится на этом и мы понудим короля Магнуса к тому, чтобы он не препятствовал своему брату взойти здесь на королевский престол; принц же Хокон присягнет сохранить мир и братство с господином Магнусом, защищать норвежскую державу в пределах старинных государственных границ, поддерживать права Божьей церкви, законы и обычаи страны, как они ведутся исстари, вольности и преимущества крестьян и горожан, но положит конец проникновению иноземцев в государство. Он, Эрленд, и его друзья намеревались изложить этот замысел королю Магнусу мирным образом, хотя в прежние времена всегда было правом норвежских крестьян и знати отвергать короля, который пытается властвовать не по закону.
Об образе действий Ульва, сына Саксе, в Англии и Шотландии Эрленд сказал, что единственной целью Ульва было заручиться там благосклонным отношением к принцу Хокону, если бы Господу Богу было угодно даровать его нам в короли. «Во всех этих предприятиях со мной вместе не принимал участия никто из норвежцев, кроме Хафтура Грэута, сына Улава из Гудея, – упокой Господи его душу, – да моих свояков, трех сыновей Тролда Йеслинга из Сюндбю, и Грейпа и Турвалда, сыновей Type из Хаттебергского рода».
Речь Эрленда произвела большое впечатление, сказал Арне, сын Яввалда. Но затем под конец, упоминая о том, что они ожидали поддержки от мужей церкви, Эрленд намекнул на старые слухи, еще тех времен, когда король Магнус находился под опекой, а это было неумно, так полагал Арне. Архиепископский официал резко обрушился на него за это; ведь архиепископ Поль, сын Борда, – как в то время, когда он был канцлером, так и ныне, – питал и питает большую любовь к королю Магнусу за его склонность к божественному: а люди предпочитают позабыть, что такие слухи когда-либо ходили об их короле: да и к тому же теперь он женится на молодой девушке, дочери графа Намюрского… Если бы даже во всем этом и была когда-либо доля истины, то теперь уж король Магнус совершенно отвратился от подобных вещей.
…Арне, сын Яввалда, выказывал величайшую дружбу Симону, сыну Андреса, пока тот жил в Нидаросе. Именно Арне теперь напомнил Симону о том, что Эрленд мог бы обжаловать приговор, как вынесенный незаконно. По букве закона обвинение против Эрленда должно было быть выдвинуто равным ему человеком, но государственный обвинитель, господин Финн из Хестбё, – рыцарь, в то время как Эрленд по званию только оруженосец. Тогда весьма вероятно, что вновь назначенный суд найдет, что Эрленда нельзя присудить к более суровому наказанию, чем изгнание из страны, – таково было мнение Арне.
Что же касается того, что предлагал Эрленд, – такого королевского правления, которое, по его мнению, удовлетворяло бы нуждам страны, – да, это, конечно, звучит хорошо! И всем известно, где можно найти человека, который охотно бы взялся за кормило и стал бы вести страну этим курсом, пока король еще в несовершенных летах… Арне почесал в седой щетине бороды, искоса взглянув на Симона.
– О нем ничего не слышно и ничего не известно этим летом? – тихо спросил Симон.
– Ничего. Правда, я слышал, – он говорит, что теперь в немилости у короля и потому, мол, держится вдалеке от всяких таких дел. Давно уж не случалось, чтобы он утерпел столько времени у себя дома, выслушивая болтовню фру Элин. Говорят, дочери его столь же красивы и столь же глупы, как их мать.
Эрленд выслушал свой приговор с непоколебимо спокойным видом и приветствовал судей столь же вежливо, непринужденно и красиво, когда его выводили, как и при входе в помещение суда. Он был спокоен и весел, когда на следующий день Кристин и Симон пришли к нему на свидание. С ними был и Арне, сын Яввалда, и Эрленд сказал, что он последует его совету.
– Еще ни разу в жизни мне не удавалось убедить Кристин поехать со мной в Данию, – сказал он, обняв одной рукой стан жены. – А мне всегда хотелось поездить с ней по свету!.. – По лицу его пробежала словно бы дрожь, и вдруг он горячо поцеловал жену в бледную щеку, не обращая внимания на зрителей.
* * *
Симон, сын Андреса, поехал в Хюсабю распорядиться насчет перевозки движимого имущества Кристин в Йорюндгорд. Он советовал ей воспользоваться этим случаем и отослать детей в Гюдбрандсдал. Кристин сказала:
– Сыновья мои не выедут с отцовского двора, пока их не выгонят.
– Я не стал бы этого дожидаться, будь я на твоем месте, – сказал Симон. – Они так молоды – они не в состоянии понять это как следует. Лучше будет, если ты дашь им уехать из Хюсабю в уверенности, что они только погостят у своей тетки и приглядят за материнским наследством в долине.
Эрленд вполне согласился в этом с Симоном. Однако в конце концов только Ивар и Скюле поехали с дядей на юг. Кристин была не в состоянии отослать от себя самых маленьких в такую даль. Когда к ней привезли в городской дом Лавранса и Мюнана и она увидела, что младший уже не узнает матери, силы ее оставили. Симон ни разу не видал, чтобы она хоть слезинку пролила с того первого вечера, как он приехал в Нидарос, – а теперь она рыдала и рыдала над Мюнаном, который барахтался и отбивался в тесных объятиях, матери и тянулся к кормилице. И рыдала над малюткой Лаврансом, когда он забрался на колени к матери, обнял ее за шею и плакал вместе с ней, потому что плакала она. Итак, Кристин оставила у себя обоих малышей и Гэуте, который не желал ехать с Симоном, – да ей и самой казалось неблагоразумным терять из виду ребенка, несшего чересчур уж тяжелое бремя для своего возраста.
Детей привез в город отец Эйлив. Он испросил архиепископа разрешение отлучиться из церкви и съездить в гости к брату в монастырь Тэутра, Такое разрешение было охотно дано домашнему священнику Эрленда, сына Никулауса. И вот он высказал мнение, что Кристин трудно сидеть тут в городе с целой кучей ребят да заботиться о них, и предложил взять с собой в монастырь Ноккве и Бьёргюльфа.
В последний вечер перед отъездом священника и старших мальчиков (Симон уже уехал с близнецами) Кристин исповедалась перед этим кротким, чистой души человеком, который был столько лет ее духовным отцом. Они провели вместе несколько часов, и отец Эйлив внушал ей быть смиренной и послушной Богу, терпеливой, верной и любящей по отношению к мужу. Она стояла на коленях перед скамьей, где он сидел, потом отец Эйлив встал и опустился на колени с нею рядом, не снимая червленого ораря – символа ига Христовой любви, и долго, жарко молился про себя. Но она знала, что он молится за ту семью – отца, и мать, и детей, и домочадцев, – чье душевное здравие он с такою верностью столько лет стремился укреплять.
День спустя она стояла на берегу, глядя, как братья-миряне из Тэутры поднимают парус на лодке, увозившей от нее священника и обоих старших сыновей. Возвращаясь домой, она зашла в церковь миноритов и немного побыла там, пока не почувствовала себя достаточно сильной, чтобы отважиться идти к себе, в свой городской дом. А вечером, когда младшие уснули, она уселась за прялкой и стала рассказывать Гэуте сказки, пока и мальчику не пришло время спать.
VI
Эрленд просидел в королевской усадьбе до самого дня святого Клемента. Затем прибыл гонец с приказом доставить его пред очи короля Магнуса, который выдал на это охранную грамоту. Король намеревался праздновать в этом году Рождество в Богахюсе.[52]
Кристин ужасно испугалась. С невыразимым трудом приучилась она казаться спокойной, пока Эрленд сидел в заключении, приговоренный к смерти. А теперь его увозят далеко от нее навстречу неизвестности; о короле ходят самые различные слухи, а в кругу тех людей, которые стоят близко к нему, у ее мужа нет друзей. Ивар, сын Огмюнда, бывший теперь начальником замка в Богахюсе, отзывался самым суровым образом об измене Эрленда королю. И якобы еще больше раздражился, когда до него опять дошли слухи об одной дерзости, сказанной о нем Эрлендом.
Однако Эрленд был рад. Правда, Кристин видела, что он нелегко переживал предстоящую им разлуку. Но долгое заключение начинало теперь так на нем сказываться, что он жадно ухватился за возможность длительного морского путешествия и, казалось, был почти равнодушен ко всему остальному.
В три дня все было готово, и Эрленд отплыл на юг на корабле господина Финна. Симон обещал вернуться в Нидарос перед Рождеством, как только он немного разберется в своих домашних делах; если же будут новые вести до этого времени, то он просил Кристин прислать гонца, и он сейчас же приедет. Теперь ей пришло в голову самой поехать к нему на юг, а оттуда добираться до короля, пасть к его ногам и молить о помиловании своего мужа – с готовностью предложить все, чем она владеет, в выкуп за его жизнь.
Эрленд продал и заложил свой двор в городе разным лицам; теперь жилой дом. принадлежал нидархолмскому монастырю, но аббат Улав любезно написал Кристин и просил ее пользоваться домом, пока ей нужно. Сейчас она жила там одна с девушкой-служанкой, Ульвом, сыном Халдора, выпущенным на свободу, ибо против него не удалось собрать достаточных улик, и его племянником Халдором, личным слугой Кристин.
Она посоветовалась с Ульвом, но тот сперва высказал некоторое сомнение, – ему казалось, что переезд через Довре будет для нее тяжел; в горах уже выпало много снега. Но, заметив ее душевную тревогу, он передумал и согласился с ней. Фру Гюнна увезла двух младших детей к себе в Росволд, но Гэуте не хотел разлучаться с матерью, да и та ни за что не решалась терять мальчика из виду, если бы он остался здесь, на севере.
Они встретили такую суровую погоду, когда добрались на юг до гор Довре, что, по совету Ульва, оставили лошадей в постоялой избе и взяли гам лыжи – на случай, если бы пришлось проводить следующую ночь под открытым небом. Кристин ни разу не ходила на лыжах с тех самых пор, как была маленькой девочкой, поэтому ей было трудно продвигаться вперед, хотя мужчины и помогали ей изо всех сил. В этот день они прошли по горам всего лишь полпути между Дривдалской избой и Йердкинном, и когда начало смеркаться, им пришлось искать убежища в березняке на горном склоне и зарыться там в снег. В Тофтаре опять наняли лошадей; здесь они встретили туман, а спустившись немного в долину, попали под сплошной дождь. Когда они через несколько часов после наступления темноты въезжали во двор Формо, ветер завывал за углами строений, река шумела и в лесу на горных склонах свистело и гудело. Двор был как раскисшее болото и заглушал стук копыт – в субботний, предпраздничный вечер по всей большой усадьбе не видно было признаков жизни, и ни люди, ни собаки не обратили внимания на приезд гостей.
Ульв загрохотал копьем в дверь жилого дома; появился слуга и открыл. Сейчас же в сенях показался из горницы сам Симон, широкий и темный против света, с ребенком на руках; он сдерживал лаявших позади собак. Симон издал восклицание, узнав свою свояченицу, поставил на пол ребенка и потащил Кристин и Гэуте в горницу, сам стаскивая с них по пути промокшую верхнюю одежду.
В горнице было уютно и тепло, но стоял ужасно тяжелый воздух, – это была горница с печкой и с плоским потолком, под горницей второго жилья. И она была переполнена народом, – дети и собаки кишмя кишели в каждом углу. Затем Кристин различила за столом, на котором горела свеча, лица своих двух младших сыновей, красные, разгоряченные, и радостные. Туг они вышли из-за стола и поздоровались несколько принужденно с матерью и братом, – Кристин поняла, что она попала сюда в самый разгар веселья и помешала людям приятно проводить время. Впрочем, в горнице был ужаснейший беспорядок, и Кристин на каждом шагу наступала на хрустящую ореховую скорлупу – ею был усыпан весь пол.
Симон разослал слуг и служанок с разными поручениями, и горница освободилась от людей и большей части детей и собак (это были соседи и их свита). Расспрашивая Кристин и слушая ее рассказы, Симон в то же время застегивал и завязывал рубаху и кафтан, которые были совсем раскрыты на его голой волосатой груди. «Это меня так растрепали дети», – сказал он виноватым голосом. Он выглядел ужасно неряшливым, пояс перевернулся и сидел на нем криво, платье и руки были очень грязны, лицо измазано сажей, а волосы полны мякины и пыли.
Вскоре появились две служанки и отвели Кристин и Гэуте в женскую горницу Рамборг. Там уже была затоплена печь; хлопотливые служанки зажигали свечи, постилали постель и помогали Кристин и мальчику переодеться в сухое платье, а тем временем другие накрывали на стол и подавали кушанья и напитки. Какая-то девочка-подросток с шелковыми лентами в косах принесла Кристин чашу с пенящимся пивом. Девочка эта была старшей дочерью Симона, Арньерд.
Потом пришел и он сам; он привел себя в порядок и был одет красивее и наряднее, чем Кристин привыкла его видеть. Он вел свою маленькую дочь за руку, а Ивар и Скюле сопровождали его.
Кристин спросила о сестре, и Симон ответил, что Рамборг уехала в Рингхейм проводить туда родственниц из Сюндбю.
Юстейн захватил свою дочь Хельгу, и ему захотелось взять с собой и Дагни с Рамборг, – это такой веселый, ласковый старик; он обещал позаботиться о трех молодых женщинах. Поэтому, может быть, Рамборг останется там и на зиму. Она ожидает ребенка примерно ко дню святого Матвея, а сам Симон подумал, что, возможно, ему не придется быть дома зимой; поэтому Рамборг будет приятнее у молодых родственниц. Нет, для домашнего хозяйства здесь, в Формо, совершенно безразлично, будет ли Рамборг дома или в отъезде, засмеялся Симон, ведь он никогда не требовал, чтобы такое юное дитя, как Рамборг, выбивалось из сил, управляя столь большим делом.
Относительно замыслов Кристин Симон тотчас же сказал, что он охотно поедет с ней на юг. Там у него столько родичей и друзей, еще от старых времен, – и отцовских и его собственных, – что он надеется услужить Кристин лучше, чем в Нидаросе. Умно ли будет с ее стороны добиваться свидания с самим королем, – об этом Симон сумеет легче навести справки там. Кристин должна быть готова к поездке через три-четыре дня.
Они вместе отправились на следующее утро к обедне, – это было в воскресенье, – а потом навестили отца Эйрика в его доме в Румюпдгорде. Священник состарился; он ласково встретил Кристин и, видимо, очень горевал над ее грустной судьбой. Затем они зашли в Йорюндгорд.
Постройки были те же самые, а в горницах стояли все те же кровати, скамьи и столы. Теперь это была собственная усадьба Кристин; похоже на то, что здесь придется вырасти ее сыновьям к здесь же она сама когда-нибудь сляжет и закроет свои глаза. Но никогда еще не чувствовала она так ясно, как в тот час, что жизнь в этом доме создавали ее отец и мать. С чем бы ни приходилось самим им бороться втайне, но ко всем, кто жил вокруг них, потоками струились дружеское участие и помощь, мир и уверенность.
Кристин была взволнована, на душе у нее было тяжело, и потому ее немного утомляло, когда Симон говорил о своих личных делах, об усадьбе, о детях. Она сама понимала, что это нехорошо: Симон желал ей помочь по мере всех своих сил и возможностей, она видела, как благородно с его стороны уезжать из дому на праздники и от жены, когда она в положении… Наверное, он много думает о том, родится ли у него теперь сын, – ведь у него всего один ребенок от Рамборг, хотя вот уже скоро будет шесть лет, как они женаты. Трудно было бы ожидать, что Симон настолько близко примет к сердцу ее и Эрленда несчастье, чтобы совершенно забыть всякую радость от того, как благоприятно сложилась его собственная жизнь; но в то же время странно было ходить вместе с ним здесь, где он дома и где, казалось, ему так радостно, так уютно, так спокойно.
Невольно Кристин подумала о том, что Ульвхильд, дочь Симона, должна была бы походить на ее собственную маленькую сестричку, в честь которой она названа, и быть белокурой, хрупкой и ясной. Но маленькая дочь Симона была кругленькой и пухлой; у нее были щечки – как яблочки, а ротик – как алая ягодка, быстрые серые глазки, похожие на отцовские в молодости, и его же красивые темно-русые кудрявые волосы. Симон ужасно любил этого милого, живого ребенка и гордился ее смышленой болтовней.
– Хотя эта девица такая противная, скверная и безобразная, – сказал он, схватив девочку обеими руками за грудку и вертя ее из стороны в сторону и высоко поднимая на воздух, – я думаю, что это подмененное дитя и в колыбель его подложили твоей матери и мне здешние горные тролли! Такой это безобразный и ужасный ребенок! – А потом разом поставил девочку на пол и трижды торопливо перекрестил ее, словно испугавшись своих собственных неосторожных слов.
Его побочная дочь Арньерд была некрасивой, но у нее был добрый и умненький вид, и отец вывозил ее с собой каждый раз, как к этому представлялась возможность. Он не переставал хвалить ее способности. Кристин должна была заглянуть в сундук Арньерд и посмотреть на все, что сама девочка уже успела напрясть, наткать и нашить для своего приданого.
– Тот час, когда я вложу руку вот этой моей дочери в руку какого-нибудь хорошего, достойного жениха, – сказал Симон, долго глядя вслед девочке, – будет одним из самых радостных часов, что я когда-либо переживал.
Ради уменьшения расходов и чтоб можно было ехать быстрее, Кристин не хотела брать с собой служанок и никого из слуг, кроме Ульва, сына Халдора. За две недели до Рождества Кристин с Ульвом выехали из Формо в сопровождении Симона, сына Андреса и его двух молодых расторопных слуг.
Когда они прибыли в Осло, Симон тотчас же узнал, что король не приедет в Норвегию, – он пожелал праздновать Рождество в Стокгольме. Эрленд сидит в замке на Акерснесе; начальник замка уехал куда-то, так что пока не было возможности ни для кого из них повидать узника. Но помощник посадника Улав Кюрнинг обещал дать Эрленду знать, что они в городе. Улав обошелся очень дружески с Симоном и Кристин – его брат был женат на Рамборг, дочери Осмюнда из Скуга, так что он считался дальним родственником дочерям Лавранса.
Кетиль из Скуга приехал в город и пригласил Кристин и Симона отпраздновать Рождество у него в усадьбе, но Кристин не хотела кутить на праздниках, когда Эрленд в таком положении. А тогда и Симон не пожелал ехать, хотя Кристин очень его уговаривала; Симон и Кетиль были немного знакомы, но Кристин видела своего двоюродного брата всего один раз с тех пор, как тот вырос.
Кристин и Симон поселились в том самом дворе, где она когда-то гостила у его родителей в те дни, когда они были обручены, но жили они теперь в другом доме. В горнице было две кровати: в одной спала Кристин, в другой – Симон с Ульвом; слуги ночевали на конюшне.
В ночь на Рождество Кристин захотелось пойти ко всенощной с обедней в церковь Ноннесетерского монастыря, – «Потому что монахини так хорошо поют», – сказала она. Все пятеро отправились туда. Ночь была звездная, мягкая и прекрасная; под вечер прошел снежок, так что было довольно светло. Когда в церквах начался перезвон колоколов, народ хлынул потоком из всех дворов, и Симону пришлось вести Кристин за руку. По временам он украдкой посматривал на нее. Она очень исхудала этой осенью, но зато ее высокая, стройная фигура как бы опять приобрела нечто от мягкой и тихой прелести молодой девушки. На бледном лице снова появилось спокойное, кроткое выражение, какое бывало у нее в юности, прикрывавшее глубокое и тайное, чутко настороженное волнение. У нее появилось странное сходство с прежней, юной Кристин, какой она была в пору того Рождества, много лет тому назад… Симон стиснул ее руку и не замечал, что он делает, пока Кристин не сжала ему пальцев в ответ. Симон взглянул на нее – она улыбнулась и кивнула ему головой, и он понял: она приняла его рукопожатие за ободрение, – не надо, мол, падать духом! И постаралась показать ему, что нет, она не падает духом.
Когда праздники миновали, Кристин отправилась в женский монастырь и попросила разрешения передать аббатисе и тем сестрам, которые еще жили там с ее времени, почтительный привет. Ее провели ненадолго в приемную аббатисы. Потом она прошла в церковь. Она поняла, что внутри монастырских стен ей нечего делать. Сестры встретили ее дружелюбно, но она видела, что для них она была лишь одной из многих молодых девушек, пробывших здесь год в обучении, – если они и слышали какие-нибудь разговоры о том, что она чем-то отличалась от других молодых дочерей, и притом не в лучшую сторону, то, во всяком случае, ничем не обнаружили этого. Но проведенный ею здесь, в этом монастыре, год, занимавший такое огромное место в ее жизни, для монастыря значил так мало. Ее отец купил для себя и своих долю в молитвах монастыря; новая аббатиса фру Элин и сестры сказали, что будут молиться за избавление ее мужа и ее самой. Но она поняла, что не имеет права навязываться им и беспокоить людей своими посещениями. Церковь их была ей открыта, как всем людям; ей можно было стоять в северном притворе, слушать пение чистых женских голосов на хорах, окидывать взором знакомое помещение, алтари и картины, а когда сестры покинут церковь, выйдя через дверь, ведущую на монастырский двор, ей можно было подойти и преклонить колено у могильного камня фру Груа, дочери Гютторма, вспомнить умную, властную, достойную мать, чьих советов она не поняла и не оценила, – других прав у ней не было в этом доме служанок Христовых.
В конце праздников к ней явился господин Мюнан – он только сейчас узнал, что она находится в городе, так он сказал. Он сердечно поздоровался с ней, с Симоном, сыном Андреса, и с Ульвом, которого то и дело называл своим родичем и дорогим другом. Им будет трудно повидать Эрленда, высказал он свое мнение, его строго охраняют, – самому Мюнану тоже не удалось добиться доступа к своему двоюродному брату. Но Ульв сказал со смехом, когда рыцарь уехал, что ему не верится, чтобы Мюнан столь уж настойчиво добивался разрешения, – он так смертельно боится, как бы его не запутали, что едва смеет слушать, когда говорят об этом деле. Мюнан сильно постарел, очень полысел и похудел, кожа просто висела складками на его дородном теле. Он жил в Скугхейме, и с ним была одна из его побочных дочерей, оставшаяся вдовой. Отец охотно расстался бы с ней, а то никто из других его детей, ни законных, ни побочных, не желал приезжать к нему, пока эта их сводная сестра правит домом. Это была властная, жадная до денег и резкая на язык женщина. Но Мюнан не смел попросить ее о выезде.
Наконец, уже в начале нового года, Улав Кюрнинг добился для Симона и жены Эрленда разрешения на свидание с узником. Так опять на долю Симона выпало провожать скорбную женщину на эти душераздирающие свидания. Здесь следили гораздо строже, чем в Нидаросе, чтобы Эрленд не мог ни с кем разговаривать иначе, как в присутствии кого-нибудь из людей начальника замка.
Эрленд был по-прежнему спокоен, но Симон понимал, что такое состояние уже начинает сказываться на нем. Он никогда не жаловался и говорил, что не страдает от дурного обращения, свободно получает все, что только может быть ему предоставлено, но признал, что его довольно сильно мучит холод: в помещении не было очага. И кроме того, было мало пользы от его стараний содержать себя в чистоте, – хотя если бы ему не приходилось сражаться со вшами, то время тянулось бы здесь еще дольше, смеялся он.
Кристин была тоже спокойна – так спокойна, что Симон, затаив от страха дыхание, ждал того дня, когда она вдруг сломится.
Король Магнус совершал торжественную поездку по Швеции, и не было никаких видов на то, чтобы он вскоре прибыл к границе страны или чтобы произошло какое-нибудь изменение положении Эрленда в ближайшем будущем.
* * *
В день святого Григория Кристин и Ульв, сын Халдора, были в Ноннесетерской церкви. Когда на обратном пути они перешли по мостику, перекинутому через монастырский ручей, Кристин свернула не на дорогу к дому, который находился около епископского двора, а на восток, к улице у церкви святого Клемента, и углубилась в узкие переулочки между церковью и рекой.
День был промозглый и пасмурный, все это время стояла мягкая погода, поэтому их обувь и полы плащей промокли и отяжелели от. желтой глины там, у реки. Они вышли на пахотные земли к высокому речному берегу. Раз как-то их взгляды встретились. Ульв тихо рассмеялся, скривил рот в подобие гримасы, но его глаза были полны печали; Кристин улыбнулась странной болезненной улыбкой.
Вскоре они оказались у обрыва: глина когда-то сползла здесь, и дом стоял прямо внизу, так тесно прижавшись к грязно-желтому откосу, где скудно росла почерневшая, хилая сорная трава, что вонь из свиного хлева, видневшегося под ногами, ударила им прямо в нос; две жирные свиньи бродили, копаясь в темной грязи. Речной берег здесь был узкой полоской; серый и грязный поток реки с шуршащими посреди него льдинами бежал у самого подножия развалившихся домишек с выцветшими соломенными крышами.
Покуда они стояли так, к загородке хлева подошли какие-то мужчина и женщина и начали разглядывать свиней; мужчина перегнулся через загородку и почесал одну из маток концом длинной рукоятки отделанного серебром топорика, которым пользовался вместо палки. Это был сам Мюнан, сын Борда, а женщина – Брюнхильд Муха. Он взглянул наверх, заметил их и замер на месте, разинув рот, а Кристин весело окликнула его, здороваясь с ним.
– Спускайтесь-ка сюда и выпейте горячего пива, – это полезно в такую паршивую погоду! – закричал он им наверх.
По дороге вниз к воротам Ульв рассказал, что Брюнхильд, дочь Иона, больше не содержит ни дома для приезжих, ни распивочной. Несколько раз она попадала в беду, и наконец ей пригрозили, что с нее сдерут шкуру, но Мюнан спас ее и дал за нее поручительство, что она навсегда прекратит свой незаконный промысел. К тому же ее сыновья занимают сейчас такое положение, что матери ради них приходится думать о том, как бы ей избавиться от дурной славы. После смерти своей жены Мюнан, сын Борда, опять связался с ней и вечно торчит в доме Мухи.
Мюнан встретил их у калитки.
– Ведь мы же все четверо родственники… в некотором роде, – захихикал он. Он был немного навеселе, но не очень. – Ты хорошая женщина, Кристин, дочь Лавранса, благочестивая и не высокомерная… И Брюнхильд теперь почтенная, честная женщина… А я был еще неженатым человеком, когда прижил с нею наших двух сыновей… И они самые лучшие из всех моих детей… Ведь это же я твержу тебе, Брюнхильд, ежедневно все эти годы. Инге и Гюдлейка я люблю больше всех своих детей…
Брюнхильд была еще красива, но лицо у нее было бледно-желтого цвета, и выглядела она так, словно ее кожа была липкой на ощупь, – Кристин подумала: так бывает, когда целый день стоишь над котлами с жиром. Но горница у нее была отлично прибрана, еда и питье, которые она подала на стол, замечательны, а посуда чиста и красива.
– Да, я иногда заглядываю сюда, когда у меня бывают дела в Осло, – сказал Мюнан. – Понимаешь, ведь матери хочется узнать новости о сыновьях! Инге пишет мне время от времени, потому что он ученый человек, мой Инге, как и подобает быть епископскому чиновнику, вот что! Я раздобыл ему прекрасную невесту, Туру, дочь Бьярне из Грьюте. Ты думаешь, многим удалось бы получить такую жену для своего побочного сына? И вот мы сидим здесь да болтаем об этом, а Брюнхильд подает мне еду и пиво, как в прежние времена, когда она носила при себе мои ключи в Скугхейме. Тяжко мне сидеть теперь там и вспоминать о своей покойной супруге… Вот я и езжу сюда, чтобы хоть немного развлечься… когда Брюнхильд бывает в таком настроении, чтобы уделить мне малость дружбы и уюта.
Ульв, сын Халдора, сидел, подперев подбородок рукой, и глядел на хозяйку Хюсабю. Кристин слушала и отвечала тихо, ласково и вежливо, – столь же спокойно и учтиво, как если бы она была в гостях в доме кого-нибудь из знатных людей там у них, в Трондхеймской области.
– Да! Ты, Кристин, дочь Лавранса, получила имя супруги и с ним почести, – сказала Брюнхильд Муха, – хоть по собственному своему желанию ходила ты к Эрленду на свидания ко мне в светелку. А меня вечно называли сукой и шлюхой – моя мачеха продала меня в руки вот ему!.. Я кусалась и царапалась, и знаки от каждого моего ногтя остались у него на лице, прежде чем ему удалось добиться своего…
– Ну, ты опять завела разговор об этом! – захныкал Мюнан. – Ты же знаешь… Я же говорил это тебе так часто… Я отпустил бы тебя идти с миром, если бы ты вела себя по-человечески и попросила пощадить тебя; но ты бросилась мне в глаза, словно дикая кошка, не успел я войти в дверь.
Ульв, сын Халдора, тихо рассмеялся про себя.
– И я после этого всегда хорошо с тобой обращался, – сказал Мюнан. – Ты получала все – стоило тебе только указать пальцем… А дети наши… Да они сейчас в лучшем и более обеспеченном положении, чем бедные сыновья Кристин… Да хранит Господь Бог бедняжек – подумать, что Эрленд устроил для своих детей! Я считаю, это должно быть гораздо важнее для материнского сердца, чем имя супруги… И ты знаешь, я не раз желал, чтобы ты была знатного происхождения, тогда я мог бы законно жениться па тебе… Ни одна женщина мне так не нравилась, как ты… хоть ты и редко бывала добра и ласкова со мной… А ту супругу, которую я получил, да вознаградит ее Господь! Я заказал поставить алтарь в нашей церкви, Кристин, за мою Катрин и за себя самого… и благодарил Господа Бога и Богородицу каждый день за свой брак, – ни у кого из мужчин не было лучшей жены… – Он захныкал и засопел носом.
