Сигрид Унсет
Хозяйка
– Ему вовсе и не надо было служить, Ульву, – послышалось наконец сквозь всхлипывания и прерывистое дыхание. – Ты мог получить усадьбу после смерти Халдора, ведь ты знаешь, что так я и задумал…
– Не больно роскошную усадьбу ты подарил Халдору… Ты дешево купил мужа для служанки своей жены, – сказал Ульв. – Он расчистил землю и возделал ее хорошо… Я считал справедливым, чтобы братья мои получили усадьбу после своего отца. Да и то сказать, не очень-то мне хотелось сидеть мужиком на земле. Тем более глазеть там с горы на двор Хестнеса… Мне бы казалось, что я каждый день буду слышать, как до нас доносится ругань Поля и Вильборг, которые честят меня за то, что ты сделал слишком огромный подарок своему пащенку…
– Я предложил помочь тебе, Ульв… – сказал плача Борд, – когда ты хотел уехать с Эрлендом. Я рассказал тебе все об этом деле, как только ты достаточно вырос, чтобы понимать. Я просил тебя вернуться к своему отцу…
– Я называю того своим отцом, кто заботился обо мне, когда я был ребенком. А заботился обо мне Халдор! Он был добр к моей матери и ко мне. Он научил меня ездить верхом на коне и рубить мечом… вроде того, как мужики работают дубиной, – так, я помню, сказал однажды Поль…
Ульв швырнул нож, который держал в руке, так что тот со звоном покатился по столу. Потом поднялся с места, взял опять нож, обтер его о свое бедро, сунул снова в ножны и затем повернулся к Эрленду:
– Кончай этот свой пир и посылай людей спать! Разве ты не видишь, что жена твоя еще не привыкла к тем застольным обычаям, которые приняты в нашем роду?..
И с этими словами он вышел из горницы.
Господин Борд посмотрел ему вслед – он казался таким жалким, старым и дряхлым, сгорбившись, среди бархатных подушек. Дочь, Вильборг, и один из его слуг помогли ему встать на ноги и вывели из горницы.
Кристин осталась сидеть одна на почетном месте и все плакала и плакала. Когда Эрленд обнял ее, она сердито отбросила от себя его руку. Идя через горницу, она несколько раз покачнулась, но резко ответила: «Нет!», когда муж спросил ее, не больна ли она.
Ей не нравились эти закрытые кровати. Дома у них они отделялись от остальной комнаты только занавесками, и поэтому там не было так жарко и душно. Сейчас постель казалась ей хуже, чем обычно… Даже дышать ей было трудно. Твердый комок, давивший ее прямо под ребрами, – она думала, что это голова ребенка, и представляла себе, что он лежит, просунув свою маленькую черную головку среди самых корней ее сердца, – лежал тяжело, как когда-то Эрленд, прижимавший черноволосую голову к ее груди. Но сегодня ночью никакие нежности не шли ей на ум…
– Что же, ты так никогда и не перестанешь плакать? – спросил муж, подсовывая свою руку под плечи Кристин.
Он был совершенно трезв. Эрленд мог очень много выпить, но чаще всего пил довольно мало. Кристин лежала и думала: таких вещей никогда на свете не могло бы случиться у них дома. Никогда в жизни не слыхала она там, чтобы люди поносили и позорили друг друга или же копались в том, о чем лучше помолчать. Сколько раз приходилось ей видеть отца своего, когда он, сильно пьяный, едва стоял на ногах, а горница была полна пьяных гостей, но и тут никогда не случалось, чтобы отец не мог поддержать приличия в своем доме: мир и благодушие царили до тех самых пор, пока люди не валились со скамей на пол и не засыпали там весело и в полном согласии.
– Милая моя, не принимай ты этого так близко к сердцу! – молил Эрленд.
– А господин Борд! – разразилась она рыданиями. – Тьфу, как не стыдно!.. Он смел разговаривать с моим отцом так, будто привез ему послание от самого Господа Бога… Да, Мюнан рассказывал мне об этом на нашем сговоре…
Эрленд тихо ответил:
– Я превосходно знаю, Кристин, что у меня есть причины опускать глаза долу перед отцом твоим. Он прекрасный человек, но мой приемный отец не хуже его. Ища, мать Поля и Вильборг, лежала в постели больная и расслабленная шесть лет, прежде чем умерла. Это было еще до того, как я приехал в Хестнес, но я слышал об этом, – никогда ни один муж не ухаживал за больной женой более преданно и ласково. Но вот в это самое время и родился Ульв…
– Тогда тем стыднее… От служанки своей больной жены…
– Ты часто держишь себя так по-детски, что с тобой нельзя разговаривать, – сказал удрученно Эрленд. – Господи помилуй, тебе будет весной двадцать лет, Кристин, и уже не одна зима миновала с тех пор, как тебя следовало считать взрослой женщиной…
– Да, конечно, у тебя есть право презирать меня за это…
Эрленд громко застонал:
– Ты сама знаешь, что я не это хотел сказать. Но ты жила там у вас, в Йорюндгорде, и наслушалась Лавранса… Он такой смелый и мужественный, а разговаривает часто так, словно он монах, а не свободный мужчина.
– А ты слышал когда-нибудь о таком монахе, у которого было бы шестеро детей? – сказала она сердито.
– Да, слышал об одном, его звали Скюрда-Грим, и у пего было семеро, – сказал смущенно Эрленд. – Он был раньше нидархолмским аббатом… Да ну же, Кристин; Кристин, не плачь же, так! Боже ты мой, да ты, должно быть, с ума сошла!..
* * *
Мюнан был очень смирен на следующее утро.
– Я не мог подумать, что ты примешь так близко к сердцу мою пьяную болтовню, Кристин, милая, – сказал он серьезно и погладил ее по щеке. – Иначе я, разумеется, придержал бы язык!
Он сказал Эрленду, что Кристин, должно быть, чувствует себя неловко, когда этот мальчишка вертится вокруг нее, – не лучше ли увезти Орма куда-нибудь на ближайшее время. И предложил взять его пока к себе. Эрленду это понравилось, а Орм охотно поехал с Мюнаном. Но Кристин скучала по нему – она полюбила пасынка. Теперь она опять просиживала вечерами одна с Эрлендом, а от него толку было мало. Он присаживался к очагу, по временам произносил одно-два слова, выпивал глоток пива из чаши, играл со своими собаками. Потом отходил и растягивался на скамейке, а затем заваливался спать, спрашивал раза два Кристин, скоро ли она ляжет, и засыпал.
Кристин сидела и шила. Слышно было, как она дышала короткими и тяжелыми вздохами. Но теперь осталось уже недолго ждать. Она с трудом припоминала ощущение легкости и гибкости стана, когда можно завязывать башмак без мучения.
И вот теперь, когда Эрленд спал, она уже не пыталась больше удерживать слезы. В горнице не слышно было ни малейшего звука, кроме шороха поленьев, оседавших в очаге, да иногда шевелились собаки. Нередко Кристин задавалась недоуменным вопросом: а о чем же они с Эрлендом беседовали прежде? Правда, им не приходилось много разговаривать, у них бывало другое занятие в те короткие и краденые часы свиданий…
…В это время года мать и ее служанки обычно сидели по вечерам в ткацкой. Потом туда же приходили отец и другие мужчины и усаживались там, всяк со своей работой – чинили кожаные вещи и разные инструменты, занимались резьбой по дереву. Маленькая горенка бывала битком набита народом, люди беседовали между собой потихоньку да полегоньку. Когда кто-нибудь выходил хлебнуть пива из кадки, он неизменно спрашивал, прежде чем повесить ковш обратно, не хочет ли выпить еще кто другой. Таков был обычай.
Потом кто-нибудь, бывало, расскажет отрывок из древнего сказания – о живших в стародавние дни витязях, вступавших в битвы с теми, кто обитает в горе, и с великанами. Или же отец, продолжая вырезать по дереву, расскажет рыцарскую повесть из тех, что читались при нем вслух в чертоге герцога Хокона, когда Лавранс был там факелоносцем в дни своей юности. Странно звучащие красивые имена: король Осантрикс, рыцарь Титурель… Сисибе, Гюнивер, Глориана, Исодд – так звались королевы… А в другие вечера рассказывались всякие небылицы и смешные бывальщины, так что мужчины хохотали во все горло, а мать и служанки только покачивали головами да посмеивались.
Ульвхильд и Астрид пели. У матери был удивительно красивый голос, но ее приходилось упрашивать, прежде чем она соглашалась спеть. Отца же не надо было долго уламывать, он умел так хорошо играть на гуслях.
Потом Ульвхильд отодвигала в сторону прялку и веретено и трогала себя за поясницу.
– Что, у тебя спинка устала, маленькая моя Ульвхильд? – спрашивал отец и брал ее к себе на колени. Кто-нибудь приносил шашечницу, и отец играл в шашки с Ульвхильд, пока не наставало время ложиться спать. Кристин вспомнилось, как золотистые кудри сестренки ниспадали на коричневато-зеленый сермяжный рукав отца. Лавранс так нежно охватывал рукой хилую спинку ребенка.
Большие красивые отцовские руки с тяжелыми золотыми кольцами на мизинцах… Эти кольца принадлежали его матери. Он говорил, что одно из них – с красным камнем, венчальное кольцо матери, – получит потом, после его смерти, Кристин. А то, которое он носил на правой руке, с камнем наполовину синим и наполовину белым, как герб на его щите, господин Бьёргюльф заказал для своей жены, когда та носила ребенка. Она должна была получить кольцо, если родит мужу сына. Три ночи носила это кольцо мать Лавранса, Кристин, дочь Сигюрда, а потом подвязала его на шею ребенку. И Лавранс говорил, что он хочет, чтобы его положили с этим кольцом в могилу.
Ах, что-то скажет ее отец, когда узнает о ней! Когда эта весть разнесется там, у них дома, по всей округе и ему придется слышать об этом, куда бы он ни поехал – в церковь ли, на тинг или сходку, – каждый будет смеяться за его спиной над тем, что Лавранс дал себя так одурачить. В Йорюндгорде обряжали к свадьбе развратную женщину, покрыв наследственным брачным венцом ее по-девичьи распущенные волосы!..
«Люди часто говорят обо мне, что я не умею держать в покорности собственных детей». – Кристин вспомнила лицо отца, когда он говорил это: ему следовало бы быть строгим и серьезным, но глаза у него были веселые. Кристин провинилась в каком-то пустяке – кажется, говорила с отцом при посторонних, когда ее не спрашивали, или что-то в этом роде. «Да, Кристин, не очень-то ты побаиваешься своего отца!» Тут он стал смеяться, и она смеялась вместе с ним. «Ну, это нехорошо, Кристин!» – Но никто из них не знал, что же именно нехорошо: то ли, что она не питает надлежащего страха перед отцом, или же что он совершенно не может казаться серьезным, когда ему надо было бы пожурить ее.
…Нестерпимый ужас при мысли, что с ее ребенком может быть что-нибудь неладное, постепенно исчезал по мере того, как Кристин было все труднее и мучительнее носить свое тело. Она пыталась задуматься над будущим: что-то будет через месяц? Тогда ее мальчику уже исполнится несколько дней! Но она не могла представить себе это на самом деле. Она лишь все тосковала и тосковала по дому.
Однажды Эрленд спросил ее, не хочет ли она, чтобы он послал за ее матерью. Но Кристин ответила: «Нет!» Ей казалось, что мать не сможет перенести такое продолжительное путешествие в зимнюю пору. Теперь она раскаивалась. И раскаивалась также, что отказала Турдис из Лэугарбру, которой очень хотелось поехать вместе с Кристин на север и помогать ей по хозяйству в течение первой зимы. Но ей было стыдно перед Турдис. Турдис была личной служанкой Рагнфрид еще у нее дома, в Сюндбю, последовала за ней в Скуг, а затем обратно к ним в Йорюндгорд. Когда она вышла замуж, Лавранс назначил ее мужа управителем в Йорюндгорде, ибо Рагнфрид не могла обходиться без своей любимой служанки. Кристин не пожелала взять с собой из дому ни одной прислужницы.
Теперь ей казалось ужасным, что над ней не склонится ни одно знакомое лицо, когда придет ее час лежать на полу на соломе. Кристин боялась, она мало знала о том, как рожают женщины. Мать никогда не разговаривала с ней об этом и никогда не позволяла молодым девушкам присутствовать, когда ходила принимать роды. Это только отпугивает молодежь, – так говорила Рагнфрид. Иногда это бывает совсем ужасно… Кристин помнила, как мать рожала Ульвхильд. Но Рагнфрид говорила, что эти роды у нее были трудные, потому что по забывчивости она пролезла под изгородью, – всех своих других детей она рожала легко. А Кристин вспомнила, что она сама по рассеянности прошла на корабле под канатом…
Впрочем, не всегда бывают такие последствия, – Кристин слышала об этом от матери, да и другие женщины говорили то же. О Рагнфрид ходила у них по всей округе молва как о лучшей повивальной бабке, и она никогда не отказывалась оказать помощь, требовалась ли она нищенке или же обольщенной дочери какого-нибудь беднейшего крестьянина, даже если погода стояла такая, что трое мужчин должны были сопровождать Рагнфрид на лыжах и поочередно нести ее на спине.
…Но ведь тогда совершенно немыслимо, чтобы такая опытная женщина, как ее мать, не понимала, что происходило с Кристин нынче летом, когда она чувствовала себя так плохо. Это неожиданно пришло в голову Кристин. Но тогда… но ведь тогда, конечно, мать наверное, приедет, даже если за ней и не посылали никого! Разумеется, Рагнфрид не потерпит, чтобы чужая женщина помогала ее дочери в час мук… Мать приедет… Она, наверное, уже сейчас в пути!.. О, тогда она будет просить свою мать о прощении за все, в чем согрешила перед ней… Ее родная мать будет помогать ей, и можно будет броситься на колени к ее ногам, когда ребенок родится. Мать едет, мать едет!.. Кристин облегченно рыдала, закрыв лицо руками. «Да, матушка! Прости меня, матушка!»
Мысль о том, что мать едет сюда к ней, засела так крепко в уме Кристин, что однажды ей показалось, будто она ощущает всем своим существом, что именно сегодня мать приедет. И вот ранним утром она надела плащ и вышла из дому встретить ее на дороге из Гэульдала к Скэуну. Никто не заметил, что Кристин вышла из усадьбы.
Эрленд велел навозить бревен для починки строений, и потому дорога оказалась наезженная, но все же Кристин было трудно идти – она задыхалась, у нее началось сердцебиение и стало колоть в боку. Казалось, ее напряженное тело лопнет. А большая часть пути лежала через густой лес. Она немного побаивалась, но в эту зиму никто в округе не слыхивал о волках. И Господь Бог, наверное, охранит ее, потому что она идет навстречу матери, чтобы пасть перед ней ниц и молить о прощении, – остановиться она не могла.
Она подошла к озерку, около которого стояло несколько небольших усадеб. Там, где дорога спускалась на лед, Кристин присела на бревно. Она то сидела, то ходила, когда ей становилось холодно, и так прождала в течение нескольких часов. Наконец ей пришлось вернуться домой.
На другой день она опять отправилась той же самой дорогой. Но когда проходила через двор одной из маленьких усадеб у озера, к ней подбежала ее хозяйка:
– Боже мой, госпожа, этого нельзя делать!
Как только женщина вымолвила это, самой Кристин стало так страшно, что она не в силах была сдвинуться с места; дрожа, перепуганным взором она смотрела на крестьянку.
– Через лес! Подумай только, а вдруг волк учуял бы тебя! Да и всякие другие несчастья могли с тобой случиться… Как это ты поступаешь так безрассудно?
Крестьянка обняла молодую госпожу и поддержала ее. Заглянула в ее изможденное, изжелта-бледное, покрытое коричневыми пятнами лицо.
– Придется тебе зайти к нам в избу и отдохнуть немного, а потом проводит тебя домой кто-нибудь из нас, – сказала она и повела с собой Кристин.
Это была бедная избушка, и все в ней было в беспорядке; много детишек играло на полу. Мать отослала их на кухню, сняла с гостьи плащ, посадила на скамью и стащила покрытые снегом башмаки. Потом завернула ноги Кристин в овчину.
Кристин просила женщину не беспокоиться, однако та стала потчевать ее разными кушаньями и пивом, нацеженным из рождественской бочки, а сама в то же время думала: нечего сказать, хорошие дела творятся в Хюсабю! Хотя она жена бедного человека и в их усадьбе работниц нанимают редко, а чаще совсем не нанимают, но никогда ее Эйстейн не позволял, чтобы она выходила за ограду двора, когда была тяжелой. Если даже ей приходилось зайти в хлев после того, как стемнеет, то и тогда кто-нибудь должен был за ней присматривать. А тут самая богатая женщина в округе уходит из усадьбы, подвергая себя ужасной опасности, и ни одна-то душа христианская не позаботится о ней, хотя слуги толкутся толпой в Хюсабю и ровно ничего не делают. Верно, правду говорят люди, что Эрленду, сыну Никулауса, уже надоела брачная жизнь, да и сама жена!
Но она все время болтала с Кристин и заставляла ее есть и пить. Кристин стеснялась, – ей вдруг так захотелось есть, как уже не бывало… ну, с самой прошлой весны! Все, что подавала эта добрая женщина, было так вкусно… А крестьянка говорила, смеясь: видать, знатные женщины не иначе созданы, чем все прочие! Иной раз дома противно даже смотреть на еду, но часто с жадностью набрасываешься на чужую стряпню, хоть это пища грубая и скудная.
Женщину звали Эудфинна, дочь Эудюна, и была она из Упдала, по ее словам. Заметив, что гостья с удовольствием ее слушает, она принялась рассказывать о своем доме и о своей долине. И не успела Кристин опомниться, как язык у нее развязался, и она заговорила о своем доме, и о своих родителях, и о своей родине. Эудфинна поняла, что сердце молодой женщины готово разорваться от тоски по дому, и потому поддакивала ей и подстрекала продолжать рассказ. И, разгоряченная, отуманенная крепким пивом, Кристин говорила и говорила, пока не стала смеяться и плакать одновременно. Все, что она тщетно пыталась выплакать в одинокие вечерние часы в Хюсабю, теперь мало-помалу исчезало, пока она изливала свою душу перед этой доброй крестьянкой.
Над дымовой отдушиной стало совсем темно, но Эудфинна сказала, что Кристин лучше подождать, когда вернутся домой из леса Эйстейн или сыновья, – они и проводят ее. Кристин умолкла, и ее клонило ко сну, но она сидела, улыбаясь, с сияющим взором, – так хорошо она давно уже себя не чувствовала, с тех самых пор, как приехала в Хюсабю.
Вдруг какой-то мужчина быстро распахнул дверь, громко спросил, не видал ли кто госпожу, заметил ее и выбежал вон. Сейчас же вслед за ним под притолоку нырнула длинная фигура Эрленда. Он выпустил из рук топор и, шатаясь, попятился к стене, шаря позади себя руками, чтобы опереться; говорить он не мог.
– Ты испугался за свою хозяйку? – спросила Эудфинна, подходя к нему.
– Да, в этом я не стыжусь признаться. – Он провел рукой по волосам. – Наверное, так не пугался еще никогда ни один муж, как я нынче вечером. Когда услышал, что она пошла через лес…
Эудфинна рассказала, каким образом Кристин пришла сюда. Эрленд взял женщину за руку.
– Этого я никогда не забуду ни тебе, ни твоему мужу, – сказал он.
Затем подошел туда, где сидела его жена, стал перед нею и положил руку ей на голову. Он не промолвил ни слова, но стоял так все время, пока они были в горнице.
Тут вошли слуги из Хюсабю и люди из ближайших усадеб. У всех был такой вид, что подкрепительный напиток никак не помешал бы им. Поэтому, прежде чем гости тронулись в путь, Эудфинна обнесла их пивом.
Мужчины побежали по полям на лыжах, но Эрленд отдал лыжи слуге и, спускаясь с пригорка, взял Кристин под свой плащ. Было уже совсем темно, и звезды ярко сверкали.
Вдруг сзади, из леса, донесся протяжный вой, звучавший все громче и громче в тишине ночи. Это были волки – видимо, целая стая. Эрленд остановился, дрожа всем телом, выпустил Кристин, и она почувствовала, что он осеняет себя крестным знамением, сжимая топор другой рукой.
– Что, если бы ты сейчас?.. Нет, нет!.. Он так крепко прижал ее к себе, что она застонала. Лыжники, бежавшие по полю, круто повернули и изо всех сил поспешили к ним. Потом, вскинув лыжи на плечи, окружили Кристин тесным частоколом из копий и топоров. Волки следовали за ними вплоть до самого Хюсабю, подходя так близко что не раз в темноте можно было разглядеть волчью тень.
Когда они вошли в большую горницу усадьбы, у многих мужчин лица были бледно-серые.
– Это самый ужасный… – начал было один, но тут его вырвало прямо в очаг.
Перепуганные служанки уложили хозяйку в постель. Есть Кристин не могла. Но теперь, когда болезненный, ужасный страх миновал, Кристин было даже приятно видеть, что все так испугались за нее.
Когда они остались одни в горнице, Эрленд подошел и сел на край кровати.
– Зачем ты это сделала? – шепнул он. И так как она не отвечала, сказал еще тише: – Ты жалеешь, что приехала ко мне, в дом мой?
Прошло некоторое время, прежде чем она поняла смысл его слов.
– Иисус, Мария! Как тебе приходят в голову такие мысли?
– О чем ты думала в тог раз, когда сказала… когда мы ездили в Медалбю и я хотел ускакать от тебя… что мне придется долго ждать, пока ты приедешь вслед за мной в Хюсабю? – спросил он все так же тихо.
– Ах, я говорила в гневе! – тихо и смущенно произнесла Кристин. И тут она рассказала ему, для чего она уходила в эти дни. Эрленд сидел тихонько и слушал ее.
– Хотелось бы знать, наступит ли наконец такой день, когда тебе будет казаться, что здесь у меня, в Хюсабю, ты дома? – промолвил он, наклоняясь над ней в темноте.
– О, теперь до этого осталось ждать, наверное, не больше недели! – шепнула Кристин и робко засмеялась. И когда Эрленд прижался своим лицом к ее лицу, она крепко обняла его за шею и горячо поцеловала.
– В первый раз с того дня, как я тебя ударил, ты сама обнимаешь меня, – тихим голосом промолвил Эрленд. – Злопамятная же ты, моя Кристин…
А у нее мелькнула мысль, что сегодня впервые с того вечера, как Эрленд узнал о ее беременности, она осмелилась приласкать мужа без его просьбы об этом.
Но с этого дня Эрленд был так ласков с Кристин, что она с раскаянием вспоминала о каждом часе, когда сердилась на него.
