Такаббир Эль Кебади
А. З.
Стряхнув капли воды с волос, Хрипатый перекинул одежду через плечо, ногой столкнул Сяву с лестницы и полез на чердак.
– Как себя чувствуешь? – поинтересовался Хирург, усаживаясь рядом с Максимом.
– Терпимо. – Максим кивком указал на Хрипатого. – Кто он?
– Про него разные байки ходят. Одни говорят, что киллер. Другие, что снайпер. Кто-то говорил, что в плену его пытали и он на допросе демонстративно откусил себе язык.
– Ты этому веришь?
Хирург покрутил в руке стаканчик:
– Одна из арестантских заповедей гласит: не верь.
– Понятно. А другие заповеди?
– Не бойся. Не проси.
– Не верь, не бойся, не проси, – повторил Максим шёпотом, наблюдая, как Жила растирает рубашкой своё сухощавое тело, увитое мышцами, как канатами. Теперь стало понятно, почему ему дали такую кличку.
Вдруг Гвоздь схватился за ветки кустарника. Качнулся взад-вперёд и с коротким вскриком рухнул на землю. Ноги-руки скрючились, голова запрокинулась, челюсти судорожно сжались, на шее набухли вены.
Бузук слетел с крыльца:
– Что с ним?
– Похоже на эпилептический припадок, – ответил Хирург, ползая возле Гвоздя на коленях. – Дайте мне палку! Он сейчас язык заглотит.
Сява засуетился. Шнобель высунул голову из-под избы и снова спрятался. Хрипатый наблюдал за происходящим с чердака.
Отбросив рубашку, Жила склонился над Гвоздём:
– Хирург, говори, что делать.
– Держи его за плечи.
– Он просил «Димедрол», – напомнил Максим. – Может, отравился?
Обыскав карманы приятеля, Бузук недовольно крякнул:
– Так и есть.
– Сколько принял? – спросил Хирург.
Бузук показал пластиковую упаковку с пустыми ячейками:
– Все.
– Десять? – ужаснулся Максим.
– Ему кранты, – вымолвил Жила.
Гвоздь бился в судорогах, сучил ногами по земле и хрипел. Из уголка рта текла окрашенная кровью пена.
– Прокусил язык или щёку, – заключил Хирург, проталкивая между зубами найденный Сявой обломок ветки.
Гвоздь вытянулся, как покойник, и затих.
– Бляха-муха! – воскликнул Сява. – Братцы, да он же обосрался! Ну и вонь!
– Помер? – занервничал Бузук.
Максим нащупал на шее пульс:
– Жив.
– Лучше уж сдохнуть, чем срать в штаны, – изрёк Сява, зажимая нос.
– Много ты, сопляк, понимаешь! – взвился Бузук.
– Да ладно, чего ты? Я просто сказал.
– Есть! – произнёс Хирург, засунув пальцы Гвоздю в рот. – Держу язык. Вода ещё осталась? Надо срочно промыть желудок.
Жила метнулся к крыльцу:
– Тут немного. Пяти литров хватит?
– Давай сюда.
– Не отпускай язык. Я приведу его в чувство, – проговорил Максим и принялся щипать Гвоздя и бить его по щекам.
Послышалось мычание.
Одной рукой Хирург зажимал Гвоздю нос, другой рукой черпал стаканчиком воду из ведра и вливал в раззявленный рот. Гвоздь глотал, кашлял, плевался и снова глотал. Максим перевернул его на живот, обхватил руками за талию и рывком поднял, перегибая поясницу. Засунув в рот Гвоздя пальцы, Хирург нажал на корень языка. Зэка вырвало.
Жила отскочил в сторону и, стряхивая с себя брызги, выругался:
– Едрить-колотить! Теперь снова мыться.
Уложив бедолагу на спину, Максим увидел в траве свою фляжку с коньяком и хотел поднять её. Но Бузук, подобно фокуснику, провёл ладонью над травой, и фляжка исчезла. Зыркнул на Жилу и Сяву, будто желал удостовериться, что они ничего не заметили. И, утратив интерес к судьбе приятеля, уселся возле дерева.
Гвоздю промыли желудок ещё дважды, благо он был почти пустым и последний раз вышла чистая вода.
Окончательно ослабший Гвоздь погружался в сон. Максим отвесил ему оплеуху:
– Не спать! – Обратился Бузуку: – В аптечке есть активированный уголь.
Бузук в свою очередь махнул Жиле:
– Неси аптечку.
Жила вбежал в дом и проорал:
– Твою мать! – Слетел с крыльца. Упав на четвереньки, заглянул под избу. – Сука! Смылся!
– Кто? – не понял Бузук.
– Шнобель! Эта крыса стащила рюкзак.
Упираясь кулаками в землю, Бузук встал:
– Ты чё мелешь?
Схватив рубашку, Жила кинулся в заросли:
– Я найду тебя, Шнобель Найду и спрошу как с гада. Ты покойник, Шнобель! Я ж тебя собственное дерьмо жрать заставлю!
Бузук поднялся по ступеням и замер на пороге. На столе пусто. В полу открыта дверца несуществующего погреба.
– Что там? – спросил Сява, нервно пританцовывая за спиной Бузука.
– Набери воды, Дружку и Хирургу надо ополоснуться, – велел Бузук. Сел на крыльцо и, глядя на небо, вытащил из кармана пачку сигарет.
~ 21 ~
Гвоздь спал. Стискивая его запястье, Максим считал пульс, а сам украдкой наблюдал за Хирургом. Склоняясь над ведром, тот тщательно мыл ладони и пальцы.
Одна из тюремных заповедей гласит: «Не верь». Непреложное предписание не возникло на пустом месте. А значит, в тюрьме ложь – обыденная вещь. Надо полагать, что в этой беглой компании все лгут напропалую: о себе, о своём прошлом, о жизни в целом. И едва ли знают, кем на самом деле являются их приятели. Вполне возможно, что этому зэку интеллигентной внешности дали кличку за какие-то медицинские навыки, а он с этой кличкой сжился и на вопрос Максима: «Ты правда хирург?» – без угрызений совести дал ложный ответ. Максим ведь тоже солгал им не моргнув глазом, когда представился проводником.
Работники многих профессий разбираются в лекарствах и умеют оказывать первую помощь; в действительности Хирург мог быть моряком, солдатом, пожарным, специалистом по охране труда… Но! Максим никогда не видел, чтобы кто-то из спасателей или пожарных мыл руки так, как это делал зэк, столь непохожий на остальных уголовников. Заученные и отточенные движения выдавали в нём врача-профессионала. В этом Хирург не солгал.
Хотелось верить, что он никого не убил. Внутренний голос подкидывал Максиму разные варианты: Хирург попался на взятке, скрыл доходы и не уплатил налоги… Рассудок отметал предположения. Люди, совершившие подобные проступки, вряд ли сидят в одной исправительной колонии с матёрыми преступниками. А в этой компашке собрались воры, убийцы и насильники, даже есть «авторитет», – значит, Хирург им под стать. На вопрос о врачебной ошибке он ничего не ответил. Сказал только, что он хуже остальных. Что для врача может быть хуже?
– Максим, иди умойся, – позвал Хирург.
Уложив Гвоздя на бок, чтобы тот во сне не захлебнулся рвотной массой, если вдруг его стошнит, Максим подошёл к крыльцу. Опёрся руками на ободок бадьи и погрузил голову в воду. Мечта сбылась. Пульсация крови в лобной части и жжение в затылке ослабли. Только шум в ушах стал сильнее, будто где-то рядом гудели провода высоковольтной линии электропередач.
Разогнув спину, Максим расстегнул куртку и полой промокнул подбородок – единственное на лице место, которое не отекло и не занемело.
Бузук, ранее словоохотливый и любопытный, с отстранённым видом попыхивал сигаретой. Почему не проявляет интереса к Гвоздю? Сидит на крыльце, а не рядом с приятелем. Не смотрит на него и ни о чём не спрашивает. Наверное, причина равнодушия кроется во фляжке, которую Гвоздь якобы убрал в рюкзак, а сам припрятал в кармане.
Или Бузука удивило рвение Максима оказать помощь зэку, причастному к убийству паренька, чьи кроссовки сейчас так любовно зашнуровывает Сява? Максим не думал, кем является Гвоздь, когда тот упал наземь. Участвуя в поисково-спасательных операциях, он никогда не задавался вопросом, кто эти люди, которых он ищет. Так и тут. Отключились все чувства, кроме желания помочь. Это сейчас, когда улеглись эмоции, пришло осознание, кого он пытался спасти.
Опустившись на корточки перед Гвоздём, Хирург притронулся к его шее:
– Холодный как ледышка. Пульс нитевидный. Сомневаюсь, что он проснётся.
– Доза убойная, – поддакнул Максим, застёгивая куртку.
– На всё божья воля, – вымолвил Бузук и протянул Сяве сигарету. – Передай Хрипатому.
– Веришь в Бога? – спросил Максим, наблюдая, как Сява с сигаретой в руке вскарабкивается по лестнице к чердаку. И даже украдкой не затянулся, хотя мог изловчиться. Похоже, слово «авторитета» для них закон. А Гвоздь этот закон нарушил.
– Присядь, дружок, – сказал Бузук. – Не бойся, я не кусаюсь.
Из уст главаря прозвучала вторая тюремная заповедь. Максим не сумеет её соблюсти. Он боялся. Но не того, на что намекал Бузук. Максим боялся, что Олег не дозвонился куда надо или забыл координаты квадрата и пустил спасателей и оперативников по ложному следу. Боялся, что аномальная зона перестанет быть зоной и уголовники выпорхнут на волю, как бабочки из дырявого сачка. Все остальные страхи отошли на второй план.
Максим убрал бадью с крыльца, расположился на ступенях и вытянул вперёд больную ногу. Ещё недавно черепашья повязка плотно облегала колено, но не сдавливала мягкие ткани, теперь эластичный бинт впивался в тело. Колено распухло… По-хорошему надо бы снять штанину и заново наложить повязку.
– В этом мире всё подчиняется божьим законам, – произнёс Бузук, рассматривая в небе дымчатую окружность. – Можешь не верить, но мы тоже живём по Библии. Есть пастырь. Есть отара. Даже есть паршивая овца. И не одна, как оказалось. А есть собаки, которые охраняют отару.
– От кого?
– От волков.
– От таких, как я? – спросил Максим.
Пропустив его вопрос мимо ушей, Бузук продолжил:
– Да, сейчас моя паства величиной с соринку. Но мы всё равно должны жить по правилам, иначе начнётся анархия. А анархия есть уродство. Читал, поди, в книжках?
– Не читал, – ответил Максим и взглянул на Сяву. Ещё один загадочный персонаж с неизвестной уголовной статьёй.
Сидя наверху лестницы и ожидая, когда Хрипатый отдаст ему окурок, Сява напевал себе под нос:
– Среди бушующей толпы судили парня молодого. Он был красивый сам собой, но много он наделал злого. – Поймав на себе взгляд Максима, поинтересовался: – Что вы делали в детдоме с крысами?
– У нас не водились крысы.
– Не верю!
– Дело твоё.
– Хочешь, скажу, что делали мы?
– Мне неинтересно.
– Мы привязывали их к койке, вставляли в задницу фитиль из тряпки и поджигали. – Воспоминания развеселили Сяву; он похихикал, поёрзал на перекладине и вновь обратился к Максиму: – А ты в проводники сразу после детдома подался?
– Нет. Сначала в армию.
– Где служил?
– В погранвойсках.
– Мой папенька тоже служил. Не знаю где, но служил. Ремень у него такой… звезда на пряжке. Сапоги с подковами.
– Ты же говорил, что ты детдомовский.
– Детдомовский. – Сява взял протянутую Хрипатым сигарету, затянулся и на выдохе продолжил: – Меня усыновили. Доярка и тракторист.
Поглаживая колено, Максим вымолвил:
– Наверное, сто раз пожалели.
– А ты спроси у них. Посмотри на небо и спроси.
– Они умерли?
– Ага. Я их прикончил, разрубил на части и утопил в сортире.
Максим отказывался верить. Паренёк с безобидной внешностью однозначно играет на публику. Это же понятно. Все мальчишки мечтают походить на старших товарищей. А какие у Сявы товарищи? Убийцы и вор-рецидивист, коим являлся Бузук. Вот кто для него авторитет. Чтобы самоутвердиться, Сява придумал мерзкую историю.
– За что ты их убил? – подал голос Хирург.
– Достали, – сказал Сява тоном, каким обычно говорят о житейских мелочах.
– Такими вещами не шутят, – помрачнел Максим.
– Я не шучу.
– И кто ты после этого?
– Кто? – Острые скулы, нос, подбородок, кадык на шее паренька стали ещё острее. – Чего молчишь? И кто же я?
Максим процедил сквозь зубы:
– Гадёныш.
Сява сделал затяжку. Щелчком пальцев отправил окурок в кусты. Осторожно, чтобы не поцарапать кроссовки, спустился с лестницы и встал перед Максимом:
– Повтори, что ты сказал.
– Гадёныш.
– Не боишься меня?
Не меняя позы, Максим скользнул взглядом по щуплой фигуре, снизу вверх:
– Нет.
– А зря.
Острый кулак вспорол воздух и врезался во вскинутую ладонь Максима. Угодил в ловушку, как мяч в бейсбольную перчатку.
– Отпусти, – попросил Сява, силясь высвободить кулак из захвата.
– Теперь то же самое левой рукой, – потребовал Максим и стал медленно выворачивать пареньку запястье.
– Отпусти, – взвизгнул Сява, приседая.
– Давай левой! Ну же!
– Отпусти! Мне больно!
Максим разжал пальцы.
Потирая запястье, Сява попятился:
– Без Жилы такой смелый, да?
Споткнувшись о бадью, опрокинул её и едва не упал. Уселся на нижней перекладине лестницы и, чуть не плача, принялся вытирать ладошками воду с кроссовок:
– Кто их просил меня усыновлять? Я не просил. Мне и в детдоме было хорошо. Поили, кормили, на прогулку водили. Откуда они взялись на мою голову?
Бузук придвинулся к Максиму и прошептал:
– Ты хвост не поднимай. Тут ребята шустрые, быстро в очко въедут. Тот же Сява и въедет, моргнуть не успеешь.
Всматриваясь в серые глаза с желтоватыми белками, Максим проговорил:
– Чтобы это сделать, им придётся меня убить. – И поднялся с крыльца.
– Куда? – рыкнул Бузук.
– По нужде.
– Здесь все свои, не стесняйся.
– Мне по-большому.
Бузук искоса глянул на Сяву, занятого кроссовками. Кивнул Хирургу:
– С ним иди. – Вывернув шею, посмотрел на чердачный проём. – Хрипатый, возьми его на мушку. Если вздумает дать дёру – стреляй.
Хирург, всё время оглядываясь на избу, двинулся за Максимом. Углубившись в заросли, схватил его за рукав:
– Стой! Если скроемся из поля зрения Хрипатого, он откроет стрельбу.
– Поднимет шум и привлечёт к себе внимание?
– Им уже нечего терять, ты же понимаешь. – Хирург покусал нижнюю губу. – Нет никакой охотничьей заимки. Ведь нету же, да? А если есть, ты нас туда не поведёшь.
Притоптав траву, Максим опустился на землю и стал выковыривать из-под повязки на колене конец эластичного бинта.
– Что ты делаешь? – нахмурился Хирург.
– Хочу заново забинтовать.
– Не делай этого.
– Очень туго.
– Ничего удивительного. Отёк сустава появляется в течение часа. После травмы прошёл час или чуть больше. Подожди до утра, отёк спадёт. Если снять повязку, колено опухнет ещё сильнее. Его уже не стянешь.
– Нога огнём горит.
– Надо лежать, а не ходить. Давать нагрузку на ногу категорически запрещено.
Максим затолкал конец бинта обратно под повязку. Бежать надо сейчас, пока Гвоздь без сознания, а Жила где-то бродит. Сява труслив. Бузук без своих цепных псов не представляет опасности. Главное, добраться до дерева, в дупле которого спрятан нож. Тогда и Хрипатый не страшен.
Поглаживая колено, Максим посмотрел по сторонам. Медлить нельзя. Через два или три часа он не сможет ступить на ногу. Если верить умозаключениям Андрея, в аномальной зоне обостряются болезни. Скоро расцветут ярким букетом последствия удара в затылок. Искажение зрительного восприятия, заложенный нос и гул в ушах – это лишь цветочки. Надо бежать, пока он в очередной раз не потерял память. Но ему одному не осуществить побег.
– Давай сбежим, – выпалил Максим.
Хирург потоптался на месте. Снова бросил взгляд через плечо на торчащий из чердака ствол ружья:
– Ты странный. Затеял какую-то непонятную игру в кошки-мышки. Вместо того чтобы удрать или спрятаться, лез на рожон. Хотел привести всех к избе и бросить? Надеешься, что Хрипатый и Жила не отыщут отсюда дорогу? Ты странный и наивный.
– Они не отыщут дорогу, – заверил Максим.
Хирург помолчал, глядя в сторону избы. Повернулся к ней спиной:
– У Хрипатого есть карта. Не знаю, почему он никому её не показывает.
– Карта? – удивился Максим. – Откуда?
Хирург пожал плечами:
– Я видел, как он прятал её во внутренний карман куртки. Я стоял за кустами. Он меня не заметил.
– Когда это было?
– Когда ты гонял нас по лесу. Там, за оврагом.
– Почему не скажешь Бузуку?
– Я же не дятел, – отрезал Хирург.
– Кто? – не понял Максим.
– Дятел, тележник, сука. Слова разные, а смысл один – стукач.
– Но сказал мне.
– Ты будешь молчать. Не в твоих интересах, чтобы Бузук и Жила узнали о карте. Сложно сказать, как поступит Хрипатый, если ты сбежишь. Возможно, тоже смоется. Но думаю, не рискнёт. Одному из этой глухомани не выбраться.
Максим погладил колено. На картах нет оврага, по серому небу без лучика солнца невозможно определить стороны света, а потому Хрипатый не имеет понятия, где они находятся. Это немного успокаивало.
– Дружок, – послышался голос Бузука.
– Я здесь, – откликнулся Максим.
– Чего так долго?
– У него запор, – крикнул Хирург и произнёс вполголоса: – Мимо Жилы не проскочишь. У него нюх как у ищейки. Но я бы на твоём месте больше боялся Хрипатого. Не знаю, поднимет он шум выстрелом или нет, но смыться тебе он не даст.
Максим протянул руку:
– Помоги встать.
Поднявшись на ноги, посмотрел на избу. Над зарослями виднелась только крыша. Покинув чердак, Хрипатый стоял на верхней перекладине лестницы и целился в Хирурга. Заметив Максима, взял его на прицел. Получается, что пока они разговаривали, Хрипатый держал врача на мушке, а врач ни голосом, ни выражением лица не выдал тревоги.
– Ты не такой, как они, – прошептал Максим.
Присев, Хирург принялся поправлять повязку на его колене:
– Мы ехали на дачу. Раннее утро, пустая дорога. На перекрёстке в нашу машину врезался внедорожник. Жена умерла сразу. Сын умер на моих руках. Сижу я на обочине дороги. Жизнь кончилась. А эти пьяные мрази дышат. Я должен был оказать им помощь. Я врач. Давал клятву Гиппократа. Я вытащил их из машины и обоим свернул шею. – Хирург встал в полный рост и обратил лицо к Хрипатому. – Между нами есть одно отличие. Они гордятся тем, что сделали, а я нет. Но если вернуть время назад, я бы снова убил. Я такая же дрянь, как они.
Из зарослей вынырнул Сява:
– Ну где же вы? Бузук злится.
– Уже идём, – сказал Хирург. Положил ладонь Максиму на плечо и подтолкнул к избе.
~ 22 ~
В днище избы оказалась дверца. Шнобель обнаружил её, когда залез под бревенчатую постройку, прячась от мучителей, и случайно шаркнул затылком по задвижке. Дверной засов отворился без особых усилий, будто недавно его смазали маслом.
Шнобель осторожно, без лишнего шума, приоткрыл крышку погреба и несколько долгих секунд рассматривал сквозь щель спину сидящего на крыльце Бузука. Потом началась непонятная суматоха, и Бузук исчез из поля зрения. Желая узнать, что там случилось, Шнобель поднял крышку чуть выше и увидел на краю стола рюкзак. Сок из пустого желудка ударил в голову. Повинуясь внезапному порыву, Шнобель схватил сумку, выполз из-под избы и, не соображая, что он делает, помчался прочь. Если его поймают – убьют. Или покалечат и бросят, что намного хуже быстрой смерти. Если не поймают – в одиночку в лесу ему не выжить. Однако Шнобель об этом не думал. Им овладела жажда изголодавшего пса – наесться до отвала.
Вслед летели угрозы, сзади слышался треск веток. И вдруг вязкая тишина обволокла Шнобеля. Он будто угодил в кисель. Прильнул к дереву, провёл пятернёй по липкому лицу. Потряс пальцем в ухе. Тихо… Похоже, Жила сбился со следа и побежал в другую сторону.
Шнобель на полусогнутых ногах юркнул в гущу папоротников. Усевшись, вытер рукавом глаза, поставил рюкзак между коленями и первым делом полез в набитый чем-то боковой карман. В нём оказалась кепка с погнутым козырьком. Шнобель затолкал её за пазуху, расстегнул ремни рюкзака. Аптечку и кобуру с ракетницей отложил в сторону и, захлёбываясь слюной, стал вытаскивать провизию. Другой человек, оказавшись на месте Шнобеля, предпринял бы меры безопасности и озаботился здоровьем. Зарядил бы сигнальный пистолет и держал его под рукой: если не убить, то хотя бы припугнуть преследователя. Затем обработал бы разбитое в кровь лицо, ощупал бы бока. Так поступил бы другой человек. Не Шнобель. Он настолько привык притворяться душевнобольным, что сроднился с этой ролью и разучился здраво мыслить.
Раны на губах кровоточили, зубы ныли, движение челюсти причиняло боль. Но пальцы упрямо заталкивали в рот хлеб, колбасу, плавленый сырок… Сейчас главное – набить желудок. И плевать, что он скукожился от голода и каждый проглоченный кусок царапал его стенки словно наждаком. Память этого человека, поглощающего запасы, отложенные братвой на завтрашний день, удалила напрочь воспоминания о былой сытой жизни.
Вся бухгалтерия с сочувствием относилась к тихому и добродушному счетоводу, которого непонятно почему бросила жена. Без всяких объяснений она забрала детей и уехала к маме, в соседнюю область. Оставила только записку, в которой запретила ему приезжать. Шнобель – в прошлом Лукич – был немного чудаковатым: в минуты волнения или задумчивости он бормотал детские считалки. Жена долго терпела эту странность, а тут вдруг не выдержала. Иной причины для её побега Лукич не видел и, если честно, не хотел разбираться в бабских капризах.
Женский коллектив бухгалтерии дружно осудил беглянку и взял над Лукичом шефство. На завтрак пирожки, на обед первое, второе и компот с булочкой, в конце рабочего дня туесок с ужином, в конце рабочей недели – корзинка с продукцией. Бабёнки устроили настоящие кулинарные состязания. Не в состоянии всё съесть, Лукич тайком делился едой с охранниками, дворовыми собаками и кошками. Дошло до того, что он начал составлять меню, беря в расчёт вкусы сторожей и дворовой живности. Так он прожил несколько лет. А потом его арестовали. Бухгалтера-поварихи встали грудью на защиту «брошенки» Лукича. Директор шинного завода и начальник отдела кадров написали хвалебную характеристику. О чём впоследствии те и другие сожалели.
Он угодил в руки следователей по нелепой случайности. У иностранного туриста украли фотоаппарат. Пропажа «всплыла» у торговца краденым. Фотоаппарат стоил немалых денег, и перед тем как вернуть его потерпевшему, оперативник решил удостовериться, что эта вещица принадлежит именно ему. Ни скупщику, ни вору не хватило ума удалить фотоархив. Зато оперативнику хватило терпения пересмотреть все кадры в поисках лица туриста, поскольку тот фотографировал не себя, а городские пейзажи. На парочке кадров был запечатлён Шнобель. Со своей последней жертвой. В сквере. Зажимая под мышкой сачок для ловли бабочек, девочка уплетала за обе щеки булочку с маком, которую тем утром принесла счетоводу помощница главного бухгалтера.
Шумиха вокруг недавней пропажи ребёнка ещё не утихла. Листовки с фотографией девочки ещё не успели сорвать с автобусных остановок, с дверей магазинов и подъездов. Надеясь, что она до сих пор жива, оперативники взяли быка за рога: быстро установили личность человека на фото и нагрянули к Лукичу с обыском. Он вёл тайную жизнь многие годы и, уверовав в свою неуловимость, хранил так называемые трофеи в шкафу, в коробке из-под обуви…
Шнобель понял, что попал, как говорят в местах не столь отдалённых, «обеими ногами в маргарин», и решил притвориться полоумным. О его странной тяге к считалкам знали все – жена, дочери, родственники, коллеги по работе. Эта странность не возникла внезапно, после ареста, а значит, его не уличат в обмане. Благо в СИЗО он находился в постоянном стрессе, и стишки с лёгкостью сыпались с его языка.
Шнобеля отправили в психоневрологическую лечебницу, где он провёл всего месяц, хотя надеялся провести там несколько лет, до своего полного «выздоровления». Комиссия признала его вменяемым. План провалился, но Шнобель не терял надежды и с завидным упорством продолжал «косить» под больного. Он бормотал считалки на допросах, в камере, в душе, в столовой. Бормотал, когда его били, морили голодом, не давали спать. А через год, по окончании следственных мероприятий, бормотал стишки на суде.
Очутившись в колонии и вкусив в полной мере все «прелести» тюремной жизни, Шнобель дважды пытался наложить на себя руки. Но вокруг почему-то никто не верил, что он болен. Зато поверил он сам. Ему удалось обмануть лишь собственный рассудок.
Позже сокамерники придумали про Шнобеля байку, якобы он называет в считалках имена своих жертв. Ничего подобного. Их имена он узнавал из газет. И тут же забывал. В его памяти сохранились лишь названия цветов. Они-то и были написаны на спрятанных в коробке детских трусиках: Лютик, Ромашка, Подснежник, Незабудка… Чистые, нетронутые, хрупкие цветы, сорванные его рукой, пышным венком украсили голову костлявой старухи.
…Измученный организм взбунтовался. Еда застряла в глотке. Не в силах ни проглотить ком, ни сделать вдох, Шнобель открыл термос и плеснул кофе в рот. Напиток обжёг губы, потёк по подбородку. Шнобель постучал кулаком по груди. Не помогло. Вязкий ком наглухо запечатал пищевод.
***
Сидя на корточках и пожёвывая хвойную иголку, Жила бегал взглядом по неподвижной растительности. Ушлёпок затаился где-то рядом. Жила нутром это чуял и потому просто ждал, когда Шнобель выдаст себя: пошевелится или прошепчет одну из дурацких считалок.
Вдруг пахнуло чем-то знакомым, полузабытым. Выплюнув иголку, Жила зажмурился и набрал полную грудь воздуха:
– Кофе пьёшь, крысиная морда?
Поднялся в полный рост. Крутнулся вокруг себя, принюхиваясь. И с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего, ринулся сквозь гущу кустов.
Под подошвами ботинок бесшумно ломались сучки. Не шуршали ветви, цепляясь за одежду. Не шелестела листва. Ни одного звука, неестественная тишина. Но не это нервировало Жилу. Он шёл на запах, а запах странным образом смещался то вправо, то влево, словно Шнобель рыскал по лесу как заяц. То и дело приходилось менять направление и притаптывать кустарники, чтобы не заплутать.
Вдруг запах стал более сильным, насыщенным. Жила отвёл от лица свисающую с дерева бороду лишайника и позвал вкрадчивым тоном:
– Шнобель, детка, покажись. Цып-цып-цып. – Нырнул в заросли папоротника и заработал руками, как пловец.
Папоротники густые, высокие, вымахали в рост человека. Широкие листья мешали обзору и вынуждали напрягать зрение. Пахло не кофе, а тиной и чем-то прелым. Вспомнив рассказ проводника о болоте, Жила замешкался, решая, куда идти дальше. Раздвинул упругие стебли и едва не наступил на Шнобеля. Тот сидел, выпучив глаза и раззявив рот, и не дышал. Словно умер. Лишь в зрачках застыл ужас. В руке – термос. Между ногами – рюкзак. На земле яичная скорлупа, обёртка плавленого сырка и разорванная пищевая плёнка.
– Ну ты и гнида, – оскалился Жила и, расширив ноздри, втянул в себя манящий аромат кофе.
Забрал термос, закрутил крышку. Вместе с рюкзаком отложил в сторону, чтобы не запачкать кровью. И со всей дури заехал ботинком Шнобелю в грудную клетку. Тот как сидел, так и лёг. Повернувшись на бок, выплюнул сгусток и закашлялся.
– Ты подавился, падла? Подавился жратвой? – сквозь зубы цедил Жила, еле сдерживаясь, чтобы не пустить в ход кулаки. – А я, получается, тебя спас? Ну уж нет, укурыш! Не для того я за тобой гнался!
Сквозь кашель пробился хрип:
– Я осознал, я раска… – Шнобель не успел договорить.
Он вздрагивал при каждом пинке, скулил и корчился от боли. Закрывал руками то голову, то живот. Удар ботинком пришёлся ему в мясистый нос. Кости хрустнули, взрезали кожу, кровь взметнулась фейерверком. И тут случилось невообразимое: десятки тёмно-красных, почти чёрных капель зависли в сером воздухе, как на фотоснимке дождя.
Жила оторопел; злобная улыбка сползла с его губ.
– Какого чёрта?..
Приблизился лицом к застывшим брызгам. Дунул. Как по мановению волшебной палочки все капли сорвались вниз, росой усеяли папоротники. Листья, подобно живому организму, мгновенно их впитали. От крови не осталось и следа.
По шее Жилы стекла струйка холодного пота. Уговаривая себя не верить глазам, он порылся в рюкзаке:
– Куда дел коньяк? Вылакал, что ли?.. Я тебя спрашиваю. – Ногой перекатил обмякшее тело Шнобеля на спину. Носком ботинка постучал по голове. – Сдох или притворяешься?
Шнобель не подавал признаков жизни.
Испытывая необъяснимую тревогу, Жила решил не обыскивать местность. Сложив термос, аптечку и ракетницу в рюкзак, закинул его на плечо, выбрался из зарослей и споткнулся. Находку нельзя нести к избе, ибо нельзя прикасаться к тому, что трогал опущенный. Разумнее бросить сумку здесь. Но термос почти полный. Выхлебать кофе? Бузук не пальцем деланый, сразу унюхает запах. И не бросать же ракетницу: какое-никакое оружие. К сожалению, за пояс штанов её не спрячешь. После помывки Жила в спешке схватил одну рубашку, кофту и куртку оставил на крыльце.
Кроме термоса и сигнального пистолета, в рюкзаке полно вещей, которые могут пригодиться. И ещё неизвестно, что ждёт их утром. После убойной дозы Гвоздь придёт в себя нескоро. Возможно, Бузук отправит проводника и Жилу на охотничью заимку за провизией. Ружьё ему не дадут, от перочинного ножика мало толку. Проводник рослый, крепкий, выносливый; голова и нога травмированы, а руки целые. Внутренний голос подсказывал Жиле, что в следующий раз парень будет биться насмерть. И вообще, Жила не планировал возвращаться к братве. Он хотел добраться до заимки, помыться, взять еду и… У него своя дорога. Ему обуза не нужна.
Жила огляделся. Куда спрятать рюкзак? Наверное, поближе к избе. А где изба? Разыскивая Шнобеля, Жила притаптывал кусты: так он помечал обратный путь. Однако сейчас все кустарники топорщили ветки.
Прикинув в уме, сколько времени длились поиски беглеца, Жила немного успокоился. Большую часть этого времени он не бежал, а выжидал, когда Шнобель выдаст себя. Значит, братки где-то рядом. Если крикнуть – отзовутся.
Он поднырнул под свисающие с дерева лохмотья лишайника и неторопливо пошёл вперёд. Спешить некуда, пока на плече рюкзак.
Послышался шорох. Будто ветер коснулся листвы. Жила запрокинул голову. Кроны неподвижны. Посмотрел по сторонам. Взгляд выхватил из унылого пейзажа дерево с дуплом, похожим на расщелину. Хорошее место для тайника. А дорогу сюда он запомнит.
До слуха долетел тихий вздох.
Долго не раздумывая, Жила метнулся к дереву, сунул сумку в отверстие в стволе и обернулся:
– Кто здесь?
В ответ гудела тишина. Показалось. Утерев со лба пот, Жила заглянул в дупло. Темно, и пахнет сгнившей древесиной. Если рюкзак подвесить на отломок или зазубрину, его точно никто не найдёт. Жила протянул руку, намереваясь ощупать внутренние стенки дупла.
Из чащобы донеслось:
– Кто здесь?
Колкая дрожь волной прокатила по телу. Передёргивая плечами, Жила повернулся к дереву спиной. Голос знакомый, но чей именно? Гвоздь в отключке. Сява писклявый. Бузук сипит, будто простуженный.
– Хирург, ты, что ли, здесь бродишь? – Не меняя позы, Жила отвёл ногу назад и затолкал рюкзак поглубже в дупло.
Не получив ответа, заложил ладони в карманы штанов и вразвалочку направился туда, откуда, по его разумению, доносился голос. Глаза силились уловить колыхание зарослей или мелькнувшую тень. Но окружающий мир находился в привычном застывшем состоянии.
– Хирург, ты, что ли, здесь бродишь?
От неожиданности Жила аж подпрыгнул. Сердце чуть не вылетело из груди.
– Хватит придуриваться! – крикнул он, злясь на себя за секундную слабость.
Хирург вряд ли осмелится на подобную дерзость. Тогда кто над ним насмехается? Чей это голос? Неприятный, резкий, будто пилой резанули по металлу. В тот миг, когда в голову пришла мысль, что голос принадлежит ему и это всего лишь эхо, сзади прозвучало:
