Такаббир Эль Кебади
А. З.
Ощутив слабость в ногах, Максим привалился к стене.
На пороге возник Хирург. Быстро оценив царящую в избе обстановку, встал рядом с Максимом и, делая вид, что разглядывает свои ботинки, прошептал:
– Калитка закрыта.
– Спасибо.
– За что? Я ничего не сделал. Она была закрыта. Я даже подёргал. Заперта наглухо.
Максим уставился в пол. Калитка не открылась, как он ожидал. Что пошло не так? Аномальная зона изменила правила игры? И как ему отсюда выбраться, когда он решится на побег? Или для зоны он уже стал своим, и только перед ним откроется выход?
~ 19 ~
– Половину хавчика спрячьте в рюкзак, – велел Бузук. – Остальное поделите на восемь ртов.
Разрезая булку хлеба на две части, Жила скривил губы:
– Шнобеля тоже считаем?
– Считаем, – откликнулся Гвоздь, снимая обёртку с плавленого сырка.
– Не тебя спрашиваю.
– Бузук не попугай, чтобы повторять дважды.
Они явно не друзья, того и гляди подерутся из-за пустяка, подумал Максим и, поймав на себе косой взгляд Жилы, вымолвил:
– Я не голоден.
Ему и правда не хотелось есть, хотя он понимал, что необходимо подкрепиться. Не сейчас. Чуть позже, когда приутихнет головная боль и перестанет тошнить.
– Баба с возу, – хмыкнул Жила. – Делю на семерых.
– Решил объявить голодовку? – подал голос Бузук.
– Да шучу я, шучу, – буркнул Жила и, отложив ножик, ударил варёным яйцом о стол.
Максим скривился. Каждый звук отдавался в затылке набатным звоном. Холод тягучей волной растекался по мышцам. Тело изнутри будто покрывалось инеем. Травма щедро одаривала Максима мерзкими ощущениями.
Послышались шлепки босых ног по крыльцу.
Покраснев от натуги, Сява поставил бадью на угол стола:
– Тяжёлая, зараза! Вода нормалёк. Пить можно.
Бузук поднялся с табурета и первым припал к ведру, придерживая его обеими руками, чтобы ведро не соскользнуло с доски. Он пил долго, переводя дыхание между судорожными глотками. Братки наблюдали за ним, облизывая сухие, покрытые белым налётом губы. Даже Жила забыл о делёжке еды и заворожённо глядел, как Бузук, наклоняя бадью, приседает всё ниже, делает вздох и опять вливает воду в себя, как в бездонную бочку. Но никто не поторапливал главаря.
Один Сява довольно лыбился: он не только напился у колодца, но и смыл пот с лица и прошёлся мокрой ладонью по ершистым волосам. Совсем юный и с виду безобидный паренёк, волей судьбы закинутый в компанию матёрых преступников. Наверняка попал за решётку по глупости. Вместо того чтобы отбыть короткий срок и выйти на волю, решился на побег и превратился из хулигана в соучастника убийства. Теперь огребёт по полной.
Смахнув пыль со второго табурета, Сява сел и принялся очищать яйцо от скорлупы, тихо напевая:
– Я много юбок поднимал, но так любви и не узнал, и никого за то не упрекал.
Шнобель неподвижно стоял на крыльце, не решаясь переступить порог. Он напоминал дворняжку, которой запрещалось входить в дом. А сам дом… Максим с недоумением повёл глазами влево, право. Окно и входная дверь отдалились друг от друга, стены раздвинулись. Изба снова увеличилась в размерах! В ней уместились семеро – не считая Шнобеля, – и оставалось ещё достаточно места.
Максим учащённо поморгал. Зажмурился, насколько позволили отёкшие веки. Снова поморгал. Зэки, внимательные и подозрительные, обязательно заметили бы, что комната, если можно так назвать единственное помещение в избе, стала намного больше. Но они молчали. А значит, ему это кажется! Похоже, после удара в переносицу нарушилось зрительное восприятие пространства.
Наконец Бузук утолил жажду и опустился на табурет. Толкаясь и поругиваясь, Жила, Гвоздь и Хрипатый с жадностью хлебали воду из бадьи. По шеям и курткам стекали ручейки; капли горошинами отскакивали от половиц.
Хирург втиснулся между братками и изловчился наполнить два пластмассовых стаканчика. Один дал Максиму. Он осушил стакан залпом и не почувствовал во рту влаги – будто воздуха глотнул. Видать, изменилось не только зрительное восприятие – к чертям полетели рецепторы.
– Ещё? – предложил Хирург.
– Не откажусь, – произнёс Максим и, наблюдая, как Хирург окунает стаканчики в ведро, помассировал озябшие пальцы. Холод добрался до лица, стянул кожу, вереницей мурашек кружил под волосами.
В этот раз Максим пил маленькими глотками, чтобы почувствовать вкус или запах воды. Она ничем не пахла, да и нос плохо дышал. Зубы отстукивали дробь по пластмассе.
Хирург притронулся к его шее:
– Чего кожа в пупырышках? Замёрз?
– Немного.
– Нарушилось кровообращение. Последствие травмы. – Хирург начал расстёгивать свою куртку. – Сейчас согреешься.
– Я не надену.
– У меня пуловер тёплый.
– Я не ношу чужие вещи, – прошептал Максим и добавил: – Никогда.
– Ну как знаешь, – кивнул Хирург, проталкивая пуговицы обратно в петли. – Тебе надо лечь. В нынешней ситуации сон – лучшее лекарство.
Максим отвернулся. Что Хирург знает о ситуации? Ровным счётом ничего.
– Я тут подумал… – начал Жила и умолк на полуслове, вытирая рот рукавом Андрюхиной кофты.
Максима передёрнуло. Хотелось сорвать с зэка кофту и спрятать её подальше от грязного тела и помойного рта. Максим заложил руку за спину и стиснул кулак. Успокойся!
– О чём? – спросил Сява, раскладывая на столе ломти хлеба.
Поправляя воротник, Жила ударом ноги выбил табурет из-под паренька. Тот врезался подбородком в край стола, с гулким стуком свалился на пол и ящерицей юркнул в сторону.
– Каждая пипетка мнит себя клизмой, – проворчал Жила и расположился на освободившемся сиденье.
– Сдурел? – возмутился Хирург.
– Не встревай, Айболит. Двое в драку, третий в сраку. Слышал такое?
– Удар исподтишка ты называешь дракой?
– Не лезь, говорю! – рявкнул Жила.
Хирург порылся в лежащей на столе аптечке, присел на корточки перед Сявой и начал обрабатывать рану на рассечённом подбородке. Максим прижал ладонь к виску. Вот она, ситуация, – не знаешь, что с тобой произойдёт в следующую секунду. Спать нельзя.
Вспоров ножиком вакуумную упаковку, Жила подцепил ногтем верхний шматок копчёной колбасы, положил на хлеб, сверху накрыл кусочком сыра:
– Нам всем вместе нельзя идти на охотничью заимку. Надо смотаться в разведку. Что скажешь, Бузук?
– Кто пойдёт?
– Твой дружок, разумеется. И я. Прошвырнёмся, всё проверим. Туда – через болота. Обратно – в обход. Гляну, какая дорога безопаснее. За день обернёмся.
– Мы же решили не разделяться.
– Сам подумай. Рисковое это дело – идти толпой непонятно куда и непонятно с кем.
Бузук почесал нос:
– Опасно, согласен. С дружком пойду я, а вы здесь подождёте.
– Не-е-е-е, Бузук, – возразил Жила. – Ты еле плетёшься.
– Так это не проблема. Благодаря тебе, дружок тоже не бегун.
– Кто тебя защитит, если кровь ему в мозги ударит?
– Хрипатый и Гвоздь, – без раздумий выпалил Бузук. – А ещё мы возьмём с собой Хирурга. Вдруг дружку станет плохо.
– И я пойду, – откликнулся Сява, приглаживая пальцем лейкопластырь на подбородке.
Бузук хитро прищурился:
– При одном условии. Я отдам тебе кроссовки, а ты вернёшь мне мою обувку.
Сява расплылся в улыбке:
– Я ж для тебя, Бузук, всё, что хочешь, сделаю.
– Я бы и Шнобеля взял, – вставил Гвоздь, складывая в рюкзак оставшуюся провизию. – Если наткнёмся на деревню, он у любого мальчишки еду выклянчит.
– Согласен, – кивнул Бузук. – На рассвете выходим.
Не проявляя эмоций, Жила вытер лезвие ножика о рукав кофты и отдал Бузуку:
– Ну что, давайте рубанём?
Еды и правда было на один зуб. Одного человека. Пересилив себя, Максим глотнул свою порцию и не почувствовал ни запаха, ни вкуса. Зато братки пережёвывали пайку тщательно и долго, чтобы обмануть желудок. Посасывая тонкий шматок копчёной колбасы, Бузук кидал Шнобелю то ломтик хлеба, то кусочек сыра. Тот с ловкостью хорошо выдрессированной собаки ловил их на лету и при этом не отходил от порога. Причмокивая губами, Гвоздь заталкивал в рюкзак фонарик, аптечку, ракетницу. Сява сметал со стола крошки в ладонь и отправлял в рот. Усердно работая челюстями, Хирург смотрел в просвет между досками на окне. Облизывая пальцы, Жила глядел из-под насупленных бровей, как Хрипатый, ни у кого не спросив разрешения, заряжает ружье.
– Кофе сейчас выпьем или на утро оставим? – поинтересовался Гвоздь.
Бузук вытащил из кармана зажигалку и пачку сигарет:
– На утро.
Шнобель похлопал себя по бёдрам:
– Можно мне попить?
Гвоздь засунул термос в рюкзак и взял со стола фляжку:
– А коньяк? Может, хряпнем по напёрстку?
– Хряпнем, если ночью замёрзнем.
– Лады.
Бузук отломал от сигареты фильтр и закурил:
– Всё сложил?
– Кажись, всё, – отозвался Гвоздь, затягивая ремешки. На всякий случай заглянул под стол. – Всё.
– А верёвку?
– Я привязал её к колодцу, – поспешил ответить Сява. – Всё равно идти по воду. Потом отвяжу.
– Можно мне попить? – чуть громче повторил Шнобель.
Бузук выпустил в потолок струю дыма:
– Какой, однако, длинный вечер.
Хирург зябко поёжился, отошёл от окна и встал рядом с Максимом:
– Похолодало. Может, всё-таки возьмёшь мою куртку?
Максим покачал головой:
– Не возьму.
Сделав несколько затяжек, Бузук отдал сигарету Гвоздю и сложил руки на столе:
– Давайте решать, как будете дежурить ночью.
Жила бросил взгляд на Хрипатого:
– У кого ружьё, тот и стоит на стрёме.
– Ты чем-то не доволен, Жила? – спросил Бузук.
– Мне не нравится, что оно заряжено. Мы условились идти без шума.
– А мне кажется, ты не доволен, что ружьё у Хрипатого. Начнём с того, что это его трофей. И он умеет с ним обращаться. Я лично никогда не стрелял из охотничьего ружья. А ты?
– Дело нехитрое, – упирался Жила. – Снял с предохранителя, нажал на спусковой крючок.
– У Хрипатого железная выдержка и зоркий глаз, чего не могу сказать о тебе.
– Ты меня плохо знаешь, Бузук.
– Ну что ж, тогда забери у него ружьё.
Делая вид, что разговор его не касается, Хрипатый продолжал что-то перемалывать челюстями и щёлкал на ремне карабинами, проверяя исправность. Жила взял протянутую Гвоздём сигарету и глубоко затянулся, размышляя, как выкрутиться из щекотливой ситуации. Драться с Хрипатым не хотелось, да и ружьё заряжено. И пойти на попятную Жила не мог. Он скорее сдохнет, чем позволит браткам думать о нём как о слабаке и трусе.
– Какого хрена? – воскликнул Сява.
Занятые разборками зэки выпустили из поля зрения Шнобеля. Он застыл со стаканом в руке, не успев окунуть его в бадью.
– Хочу пить, – прозвучал дребезжащий голос.
Жила отдал сигарету Сяве и поднялся с табурета.
Шнобель попятился, потрясая перед собой руками:
– Я ничего не трогал. Клянусь. Только стаканчик. – И, получив удар ногой в живот, отлетел к стене.
Подскочив к нему, Жила вмазал ботинком по голове, как по мячу.
– Ты что делаешь? – вскричал Максим.
В Жилу словно вселился бес. Он безостановочно пинал Шнобеля, а тот крутился на полу волчком и верещал, прикрывая лицо руками.
Максим вцепился Жиле в рукав кофты:
– Прекрати! – И наклонился, намереваясь помочь Шнобелю встать.
Хирург обхватил его сзади за плечи:
– Он опущенный! К нему нельзя прикасаться! – И потащил Максима в сторону.
Не выпуская кофту из пальцев, Максим притянул Жилу к себе и проорал в пышущее злобой лицо:
– Струсил биться с Хрипатым и решил отыграться на самом слабом?
Кулак Жилы врезался ему в солнечное сплетение. Максим согнулся пополам и закашлялся.
– Дружка не трожь! – гаркнул Бузук.
Глядя на залитый кровью пол, Максим прохрипел:
– Вы не люди. Вы звери.
Шнобель поднялся на четвереньки и, постанывая, пополз к двери. Жила обрушил ногу ему на спину:
– Он насиловал детей и сворачивал им шеи.
Скрутившись калачиком, Шнобель произнёс сквозь рыдания:
– Это не я.
– «В снег упал Алёшка, а потом Серёжка. А за ним Иринка. А за ней Маринка», – говорил Жила, с остервенением пиная Шнобеля.
Тот визжал:
– Это не я!
– «А потом упал Игнат. Сколько на снегу ребят?» Угадай с первого раза имена его жертв.
– Это не я! Клянусь! Не я!
– Мы не люди, мы звери, а он тогда кто? – Слова Жилы перемежались со звуком ударов. – Кто он? Кто? Кто?
Шнобель истошно завопил:
– Я осознал! Я раскаиваюсь!
– Хватит! – рявкнул Бузук.
Жила утёр рукавом пот со лба и со всей дури заехал ботинком Шнобелю в бок.
Бузук вскипел:
– Я сказал: хватит!
Максим обвёл братков взглядом:
– Вы не звери. Вы твари.
Скользнув задницей по сиденью табурета, Бузук повернулся к Максиму лицом:
– И вот такие, как ты, судят нас, садят, а потом снимают грязные портки и трахают наших баб. – Голос главаря набирал силу. – А два года за грёбаные пять роз – это как, по-человечески? А такие, как ты, меня баланду жрать! За грёбаные пять роз! Это по-человечески? – я спрашиваю.
– Я собрал их в подворотнях, вытащил с подвалов, отмыл, накормил, дал работу, – плевался словами Жила. – Трахайся, плати и живи в своё удовольствие! Не-е-ет! Они решили, что ничего мне не должны! Это справедливо?
– Я ж её, суку, на руках носил! – скрежетал зубами Гвоздь. – Кабаки, подарки, шмотки. А она с моим лучшим другом! В моём доме! В моей постели! И что я должен был сделать? Проглотить и отпустить?
– Сами ублюдки! Сами недоноски! – выкрикивал Сява, брызжа слюной. – Лучше б я сдох в роддоме!
– Я осознал! Я раскаиваюсь! – завывал Шнобель.
– А мне всего семнадцать лет! – сквозь гомон пробился голос Бузука.
Гвоздь принялся колотить кулаком по столу:
– За шашни за спиной!
– За сломанные рёбра! – горланил Жила.
Вскочив, Бузук грохнул табуретом о пол:
– За смерть матери!
– За все издевательства! – вопил Сява.
С потолка сыпалась соломенная труха. На окне потрескивали доски. Половицы ходили ходуном. Максим закрыл уши ладонями и попятился. Все голоса смешались: «Болт вам в задницу!» – «Сдохните все!» – «Чтоб вас черви съели!» – «Гореть вам в аду!»
Выстрел прозвучал как разорвавшаяся граната. Максим хотел вжаться в стену, но её не оказалось сзади. Пролетев метр или два и даже не пытаясь сохранить равновесие, он врезался в брёвна. Затылок цокнул о дерево, клацнули зубы, из глаз брызнули слёзы. Максим рухнул на бок и обхватил руками больное колено.
Через несколько долгих секунд туман перед глазами рассеялся. Сява таращился из-под стола. Рядом с ним распластался Гвоздь. Бузук прятался за табуретом. Жила сидел на корточках, упираясь ладонями в половицы и пригибая шею. Шнобель вдавил своё щуплое тело в угол.
Максим скользнул взглядом по штанам стоящего рядом Хирурга, поднял голову и уставился на его лицо, открытое, спокойное, без толики испуга. С таким видом встречают смерть люди, которые давно её ждут. Для которых смерть – спасение.
Взирая перед собой, Хирург сказал одними губами:
– Не судьба.
Хрипатый передёрнул затвор, закинул ружьё за спину и вышел из избы.
– Это что было? – произнёс Гвоздь, рассматривая свой разбитый в кровь кулак.
Бузук дрожащей рукой дотянулся до оброненной кем-то сигареты, сделал несколько коротких затяжек:
– Этот день когда-нибудь кончится?
Жила выпрямился:
– Что за хрень тут творится?
На трясущихся ногах приблизился к бадье. Хотел её поднять, но она выскальзывала из ладоней. Наконец ему удалось набрать в рот воды. Жила тут же начал отплёвываться. Прижал руку к животу и выскочил на крыльцо. По издаваемым звукам стало понятно, что его стошнило.
Сява вылез из-под стола, заглянул в ведро:
– Едрическая сила! Вода как из болота. Зелёная, и в ней что-то плавает.
Гвоздь подхватил бадью:
– Пойду свежей наберу. Язык к нёбу прилип. – И удалился.
– Надо воздуха дыхнуть, – проговорил Бузук и неровной походкой направился к выходу.
Сява метнулся за ним:
– Курнуть оставь.
Максим встал на ноги. Не успел сделать и трёх шагов к Шнобелю, чтобы помочь ему подняться, как Хирург предостерёг:
– Не трогай его.
– Он заразный?
– Опущенный.
Максим оглянулся:
– В смысле?
– Как бы тебе объяснить? Тюремный педик. Таких бьют только ногами и трогают только членом. И к вещам опущенного нельзя прикасаться. Вот валяется стаканчик, пусть валяется.
– Мы не в тюрьме. А я не заключённый, чтобы следовать вашим правилам.
– В стае волков вой по-волчьи, иначе не выживешь.
Максим сел на табурет. Наблюдая, как Шнобель выползает на крыльцо, провёл ладонью по губам.
– Жалко? – спросил Хирург и тоже расположился за столом.
– Не знаю… Но так нельзя.
– Легко быть правильным, пока тебя не касается. А если бы он изнасиловал и убил твоего ребёнка? Как бы ты запел?
Максим сложил руки на шершавых досках, уронил голову на грудь:
– Откуда вы сбежали?
– Поезд сошёл с рельсов. Длинный состав, гружённый лесом. И вот эта махина пошла под откос. Настоящее месиво: машины, люди, платформы, брёвна.
– Вы ехали в вагоне?
– В автозаке. Нас везли на железнодорожную станцию. Там мы должны были погрузиться в вагонзак и пойти по этапу. На новое место отбывания заключения. Я толком не понял, что произошло. Рядом что-то рвануло. Думаю, бензовоз. Автозак начал дёргаться. Хотел выехать из колонны или что-то типа того. Потом свисток поезда. Скрежет. Автозак пошёл юзом. Его чем-то зацепило и поволокло. Братва как заорёт! Конвой открыл камеры. Нас тридцать два человека, а конвоиров четверо. Я вылез одним из первых. Впереди огонь до неба, сзади автобусы, фуры, грузовики. Люди кричат. Потом звук, словно лопнули стальные канаты. Покатились брёвна. Я побежал. Сначала просто бежал. Думал, пережду на безопасном расстоянии и вернусь. Потом встретил этих.
– Говоришь, тридцать два человека? И все сбежали?
– Не знаю. Думаю, из автозака выбрались не все. Его брёвнами завалило.
Максим покивал. Ну конечно! Это тот самый состав, из-за которого ему, Олегу и Андрею пришлось добираться до заповедника другой дорогой. Максим не дошёл до железнодорожного переезда, где произошло крушение: полицейские оцепили всю территорию. Потому он понятия не имел о масштабах катастрофы. Но если всё, что рассказал Хирург, – правда, то Олег вряд ли сумеет дозвониться до командира поисково-спасательного отряда: все спасатели, и не только местные, разбирают завалы. И полиция вся там. Знать бы, сколько сейчас времени.
Максим уцепился за ремень рюкзака, придвинул к себе. Запустил пальцы в боковой карман. Чехла для солнцезащитных очков, в котором лежали часы, в нём не оказалось.
– Этого лучше не делать, – предупредил Хирург.
– Почему? Это мой рюкзак.
– Уже нет.
– Бред какой-то.
– Хирург! – донёсся снаружи голос Бузука. – Тащи сюда свою задницу! И дружка тащи.
– Идём! – крикнул он. Встал из-за стола и с сочувствием посмотрел на Максима. – Не знаю, что ты задумал, но мой совет: держись Бузука. Ты нужен только ему.
~ 20 ~
Оранжевый шнур несколькими кольцами обвивал поворотное бревно для подъёма ведра. Один конец верёвки петлями устилал землю возле сруба. Другой конец, более короткий и натянутый как струна, скрывался в непроницаемой темноте колодца. Изрыгая проклятия, Гвоздь дёргал изогнутую рукоятку ворота, но она не двигалась с места. Заклинило намертво.
Плюнув с досадой, Гвоздь налёг грудью на край колодца и потянул верёвку вверх, перебирая её руками. Бадья казалась свинцовой, а не деревянной, хотя воды в ней помещалось едва ли больше двадцати литров. Туго сплетённые капроновые нити впивались в ладони, грозя вспороть кожу. По лицу и спине струился пот. Напряжённые мышцы горели огнём.
Кряхтя и облизывая раны на губах, Гвоздь всматривался в черноту узкой шахты, с жадностью вдыхал запах влажной древесины. И вдруг понял, что сумрачная глубина всасывает его, заставляет свешиваться с бортика всё ниже и ниже. Он наваливался на край колодца уже не грудью, а животом. Ещё секунда, и ноги оторвутся от земли.
По телу пробежала холодная дрожь. Заныли ступни. Гвоздь рывком подался назад, упёрся коленями в брёвна и что есть силы заработал руками. Наконец, расплёскивая воду, поставил бадью на угол сруба и, боясь упасть, вцепился в поржавевшую ручку ворота.
Перед глазами плыли круги. Сердце судорожно долбилось в рёбра. В голове мельтешили обрывки мыслей. Всему виной нервы, усталость, неистребимое чувство голода и недавний приступ внезапной злости. Всё это вкупе истощило его физически и морально.
Гвоздь потёр стёсанные косточки пальцев. И чего он разъярился? Почему стал орать как психопат и бить кулаком о стол? За семь лет столько думано-передумано, столько проклятий брошено в адрес тех, кто пустил его жизнь под откос, что в конце концов запас ругательств иссяк, а душевная рана зарубцевалась и больше не тревожила. А тут ни с того ни с сего проснулась память, и замелькали перед внутренним взором друг и жена, приторно лживый адвокат, прокурор и судья, мать с отцом, которые заявили, что отныне у них нет сына… Если бы он знал, что его обвинят в особой жестокости и впаяют ему максимальный срок, то не сдерживал бы себя, наказывая жену-шлюху и друга-предателя. Они легко отделались – сдохли слишком быстро. И прокурор тварь… Посидел бы он хотя бы денёк в местах не столь отдалённых, понял бы, что значит – жестокость. Но нет, он сидит в мягком кресле, ездит на дорогом авто, живёт в шикарной квартире, просаживает бабки в престижных ресторанах. Что он знает о жестокости? Слова Бузука «и вот такие судят нас…» пробудили в Гвозде ненависть к недочеловекам, потому он и сорвался, как пёс с цепи.
Гвоздь выудил из кармана пластиковую упаковку «Димедрола», выколупал непослушными пальцами пять таблеток и отправил в рот. Повернувшись спиной к избе, запустил руку под куртку и вытащил из-за пояса штанов фляжку. Её он взял тайком, когда складывал провизию в рюкзак. Никто не уследил. Даже всевидящий Бузук проворонил. Обычной ловкости рук Гвоздь научился на зоне и теперь гордился своим мастерством. Так же скрытно он засунет фляжку во внутреннее отделение рюкзака, а чтобы сделать это быстро, он не до конца затянул ремни и оставил «окошко» в замке-молнии.
Глотнув коньяка, Гвоздь посмотрел по сторонам. Весь вечер его не отпускало чувство, что лес ненастоящий – он напоминал декорацию к фильму, снятому по нуар-роману. Будто чья-то виртуозная рука специально сотворила атмосферу отчаяния, разочарования и недоверия. Живая природа не может быть такой тоскливой и в то же время устрашающей – даже лютой зимой, даже в пасмурные дни.
Бледные краски, неподвижная растительность, гробовая тишина. Воздух как пласт слюды – слоистый и полупрозрачный. В нескольких шагах от колодца изба; контуры размыты. Из пробоины между досками на окне не доносилось ни звука. Братва там – в избе или перед ней, – но их не слышно. Над дощатой крышей, в мутной вышине, виднелось кольцо из чёрной дымки. Оно словно приклеилось к небу.
Гвоздь смотрел на окружность, пока в глазах не появилась резь. Вытер выступившие слёзы и хотел отвязать бадью, но её не оказалось на углу сруба. Натянутый шнур спущен в колодец.
У Гвоздя отвисла челюсть. Он сбросил ведро в шахту и не заметил? Или забыл? Наверное, начало действовать лекарство. Однако эффект получился совершенно иным, не таким, как раньше, когда Гвоздь запивал «колёса» самопальной водкой; то и другое он покупал у вертухая. Похоже, коньяк иначе влияет на процесс. Или всё дело в пустом желудке? Желая удостовериться, тот ли препарат он принял и не ошибся ли в дозировке, Гвоздь полез в карман и уставился на блистер. «Димедрол». Все таблетки в своих гнёздах… Рассудок нашёл объяснение: из-за усталости обострилась рассеянность.
Руки вцепились в верёвку. От натуги лицо налилось кровью, в висках стучали молотки. Разозлившись на себя – неужели он слабее Сявы? – Гвоздь зарычал и вытащил бадью из колодца. Как в повторяющемся сне кинул в рот пять таблеток, хлебнул коньяка и спрятал фляжку за пояс штанов. Сейчас разум, подпитанный чудотворным «зельем», перенесёт его в красочный мир, где нет ничего важного, где не надо думать о завтрашнем дне, не надо вникать в происходящее и выискивать причины в прошлом.
Гвоздь ждал, но ничего не менялось. Деревья всё так же тонули в мглистом воздухе, дымчатое кольцо над крышей не сдвинулось ни на йоту, от тишины закладывало уши. В душе по-прежнему тускло. Либо таблетки просрочены, либо коньяк поддельный и уступает водке по крепости. Сквозь ткань штанов Гвоздь нащупал лежащую в кармане пластиковую упаковку. Принять ещё?.. Инстинкт самосохранения воспротивился: лучше не рисковать.
Отвязав шнур от дужки, Гвоздь подхватил бадью и направился к избе. Свернув за угол, прошёл вдоль стены из потемневших брёвен и выпучил глаза. Колодец! Прикреплённый к вороту огрызок цепи мерно покачивался.
Не тот эффект. Не тот! Почему вместо приподнятого настроения и насыщенных красками картин возникли странные галлюцинации?
Гвоздь попятился, скользя ладонью по бревну, чтобы не терять связь с реальностью. Дойдя до угла, обернулся. На фоне леса темнел колодезный сруб! Обрывок цепи вилял как хвост собаки. Мозг породил единственную мысль: какого хрена?
Он снова пошёл в обратном направлении. Вывернул из-за угла и оцепенел, глядя на колодец. В груди разрасталась паника.
– Бузук! – Гвоздь прочистил горло. – Жила! Бузук! Где вы?
В ответ гудела тишина. С неба таращился круглый глаз, опушённый дымчатыми завитками ресниц. Окно ехидно скалилось, раздвинув губы-доски.
Куда бы Гвоздь ни бежал, вперёд или назад, вокруг избы по часовой стрелке или в другую сторону, он неизменно возвращался к колодцу. Барабанил кулаком по тесине, закрывающей низ оконного проёма. Вставал на перевёрнутую бадью и заглядывал в пролом между досками. Но видел мглу. Орал во всё горло. На крики никто не отзывался. В голове билась мысль: какого хрена?!
***
Ютясь на нижней перекладине лестницы, приставленной к чердаку, Сява звонко рассмеялся.
Сидя рядом с Бузуком на крыльце, Жила обернулся к пареньку:
– Не слышал?
– Не слышал, – подтвердил Сява.
– А ты, Бузук? – спросил Жила.
Тот пожал плечами:
– Нет.
– Да ты что? Это старый анекдот. Мне его рассказывали лет пять назад. – Жила посмотрел на ствол ружья, торчащий из чердачного проёма. – Хрипатый, а ты слышал?
Ствол сместился в сторону. Высунувшись в проём, Хрипатый отрицательно покачал головой.
– Ну вы даёте! – удивился Жила.
– Расскажи ещё, – попросил Сява.
Жила покачался из стороны в сторону, усаживаясь удобнее. Потёр ладони:
– Ну этот вы наверняка слышали. Новичок заходит в камеру. Арестанты играют в домино. Он радостно: «Привет, козлы!» Все накинулись, долго пинали, потом всё-таки объяснили, что так, мол, нельзя, слово оскорбительное. Новичок утёр кровь с подбородка: «Ну так бы сразу и сказали, а то налетели как петухи».
Бузук беззвучно рассмеялся. Хрипатый в знак одобрения хлопнул ладонью по дверце чердака. Сява хохотал подвывая. Даже Хирург улыбался, перекидывая шишку из руки в руку. Лёжа возле куста, Максим наблюдал из-под полуопущенных век за уголовниками. Смысла анекдота он не уловил, но про себя отметил, что сейчас зэки похожи на компанию старых приятелей, решивших провести выходные на лоне природы. Только Шнобель, как побитая собака, выглядывал из-под избы.
Не выпуская братков из поля зрения, Максим слушал тюремные байки и продумывал план побега. Время здесь течёт намного медленнее, чем за оврагом. По примерным подсчётам, тут проходит час, а там всего лишь шесть или семь минут. Но человеческий организм не обманешь, рано или поздно братву сморит сон. Караул будут нести по очереди. Сява самый непоседливый и невнимательный. Если бежать, то в его смену. Но доверят ли ему столь серьёзное дело? Хрипатый занял наблюдательную позицию на чердаке и при необходимости быстро залезет на крышу. Оттуда вряд ли хорошо просматривается лес; обзору мешают кроны деревьев и густая растительность. Но надо учесть, что мгла опустится на землю не скоро и беглеца выдаст колыхание зарослей. Одна надежда, что Хрипатый задремлет. Насколько чутко он спит и как метко стреляет? И главное – где они определят место для ночёвки своему пленнику? В избе или снаружи? Свяжут его или позволят спать вольно? О том, что подведёт колено или помутится сознание, Максим не хотел думать. И убеждал себя, что прилив адреналина придаст ему сил.
– Холодает, – проговорил Жила, поднимаясь с крыльца. Прошёлся туда-сюда, потягиваясь. Увидев стоящего за углом избы Гвоздя, хохотнул. – Ты спишь, что ли? Братцы, он спит! Прикиньте? Стоит с ведром и дрыхнет. – Потряс приятеля за плечо. – Эй! Сонная тетеря, проснись!
Гвоздь вздрогнул и открыл глаза.
– Паршиво выглядишь, – отметил Жила и хотел забрать у него бадью. – Ну ты скажи! Вцепился мёртвой хваткой. Гвоздь! Отдай ведро!
– Отвянь, – огрызнулся тот и выпустил из пальцев дужку.
При виде Гвоздя Шнобель исчез в траве, которая заплела всё свободное пространство под избой. Хрипатый спустился с чердака. Хирург принёс пластмассовый стаканчик. Братва окружила Жилу, а он, приподнимая бадью, пил сам и, посмеиваясь, поил остальных. Решив, что подвернулся удобный случай улизнуть незаметно, Максим сел и, стиснув зубы, приложил ладонь к колену. Задеревенело. Быстро не вскочишь и далеко не убежишь. Зря он лёг. Надо было ходить, разминать ногу.
Когда все напились, Жила поставил бадью на крыльцо, набрал пригоршню воды и плеснул на Гвоздя.
Тот подпрыгнул от неожиданности:
– Совсем сдурел?
– Иди умойся. На тебя смотреть тошно.
Гвоздь и правда выглядел как больной на смертном одре: лицо серое, губы белые, вокруг глаз тёмные круги. Он будто постарел на несколько лет.
– Не смотри, – буркнул Гвоздь и отошёл в сторону.
Жила покосился на Сяву:
– Чего лыбишься, салага?
– Да ничего.
– Иди на водные процедуры.
Сява пристроился на нижней ступени садовой лестницы и обхватил себя за плечи:
– Холодно.
– А ты, Бузук? – спросил Жила.
Бузук закатал по локоть рукава, умылся, смочил волосы. Усевшись на крыльцо, достал пачку сигарет.
Хрипатый скинул с себя куртку, рубаху и майку. Его рельефное тело, покрытое шрамами от ножевых и пулевых ранений, источало необычайную силу.
Жила присвистнул:
– Ни хрена себе! Где тебя так?
Хрипатый наклонился и похлопал ладонью себя по загривку, как бы говоря: «Лей». А Максим не сводил глаз с левой руки Бузука. Чуть выше запястья виднелась чёрная татуировка: единица, обвитая колючей проволокой. Обычная наколка, ничего примечательного. Краска потускнела, рисунок – явно давнишний – немного расплылся. У Максима появилось чувство, что ему показывают нечто запретное, тайное, которое ему предстоит разгадать. Колючая проволока символизирует тюрьму. Это и дураку понятно. А единица? Быть может, Бузук занимает высокое положение не только в этой шайке, но и на зоне? Вполне вероятно, что он один из тех, кого преступная братия называет «авторитетом». Номер один.
Бузук поискал взглядом Гвоздя. Тот с отстранённым видом притаптывал траву возле куста, намереваясь сесть или лечь.
– Курнёшь? – спросил Бузук.
Гвоздь ничего не ответил.
Выпустив в небо струю дыма, Бузук отдал сигарету Жиле и одёрнул рукава.
Максим переключил внимание на Хрипатого. Вопрос «метко ли он стреляет?» отпал. Ясно, что немой уголовник не обычный человек. Когда-то усердно тренировался, побывал во многих переделках. Ранения получил не в драках со шпаной. Бывший военный?
