Светлана Валерьевна Азарова
Однажды все апельсины стали большими… (мрачная фантастическая повесть с запахом морали и кусочками нравственности)
Неожиданно крыса перестала визжать и взялась лапками за виски.
– Горе моей глупой голове! Ну конечно же, они дома! Где же еще им быть в такую дурную погоду, как не в безопасном месте? – задумчиво разговаривала она с собой и устремилась куда-то прочь.
Крысы прыгали, бились под ногами, Тим же, услышав о «безопасном месте», торопливо крикнул.
– Эй, постойте!
Но крыса лишь ускорила бег, вынудив Тима сорваться в погоню.
– Да подождите же!
– Я не знакомлюсь, молодой человек. Я замужем и с детьми, – с достоинством проговорила крыса, споро шевеля лапками.
– Я совсем не по этому поводу! – крикнул, задыхаясь на бегу, Тим.
– А по какому же ещё? – сварливо поинтересовалась крыса, не сбавляя темп. – Конечно же, по этому. Вы хитрец, но я раскусила этот приём. В утешение скажу лишь, что не Вы первый и не Вы последний. Мало кто смог устоять перед моим природным обаянием и чудным голосом.
– Постойте, послушайте ради моей бедной умершей матери! – наконец взмолился Тим, совсем запыхавшись. – Я же тоже ребенок и так надеюсь на материнское участие, ведь у вас, как я слышал, тоже есть дети.
– Дети? У меня есть дети? Вы с ума сошли! Или они все-таки есть? Иначе зачем я куда-то бегу? А с другой стороны, если дети уже есть, то куда спешить?
Крыса развернулась и застыла в неподвижности, словно превратившись в чучело, даже её глаза казались сделанными из стекла. А шуршание и скрежет панцирей с каждой секундой приближались. Тим в отчаянии затормошил крысу. Она тотчас же встрепенулась, извернулась и укусила мальчика за указательный палец.
– Уберите руки, наглец!
– Да Вы сумасшедшая! – в сердцах воскликнул Тим, тряся рукой, с которой не на шутку разошедшись, капал кровавый дождь. – Чокнутая!
– Что? – грозно переспросила крыса, ощетинив усы. – Да моих мозгов хватит на всех крыс здесь и еще останется с избытком! Как иначе объяснить то, что тебя сейчас заживо освежуют, а я, как всегда, выскользну целой и невредимой? Понял? То-то же…
И крыса, победно усмехнувшись, отчего её мордочка приобрела довольно-таки злорадное выражение, бросилась бежать одной только ей известными путями. И Тиму ничего не оставалось, как броситься следом.
– Зачем ты преследуешь меня? – кинула через плечо крыса. – И куда ты бежишь, если я точно помню, будто сказала, что вроде бы не стоит за мной, кажется, ухлёстывать?
– Я бегу куда глаза глядят, – честно признался Тим.
– И куда же они глядят? – поинтересовалась крыса, даже не запыхавшись.
– А глядят они, – ответил Тим, – куда-нибудь подальше отсюда!
– О, – обрадовалась крыса, – тогда, я думаю, нам по пути.
И, развернувшись, крыса бросилась в абсолютно противоположную сторону, проскочив прямо перед носом крабьей армады, заполняющей собой каждую щель деревушки, набиваясь даже в те уголки, в которых, казалось, и быть не могло крыс и, тем не менее, находя их и вытаскивая на свет божий, обмазанных глиной, тиной и навозом, присыпанных мукой и побелкой, укрытых дырявой мешковиной, грязной бумагой и пожухлыми листьями, с дыхательными трубочками во рту и наскоро откушенными хвостами. Но ни у одной крысы в лапах не было оружия. Ни одна из них не сопротивлялась, предпочитая визжать и корчиться, вместо того чтобы грызть, кромсать и ломать безжалостные клешни. Напротив, крысы, видя, что кто-то из их народа оказался в плену у крабов, не скрывали улыбки, ведь это значило, что хотя бы одна из конечностей уже занята. Замечая это, Тим не без колебаний последовал за грызуном, ловко петляя и уворачиваясь от вездесущих клешней, щелкающих, будто кастаньеты.
Крысиный поток, льющийся по улицам, теперь сочился слабой, быстро редеющей струйкой. Вскоре там, где ещё недавно царили шум и суматоха, стало пустынно и тихо. Только старый нищий до сих пор сидел у стены, своими лохмотьями практически сливаясь с ней.
Старик сидел неподвижно – копна седых волос разметалась по узким плечам, рот прятался в густой бороде, слёзы, постоянно сочившиеся из его бельм, прорыли в его коже глубокие реки и каналы. Он сидел, уставившись в одну точку где-то на краю горизонта, и улыбался, глядя безжизненными глазами на крабов, семенящих по улице.
– Поторапливайся, если хочешь жить! И не вздумай ни до чего дотрагиваться, если пойдёшь за мной, – предупреждающе крикнула крыса, заметив интерес мальчика к старику.
Тим указал пальцем на нищего, но крабы будто и не видели его, равнодушно проползали мимо. Кто-то опрокинул деревянную чашку, но старик и не сдвинулся с места. Зато раздался пронзительный визг. Тим обернулся и увидел, как крупный серый крыс визжал, извиваясь в клешне, победоносно поднятой к небу, в бессильной злобе кусая непроницаемый хитин.
– Ох, нет, пора бы нам ускориться: я не могу слышать эти отвратительные звуки – они раздражают слух.
И крыса рванула вперёд, не разбирая дороги. За ними по пятам мелко бежали другие крысы и крупно – крабы. Крыса лавировала только ей известными путями, но толпа не отставала. Тим уже не раз слышал слабые щелчки за своей спиной, но как бы он не ускорялся, восемь ног быстрее, чем две. И чувствуя, как клешни буквально скользят по коже, Тим припустил во весь дух, петляя среди гор и горок, нор и норок, дворов и задворок, усеянных, унизанных и заваленных горами отходов. Однако крыса оказалась не столь проста: пропустив вперед себя Тима, она легко качнула огромное сооружение, представлявшее собой стену из картонных коробок и половинок битого кирпича. Дождь порядком расшатал башню, и легонького толчка оказалось достаточно для того, чтобы она с грохотом обрушилась прямо за спинами беглецов. От невыносимого шума Тим остановился, не понимая, куда бежать, всё кругом забила кирпичная пыль, но крыса уже смотрела на мальчика, высунув нос из какой-то дыры, и всем своим видом любезно приглашала его проследовать за ней:
– Так и будешь пялиться?
У Тима заныло под ложечкой, но он пополз по крысиному ходу в темноте и без надежды на лучший исход. Мальчик полз, чувствуя, как узкие земляные стены хватают его за бока, и, честно говоря, если бы не крысиный хвост, щекотавший ему нос, то Тим давно бы уже потерялся в этой норе, постоянно разветвляющейся. Таинственная провожатая поворачивала то налево, то направо, и Тим покорно следовал за ней, пока наверху не забрезжила узкая полоска света. Крыса с размаху толкнула её, и полоска превратилась в крышку погреба, который со скрипом распахнулся, выпустив из своего нутра тех, кто недавно находился на волоске от смерти.
Но крыса умудрилась притащить с собой не только Тима, еле дыша от натуги, она вытянула за собой крабью клешню:
– А что добру-то пропадать? – резюмировала она, когда заметила полный ужаса взгляд спасенного ею мальчика, ведь клешня, несмотря на то что рассталась с владельцем, извивалась и щёлкала, норовя схватить хоть что-нибудь, до чего успеет дотянуться.
Не обращая внимания на извивающуюся конечность, крыса бросила её в угол и начала без умолку трещать, как будто бы они с Тимом были старинными друзьями, видимо, думая, что она не привела бы в дом кого попало. Тим же едва успевал расспрашивать хозяйку обо всём увиденном, не забывая оглядываться по сторонам. Несмотря на полутьму, мальчик разглядел, что стоит посреди большого крысиного гнезда. Раньше это, видимо, была большая, очень просторная комната, хоть и небогато, но со вкусом обставленная. Теперь свободным оставалось лишь небольшой кружок посередине. Все остальное от пола до потолка представляло перемолотые до клочков одеяла и постельное белье вперемешку с пухом и перьями, лоскуты самой разной одежды: и плотные почти негнущиеся клетчатые – твида, яркие узорчатые – парчи, легкие, невесомые – шёлка и тюля. Стоило засунуть руку в гущу этого мягкого гнезда и потрясти, и пуговицы дождём просачивались до самого пола, мягко стуча по нему. Но были и плюсы: толстая прослойка поглощала и проглатывала все звуки, рождавшиеся в утробе комнаты и за её пределами. Скрипы и стоны, вздохи и плач впитывались в тряпьё.
– О, этот чудный маленький домик в английском стиле достался мне от матушки, – щебетала тем временем крыса. – А ей, дай бог памяти, подарил сам крысиный король… Впрочем, говорят, что не просто так, вполне возможно, мы, как бы это сказать, кровные родственники…
– И здесь всегда так? – невежливо перебил её Тим.
– Как так? – с явным неудовольствием от того, что её перебили, заметила крыса.
Тим не знал, как смягчить слова, и поэтому решил сказать прямо:
– Вместо воды с неба льются помои, а проклятые крабы разгуливают по улицам и хватают кого ни попадя.
– Ха, это ерунда по сравнению с осами, – легкомысленно отмахнулась крыса. – Помнится мне, они особенно бушевали в тот год, когда я танцевала на выпускном балу с сыном губернатора. Представляешь? Тогда был дивный выпуск. Дочь полицмейстера с этой уродливой шляпкой из бутона якобы мускусной розы. Я так и сказала ей: «Вы, милочка, прямо мускусная крыса». А она не поняла, только похихикала. Она всегда так мерзко хихикала, считая это особенным девичьим шармом. Но это единственное, что из девичьего у неё осталось…А вот сын губернатора сразу это понял и весь вечер не сводил с меня глаз. Еще бы, такая шерсть! На неё ушел целый флакон воска, а его, надо сказать, не так-то легко и достать. Зато и результат! Такая мягкость, такая гладкость…
Не закрывая ни на секунду рот, осторожно и завистливо погладила его белую, вполне обычную, но человеческую кожу и слегка попробовала её на зуб. Тим поморщился, но не отстранился. Он продолжал утолять любопытство:
– И всё-таки здесь не опасно? Ведь осы, я слышал, могут проникнуть в любую щель.
– Да, да, – рассеянно согласилась крыса, – но они хотя бы боятся темноты, поэтому не залетят сюда, да если и залетят, уж я-то смогу тебя защитить, хотя ты такой гладенький, словно фарфоровая барышня. Совсем как та, которую мне подарил на Рождество мой будущий супруг. Правда, (крыса похихикала в усы) ни он, ни я тогда об это не знали. А статуэтка была превосходная. Да она и сейчас где-то здесь. Минуту! Никуда не уходи: моё отсутствие будет недолгим.
И крыса с разбегу нырнула в тряпьё и устремилась куда-то, судя по звукам, выгрызая себе дорогу. Тим выдохнул, но напрасно, потому что крыса неожиданно для неё самой наткнулась на нечто интересное и полностью переключила внимание, поскольку вынырнула из тряпья с жестянкой из-под бобов, размером почти с банку для огурцов. Отдуваясь, крыса сначала вытащила, а потом вкатила банку на середину комнаты, как бочку из-под горючего. Внутри что-то слабо шелестело и перекатывались. Крыса торопливо открыла крышку и отпрянула с радостным воплем, да и Тим отклонился, ведь на него пахнуло жаром самого жаркого пламени, что было странно, ведь сама жестянка ни капли не нагрелась.
– Что это? – восхищённо воскликнул Тим, когда сунул любопытный нос внутрь банки. Внутри горели и переливались самые разные драгоценные камни: кровавые рубины краснели, будто капли крови на свету, сапфиры сияли, как слезы радости, и алмазы издавали мягкое мерцание, как нежные улыбки матерей. Тим разглядел и сиреневые жилки аметистов, словно венки на тонкой коже, и напряжённые глазки яшмы. Но главное, все эти камни будто светились изнутри, отдавая вовне значительную толику тепла.
Крыса обняла банку, как младенца.
– Я думала, что потеряла её: так хороша она спряталась.
– Что это такое? – повторил вопрос неугомонный Тим (он не привык так легко сдаваться).
– То, что ты видишь, малыш, – отстранённо глядя в пустоту, голосом, полным важности, начала рассказ крыса, – есть самое дорогое, что только может иметь семья, – это память. Когда мы умираем, то единственное, что от нас остается – это вот такой камень. Тут почти все крысы, которые так или иначе были причастны к моему появлению на свет: вот это (она указала на крупный, почти с голубиное яйцо, рубин) дедушка Чарльз – гроза всех дам в округе, а вот это (крыса ткнула пальцем в тлевший голубым сапфир) – бабушка Маргарет, жена дедушки, охотно занимавшаяся не дедушкой, но селекцией и дрессировкой блох – у неё была необыкновенно большая коллекция.
– Но почему они горячие?– недоуменно спросил Тим, попытавшийся ткнуть пальцем в один из камней и довольно чувствительно обжёгшийся.
– Ах, все просто, – явно недовольная глупостью собеседника, откликнулась крыса, – это сердца тех, кто кого- то когда-то любил. Не больше и не меньше. Родственников-то у любой крысы хватит, для того чтобы заполнить целую комнату, а вот любящих сердец не так уж и много.
– А у крабов тоже так? – не унимался Тим.
– Не пори чушь, – сухо ответила крыса. – У крабов нет ничего, кроме панциря, а в нём – пустота. И вообще у каждого, кто в панцире, внутри пустота. Пора бы это знать.
– А…, – у Тима было ещё миллион вопросов, но Крыса сухо прервала его.
– А сейчас время пить чай, – сказала она, и Тим послушно умолк. Но крыса почему-то всё равно казалось недовольной. Напряжение в комнате сгустилось, и хозяйка гнезда, не обращая внимания на неловкое молчание, закопошилась и завозилась у жестянки из-под бобов, что-то к ней прикручивая. Когда крыса наконец закончила, от банки поднималась изогнутая труба, терявшаяся где-то в тряпье. И только Тим подумал, что разводить огонь среди такого количества горючего материала не просто неразумно, а очень опасно, как крыса ловко потрясла банку так, что камешки, стуча друг о друга, разгорелись чистым светлым пламенем, пожалуй, единственным, что было чистым в этом доме. Крыса удовлетворённо крякнула и тотчас ловко пристроила сверху казавшийся огромным для такого очага эмалированный чайник с оранжевыми каплями застывшего жира на боках и маленькой дырочкой на донышке, из которой беспрестанно бежала тоненькая струйка чего-то густого и зелёного. Тим неосторожно заглянув внутрь, крыса тотчас возмущённо зашевелила усами и прихлопнула варево крышкой, однако мальчик успел разглядеть нечто темно-зелёное и вязкое, как трясина заплывшего, затянутого ряской и осокой болота. Он непроизвольно сглотнул слюну, поднявшуюся к самому горлу.
– Моховой чай, первое средство от простуды и тоски. Я пью его литрами, поэтому бодра и весела, – почти выкрикнула крыса, оживлённо мешая чем-то – Тиму показалось, что лапкой, – внутри. Сосредоточенно поискав другой лапкой среди тряпья, крыса выудила консервную банку и наклонила чайник. Нехотя через носик полезла отвратительно густая и даже на вид скользкая масса. Крыса же протянула консервную банку Тиму с самой благодушной улыбкой. Отблески крысиных сердец бродили по её мордочке, отскакивали от огромных, как показалось Тиму, и остро наточенных зубов.
– Пей. Только будь осторожней – очень горячо.
Тим осторожно понюхал содержимое и вежливо отказался:
– Спасибо, но я не голоден.
Однако крыса оказалась настойчива:
– Пей, а то не вырастешь. А если не вырастешь, то легко можешь потеряться. Детям свойственно теряться, впрочем, как и взрослым. Помню я двоюродного дядюшку, так он сумел провалиться сквозь землю в собственном доме на целых два года. Правда, ходили слухи, что это были самые замечательные два года в его жизни, ведь его не смогла отыскать собственная жена, но все же…
– Я голоден, – не сморгнув, тут же соврал Тим. – Можно мне что-нибудь пожевать?
Крыса хлопнула себя по лбу и вскочила, чтобы тотчас нырнуть в тряпьё.
– Где-то, ах, где-то я же точно знаю, что была горбушка…или корочка…а может, найдется и кусочек…а там и до огрызка недалеко…
Тим остался сидеть там, где сидел.
– А вот это, это вот. О, как давно я тебя искала! Это же портрет моей драгоценнейшей бабушки, нору которой я так дивно украсила её же кринолинами. Возможно, что где-то здесь и сама старушка…Похороны мы так и не провели – кто знает, что и когда она выдумала. Она была такая затейница! Представляешь, приспособила крабовые клешни как прихваты для штор! Сделала, так сказать, из того, кого боится любая порядочная крыса, самую обычную вещь, хотя её этому никто и не у…
От писка крысы и духоты у Тима закололо в висках. Он снова невежливо перебил невидимую собеседницу, голос которой глухо раздавался то из одного, то из другого угла комнаты, и попытался разузнать побольше.
– А что же крабы? Они не боятся никого и ничего?
– О, да, никого и ничего, – с восторгом, слегка смазанным обилием тряпья, подтвердила крыса. – Только, быть может, солнечного света, да и немного – Садовника. А вообще здесь чудное место и есть все необходимое. А жужжание и топот – вот единственные звуки, нарушающие его тишину. Ну и конечно, крики. Иногда, – поморщилась она, снова высунув нос наружу, – они слишком громки. Но все это проходит: никто не может кричать постоянно, и тот, кто умеет прятаться, всегда выживает. А уж я-то, – с гордостью подытожила она, с явным превосходством взглянув на гостя, – умею это делать в совершенстве! И, конечно, учу этому детей!
Где я только не пряталась! В сапогах и ботинках, среди песка и воды, на спинах крабов и в рое ос – никто никогда не мог меня найти! Но мои малыши! Вот кто, без сомнения, переплюнул мамочку в искусстве скрытности и коварства! – с глубокой нежностью поведала крыса. -Представляешь, они …
– А кто это – Садовник? – недоуменно спросил Тим, пропустив мимо ушей все, что крыса говорила про крысят, в существовании которых у Тима зародились глубокие подозрения.
– Каждый знает, кто такой Садовник и что он живет высоко на холме, – не моргнув глазом, возмущённо выпалила крыса. – Этому учат с малых лет! Чем занималась твоя мать? Или я твоя мать? Или она где-то здесь? Кто здесь? – завизжала крыса и бросилась в лоскуты, словно пловец, вниз головой.
Тим с недоумением следил за каждым движением грызуна. И действительно, крыса неутомимо кружила по комнате, будто что-то ища, потому что писк раздавался из самых неожиданных мест:
– Здесь никого! И здесь никого! О, где же вы?
На всякий случай Тим откликнулся.
– Я здесь, – негромко сказал он, но крыса каким-то чудом услышала и высунулась наружу совсем не там, где мальчик ожидал её увидеть.
– А это ты, – разочарованно выдохнула она. – Впрочем, какая разница, я тоже рада тебя видеть.
– Так что там с Садовником? – решительно спросил Тим, желая во что бы то ни стало узнать интересующую его информации.
– А что с ним? – встрепенулась крыса. – Неужели помер? Если он помрёт, я слышала, что наступит конец света. О, вот почему тут так темно!
Тим невежливо перебил крысу.
– Вовсе не поэтому. Просто откройте глаза – и станет намного светлее.
– Действительно, – согласилась крыса, основательно проморгавшись. – Так намного лучше. Оказывается, для того чтобы стало светлее, в некоторых случаях необходимо просто открыть глаза.
Тим, не желая, чтобы крыса опять унеслась в дебри воспоминаний и пережёванной ткани, терпеливо повторил:
– Так где живёт этот Садовник? И почему от него так много зависит? Он что, главный здесь?
Крыса вылупила глаза.
– Конечно, это всякому известно. Садовник самый главный. Если выйти из дома и посмотреть куда глаза глядят, то увидишь холм. Там он и живёт. Только вот что: с каждым годом холм становится выше. Раньше мы хотя бы видели дом Садовника и то, как он там бродит; теперь же ничего, кроме облаков. Может, он и вправду помер давно, кто знает. Но если это было бы так, то крабы пожрали, а осы зажали и зажалили бы всех крыс без разбора.
– А разве сейчас по-другому? – наивно поинтересовался Тим.
Крыса даже поперхнулась от возмущения.
– Конечно, – заверещала она, – конечно, по-другому! Сейчас крабы и осы забирают только тех, в ком чернота, кто сделал что-то дурное или подумал об этом. Это ведь очевидно: ведь я-то до сих пор здесь!
Тим неосторожно вытаращил глаза, всем своим видом показывая зародившееся в глубине души сомнение.
– А как же…, – начал он.
– Хватит! – завизжала крыса. – Как-как? Почему? Что за глупые вопросы? Есть определённый порядок, закон, если хочешь знать, он нерушим и не нуждается в пояснении! Пей чай, говорю тебе: с тобой гораздо приятнее разговаривать, когда ты молчишь!
Тим торопливо отхлебнул глоток. Порядком остывшее варево оказалось таким же отвратительным на вкус, как и на цвет, но он выпил много, чтобы хоть чем-то наполнить живот и успокоить крысу.
– Вот так-то, – удовлетворённо заметила крыса и снова нырнула вглубь комнаты.
Тим между тем осмотрелся повнимательнее и невольно посочувствовал своей спасительнице, поняв, как печальна и однообразна её жизнь. Бедность в этой лачуге пялилась изо всех щелей. Она выглядывала из-под протекавшей крыши. Капли впитывались в тряпьё, распространялись по нему, придавая кокону ни с чем не сравнимый аромат плесени; излишки стекали прямо на пол к прорытой специально для этого случая канавке, уходящей под стену. Множество самых разных теней, тёмных и светлых, плясали на кривых стенах. Дым, не обращая внимания на затейливо изогнутую трубу, уходящую в потолок, стелился по комнате, пропитывая и без того нечистые лоскуты и ошметки. Тим внезапно почувствовал себя дурно: моховой чай подступил к горлу и грозил вот-вот выплеснуться наружу. Едва удерживаясь от того, чтобы немедленно не освободить желудок, мальчик судорожно осмотрелся и увидел пятно света, пробивавшееся через туннель в тряпье. Тусклый свет манил страдальца, как мотылька – уличный фонарь. Передвигаясь по мягкому тесному коридору под неумолчное бормотание, Тим в конце концов добрался до цели и приготовился уже было если и не распахнуть, то аккуратно приоткрыть окно, как вдруг заметил на подоконнике пять крошечных хлебцев из лучшей пшеничной муки, стоящих по размеру в порядке убывания. Тим протянул руку, взял в щепоть один из хлебцев и слегка надавил пальцами. Хлебец и не думал сминаться, был легким, сухим и ноздреватым, словно пемза. Тим нашел занимательным то, что крыса с тщанием хранила пшеничные просфоры и ухаживала за ними: среди всеобщего хаоса на подоконнике не оказалось пыли.
– Отдай! Не трогай! Не смей! Не делай этого!
Тим с испугом отдёрнул руку.
Крыса забилась в припадке, потому что запуталась в тряпье.
– Не трогай глазницу! Если видим мы, то видят и нас. Так ты подвергаешь опасности моих малышей. Я же говорила, что они уже дома. Они или заболеют, или вывалятся наружу и разобьются, или, что еще страшнее, сбегут из дома.
Но духота настолько сморила разум мальчика, а всё происходящее вызвало настолько болезненное любопытство, почти заглушившее и самый страх, что Тим, не обращая больше внимание на неумолчную трескотню старой крысы, распахнул окно настежь и выглянул наружу. Тотчас же воздух освежил ему голову и привел в чувство. Дурнота отступила, и взгляд прояснился. Сверху Тим видел, как тонкая цепочка крабов, у многих из которых в клешнях были зажаты визжащие и пищащие крысы и крысята, утекала куда-то вдаль, к холмам.
– Немедленно закрой окно! Ты их простудишь!
Тим настолько испугался, что не поверил сначала, что столь отвратительно громкие звуки может издавать одна небольшая крыса. А это была именно она. Прорыв коридор до самого окна, крыса высунулась наполовину из него и теперь истошно визжала, размахивая лапками, и одновременно пытаясь укусить Тима. Перепуганный, он хлопнул окном, и случилось непоправимое: хлебцы упали и раскололись на тысячу крошек, а крошки разлетелись в мелкую пыль, которая рассыпалась по всей комнате, забилась в трещины.
– Что же ты наделал? Мои дети! Я же никогда не соберу так, как должно было бы быть, так, как задумано!
Крыса наконец выпуталась из тряпичного капкана и теперь выла и стонала, ползая по полу и складывая из крошек хлебцы, придавала им исходную форму, но, конечно, ничего не получалось. Тим мягко присел рядом, пытаясь помочь. Крыса злобно оттолкнула его руку, не дала даже прикоснуться к крошкам.
– Уйди, не трогай, ты ничего не понимаешь. Ты убил их, убил!
– Да ведь это просто хлеб! – не выдержал Тим. – Сухарь и не больше.
– Ах, хлеб! – крыса неожиданно взвилась над полом, её глаза сверкали яростью и казались как никогда осмысленными. – Вот же тебе хлеб! Получай, получай!
Дрожащая фурия с бешенством накинулась на мальчика и впилась ему прямо в лодыжку острыми жёлтыми зубами. Тим взвыл и попытался отодрать от себя крысу, но она увязла в его ноге так глубоко, что только тряслась вместе с ней, растягиваясь, как пружина. Наконец Тим плашмя ударил прямо по грызуну, и крыса тотчас же разжала зубы и упала, сложив лапки на груди.
В первый момент ослеплённый болью мальчик разглядывал аккуратные скважины на собственной ноге, быстро заполнявшиеся кровью.
– Надо приложить хлеб, он впитает и закроет рану, – очнувшаяся крыса деловито, сосредоточенно и равнодушно собрала крошки, чтобы разложить их прямо на ноге Тима и зафиксировать повязкой, выдранной из кокона.
Тим не успел отстраниться, когда взгляд крысы снова помутнел, налился молоком. Крыса с растерянностью посмотрела на хлебные крошки, разбухшие и рубиново-красные, потом на собственные лапки и пропищала:
– Не сметь кровосмешивать!
Но Тим уже был начеку и успел перехватить её тряпкой, пока она пыталась прокусить вторую лодыжку.
– Отпусти меня, чудовище! Отпусти! Мои дети ещё живы! Им нужна помощь! – сумасшедшая визжала и брыкалась, норовя вонзить зубы.
Но Тим больше не слушал старую крысу, методично заматывая её в тряпки так, чтобы образовался огромный кокон с торчащей головой, который визжал всё тише и глуше. Тим опустился на пол, прижал к себе свёрток, неуклюже баюкая, и тут же подскочил, потому что ему показалось, будто он сел на уголёк, но на полу среди хлебных крошек оказались лишь пять маленьких топазов. Тим осторожно дотронулся до одного из них и тут же отдёрнул руку: тот оказался раскалённым. От неожиданности Тим потерял бдительность и выронил тряпичный сверток с крысой внутри. Тряпка раскрылась, но крыса осталась лежать в ней, безмолвная и неподвижная. Тим осторожно потряс её за вялую лапу, но та оказалась такой липкой и холодной, что Тиму невольно подумалось, что он слишком сильно сжал тряпку и задушил зверька. В испуге он схватил крысу и принялся растирать ее шкурку и мять тельце. И как только сердце мальчика достигло его пяток, потому что сумасшедшая хозяйка гнезда и не думала приходить в сознание, как крыса так широко раскрыла глаза, что Тим испугался, как бы они не превратились в бусины, не выпали и не потерялись в хламе. Крыса издала тихий звук – чуть слышный вздох, полный удивления.
– Всего лишь хлеб? – недоверчиво переспросила она. – Опусти меня. Я хочу видеть то, что видишь ты.
Тим заколебался, но всё-таки выполнил просьбу.
Крыса подползла к кучке топазов, всхлипнула и уселась возле, пересыпая из лапки в лапку крошки.
– Да, хлеб… – сказала она. – Теперь я точно вижу это…
Тим не знал, что сказать, что сделать. Казалось, крыса произнесла запретные слова, слова, которые долго скрывала в своей груди, и вот они вырвались помимо её воли. Она так долго убеждала себя в том, что если их не говорить, то под действием времени правда превратится в ложь, как виноград в вино. И вот теперь морок рассеялся, ничего не случилось, и крыса зарыдала. Она рыдала так, что у Тима сжималось сердце, а когда он решил, что ничего хуже уже и быть не может, то взглянула на него таким тоскливым и безжизненным взглядом, что, казалось, будто она вообще не видит ничего вокруг и едва ли понимает, что с ней говорят и, конечно, о чём говорят. Хотя Тим видел, что ласковость его интонации убаюкивает пленницу, обволакивая плывучей и зыбкой тьмой безумия, то теперь он точно был уверен, что кому-то лучше жить во тьме, не выныривая на поверхность.
А тем временем слёзы, катившееся горохом, редели, и вот уже одна-две редкие капли повисли на усах, а инстинктивно всхлипывающая крыса принялась, водя глазами по комнате, то и дело взглядывать на мальчика и умильно улыбаться. Тим на всякий случай схватился за кружку.
– А теперь выпьем-ка чаю, – нежно сказал мальчик, поднеся чашку к усатой мордочке, – ведь чай – средство от всех печалей.
– Не вздумай пить это!
Крыса выбила из рук Тима чашку, и теперь темно-зеленая жижа с мерзким хлюпаньем впитывалась в тряпье. – Это для надоедливых гостей.
Она деловито выбралась из тряпья и теперь преданно и нежно заглядывала Тиму прямо в глаза. От этого взгляда мальчику стало не по себе: ему внезапно подумалось, что курица, защищая гнездо, выклюет котёнку глаз. Но если этот же котёнок в темноте прокрадётся ей под крыло и утром курица обнаружит его там, то она до конца дней своих будет заботиться о котёнке, даже если он каждую ночь будет съедать по цыплёнку, – к сожалению, куры не умеют считать. И сейчас таким котёнком был он.
– Мне кажется, деточка, – с заботой проговорила крыса, – ты слишком легко одет.
И преодолевая слабое сопротивление, она тотчас навертела на него кучу тряпья, так что у Тима тотчас же зазудело в носу и зачесались глаза: в лохмотьях оказалось море пыли. Он раскашлялся и расчихался.
– Ах, да ты простыл! – отчаянно всплеснула лапками крыса. – Что ж, это явно от переохлаждения!
И Тим не успел глазом моргнуть, как сверху появился ещё один моток из кокона. Тим попытался встать, однако тотчас же запутался в лентах, высовавшихся, кажется, из старого выпускного платья, и с тихим проклятьем грохнулся на пол.
– Ах, деточка, да ты же ушибся! – крыса метнулась за охапкой мягких ватных одеял, и теперь Тим сам походил на крысиное гнездо, только вывернутое наизнанку
– Вот, – с удовлетворением заметила крыса. – Теперь ты самая пухлая и красивая в мире деточка! Не сыщешь толще и круглей!
Тим же едва мог дышать, не то что говорить, даже глазами и то вращал с трудом. Он мелкими шажками взял направление к окну. Крыса насторожилась и попыталась его остановить, хватая за бок и визжа:
– Нет-нет! Послушные деточки должны прятаться и уж никак не нарываться на неприятности!
Тим упал на колени, чуть дыша, пот лился с него градом, пропитывая и утяжеляя тряпьё, но полз, видя пред собой только крошечный бледно-голубой глазок с свободой за ним. Крыса ползла следом, причитая:
– Ты же убьешься, деточка, ты же покалечишься, деточка, ты же простынешь, деточка.
Но Тим больше не обращал внимания на её слёзы, потому что упёрся прямо носом в стекло; крыса визжа и плача вцепилась в кокон да так и осталась с ним в лапах, ведь Тим выскользнул из него, как дождевой червяк, и нырнул прямо в проём, даже не задумываясь о возможных последствиях.
– Куда же ты, деточка! Я не разрешала! Ох, что же это я говорю! Подожди! Не делай глупостей! – крыса что-то кричала вслед, но Тим торопясь, вытянул тело наружу, чтобы приземлиться в груду свекольной ботвы. Тим, кажется, слышал, как крыса выдирала последние волосы, кляня себя за резкость, но поспешил встать на дрожащие затекшие ноги и расправил плечи. Мальчик понял, что довольно долго находился в крысином жилище, потому что невольно принял его форму, поджал поджилки и скукожился, как шар, из которого выпустили воздух, чтобы поместиться на том небольшом пространстве, которое ему позволили занять.