Светлана Валерьевна Азарова
Однажды все апельсины стали большими… (мрачная фантастическая повесть с запахом морали и кусочками нравственности)
Спустя секунду загудел пузатый чайник с розочками на боках, который за мгновение до этого сплющенный валялся возле крыльца.
– Заткнись! – злобно прошипела хозяйка. Её голос был так нежен, что не мог заглушить даже мурлыканье белоснежного котенка с розовым бантом на шее, невесть откуда взявшегося в доме.
Тим неловко переступил с ноги на ногу. Блестящие, натёртые душистым воском половицы скрипнули. Хозяйка вздрогнула и приподнялась, внимательно рассматривая незваного гостя.
Её глаза широко раскрылись, миловидное лицо исказилось жуткой гримасой:
– Пошёл вон, дрянь! Ты даже в аду не можешь оставить меня в покое!
В Тима полетела розовая подушечка и подсвечник, стоявший на одной линии с музыкальной шкатулкой и ароматической ванильной свечой.
– Вон! Пошёл вон, сопляк!
Отступив к двери, Тим, спотыкаясь, выбежал наружу.
– Вон! Вон, мерзкое отродье! Никогда сюда не возвращайся! Ты испортил мне жизнь, я не позволю испортить ещё и смерть!
Увесистый аквариум с золотой рыбкой полетел в окно. Сумасшедшая женщина громила дом. Выбежав через калитку, Тим, не оглядываясь и не останавливаясь, влетел в другую напротив.
Здесь всё было иначе. Огромный дом с башенками и черепицей стоял, приосанившись, среди лабиринта ровно подстриженных кустов, разделённых прямыми, как стрелы, гравийными дорожками. Не слышно пения птиц и жужжания насекомых. Только мёртвая звенящая тишина, в которой ни шороха, ни шелеста. Мраморные ступени заканчивались тяжёлой дубовой дверью с отполированными латунными ручками. Только она вносила разлад в продуманную четкую симметрию, строгий порядок которой оказался нарушен едва заметной щелью между дверным полотном и коробкой.
Тим осторожно вошёл внутрь. Пол, устланный каменными плитами, гулко повторял шаги, разнося шум по холлу, упирающемуся в сверкающую хромом кухню. Кругом чистота как в операционной. Ни пылинки не было ни на ровной поверхности мраморной столешницы, ни на полках с расставленными в порядке убывания блестящими кастрюлями. Тим поднялся по лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, которую можно было стелить на стол вместо скатерти, прошел по пустому гулкому коридору. Двери комнат вдоль коридора тоже оказались открыты. В них, совершенно бесцветных, также царил порядок и запустение. Одинаковые кровати, устланные серыми, без единой морщинки, покрывалами. Коврики возле них. И тишина. Ничто не оживляло молчаливой, опрятно пахнущей серости.
Дойдя до конца коридора, Тим подумал было, что неплохо бы вернуться назад, но узкая полоска света за единственной закрытой дверью манила, заставляя посмотреть, что там внутри. Ручка дубовой двери не поддалась, но стук отозвался тяжёлыми торопливыми шагами. В едва заметную щель испуганно смотрел голубой глаз.
– О боже мой! – раздалось за дверью. – Я не могу поверить!
И дверь распахнулась настежь.
За ней стоял мужчина средних лет с необыкновенно красивым лицом. Это лицо было бы ещё лучше, если бы его не портило выражение робости и неуверенности. Нерешительность сквозила и в чересчур женственных движениях этого крупного сильного тела, в его скрещенных на груди руках, с которых капала на пол розовая краска.
– Этого просто не может быть! – воскликнул мужчина ещё раз и протянул к Тиму руку, растерянно, но радостно улыбаясь. – Милый мой мальчик!
Тим отступил на шаг назад. Улыбка на лице незнакомца слегка погасла. Он растерянно шагнул следом за мальчиком. В другой руке у него была початая бутылка виски.
Незнакомец смущённо спрятал бутылку за спину.
– Не осуждай меня, что же ещё делать в месте, где есть только виски, если не пить виски?
Он протянул вторую руку с пятнами розовой краски, желая то ли схватить, то ли обнять Тима.
– Мальчик мой, – его красивые глаза умоляюще скользили по лицу Тима. – Неужели ты меня не узнаёшь?
Тим услышал неуверенность в его голосе и замер, прислушиваясь и наблюдая. Но эти правильные аристократически выверенные черты не были ему знакомы.
– Ну же, ты так похож на меня, – ободряюще прошептал незнакомец, смаргивая выступившие на глазах слёзы длинными девичьми ресницами. – Это же я, твоя мама. Стой, не бойся, не беги! Я не подойду ближе, если ты, конечно, не позволишь.
Мужчина осторожно наклонился, поставив бутылку у косяка, выпрямился и поднял руки к груди ладонями наружу, отступая назад.
– Вот видишь, я не опасна. Ты мне не веришь, и это правильно. Значит, у тебя есть мозги, в отличие от твоей глупой несчастной мамочки. Но ты всё равно мой сын. Ведь тебя зовут Тим, верно?
В мозгу Тима будто вспыхнула лампочка, озарившая всё вокруг светом воспоминаний. Он неожиданно вспомнил, этот человек действительно назвал верное, только Тиму принадлежащее имя. Но этого мало для того, чтобы доверять кому-либо, а уж тем более мужчине, считающему себя женщиной.
Незнакомец сделал еще шаг назад.
– Не бойся. Позволь рассказать тебе.
Он развёл руки в стороны и приглашающе махнул рукой. Тим подошёл ближе и встал на пороге.
Определённо в этом роскошном доме хозяин жил в самой маленькой комнате. Чопорные клетчатые стены были вымазаны розовой краской, как и пол, и стены. На окне, настежь распахнутом, стоял горшок со свежей пахнущей дождём землёй, из которой торчал жёлудь.
– Он не успеет вырасти за день, – грустно заключил мужчина, заметив вопросительный взгляд мальчика. – Но это хоть что-то живое. Я набираю желуди у ограды. Только там можно найти что-то, лежащее не на своем месте. Таково моё наказание.
Но ты молчишь. Ты не можешь говорить?
Тим утвердительно качнул головой.
Мужчина с невыразимой жалостью во взгляде смотрел на мальчика, потом его лицо искривилось. Он отвернулся и громко, навзрыд заплакал, некрасиво морща рот.
– О мой бедный сын! Ты такой несчастный! Это я во всем виновата!
В порыве сочувствия Тим подошел к мужчине и положил руку ему на плечо. Тот порывисто обернулся и, прежде чем мальчик успел отскочить, рухнул в его объятия, обильно орошая хрупкое плечо слезами.
Прошло немало времени, прежде чем он смог хотя бы немного прийти в себя. Этому немало поспособствовало полбутылки виски, найденного в кухонном шкафу. Кроме бутылки и половинки засохшего лимона, больше в шкафу ничего не было. После виски, влитого через силу, так как при каждом глотке мужчина морщился, и добрая часть напитка выливалась на его безукоризненно выглаженную рубашку, уже изрядно заляпанную розовым, он смог немного успокоиться и теперь ласково и восторженно улыбался, пытаясь при каждом удобном случае обнять и поцеловать Тима, который, впрочем, довольно быстро научился ловко уворачиваться. При всякой подобной попытке пьяница неизменно падал, но, хихикая, поднимался для того, чтобы усесться обратно в мягкое кресло, пожалуй, единственную уютную вещь во всем доме.
– Да, мой милый сыночек, вот так живёшь и не знаешь, когда умрёшь. Ик…И что потом – не знаешь. Налей-ка мне ещё виски… Я вообще-то не пью, ты не думай, что твоя мамочка – горькая пьяница. Уж в этом я ни-ни. Но ничего другого в этом проклятом доме нет. Ночь за ночью холодный ветер продувает ненавистный замок насквозь. И ни искры огня, чтобы согреться…Пламя выживает здесь только в бутылке. Да и к тому же не всякий день находишь ребёнка, правда? Да ещё и живого. Точнее, неживого, но здорового…Точнее, почти здорового…Ах, ты же меня понял?
Мужчина посмотрел на Тима, прыснул и, грозя пальцем, самому себе с великой серьёзностью сказал:
– Только никак не возьму в толк (он сосредоточенно наморщил лоб): как тебе удалось пробраться сюда? Это же никому не удавалось. Тут же у каждого своё наказание: в соседнее не попасть, а ты как-то сумел …Не иначе, как Он помог.
Мужчина сложил руки и благоговейно посмотрел на потолок. От резкого движения у него закружилась голова, и незнакомец покачнулся, ухватившись за Тима.
– Что-то мне нехорошо. Но ведь могло быть и по-другому! А меня вот сюда поселили. А ведь могла в котле вариться или ещё похуже, а я вот в доме живу, и еда есть. Правда, я ненавижу лимоны. Это папочка твой покойный любил, а я терпеть не могу, впрочем, как и (незнакомец широко махнул рукой) всё вокруг. Но твоему отцу очень понравилось бы. Кстати, не хочешь ли с ним познакомиться? Вряд ли вы когда-нибудь виделись…
И не дожидаясь реакции мальчика, мужчина схватил его за руку для того, чтобы втащить из комнаты и провести по лестнице через лабиринт выстриженных кустов прямо к открытой настежь калитке.
– Эй! – мужчина упер руку в бок, чтобы гордо выпрямиться, но покачнулся и, чтобы не упасть, вынужден был опереться о Тима рукой. – Эй! Месье Мадам! Выйди на минуточку! Слышишь, мерзавец, покажись!
Он замолчал, всматриваясь в дом, но на крыльцо никто не вышел.
–Что, твоя аристократическая задница слишком хороша для нашего общества, да, Мадам? Иди сюда, негодяй! Ведь именно из-за тебя я здесь!
Покачнувшись, мужчина схватил горсть гравия с дорожки и, неловко забросив руку назад, швырнул его в сторону соседского дома. Гравий, не пролетев и пары метров, упал возле калитки. Мужчина тоже едва не рухнул рядом.
– Ты мерзавец, Мадам! Да ещё и трус! Ты настолько труслив, что боишься из дома нос высунуть!
Входная дверь белёного домика напротив с грохотом хлопнула по стене. Широко расставив стройные ноги с тонкими изящными щиколотками, на его пороге стояла рыжеволосая хозяйка, скрестившая руки на груди.
– Мадам Месье, не Вам говорить мне о трусости.
Её голос звучал холодно, а прищуренные глаза смотрели с невероятным презрением. Мужчина наигранно всплеснул руками.
– Это почему же, Мадам? Не ты ли боялся ответственности за ещё не рождённое дитя? Не ты ли так боялся стать отцом, что отравил его зачатки в самом себе, потому что иные пути требуют недюжинной силы духа? И после всего этого, ты не трус, Мадам?
Рыжеволосая женщина легко соскочила с крыльца и быстрым уверенным шагом направилась к калитке. Но будто налетев на невидимую преграду, остановилась ровно на линии её открытия.
– Как смеешь ты, подкравшаяся со спины, упрекать меня в трусости? Да, я отказался от неприятной мне роли, но лишь потому, что её навязывала мне ты и твоя полоумная мамаша. Чего ты ожидала, заставляя меня? Неземной любви? Она не родится на такой почве.
Так что вина в том, что случилось, только твоя. Да и потом, у тебя хотя бы есть виски. В моем доме только фрукты и молоко, которое скоро пойдёт у меня носом.
И тебя, мерзкое отродье, гнилая кровь порядочного семейства, – тонкий палец женщины указал на меня, – я уж тем более не хотел. Знал, к чему это приведёт. И не ошибся. Немного лет прошло, как ты уже успел оказаться здесь.
Мужчина рядом со мной пошатнулся:
– Мерзавец, негодяй! Как ты смеешь! Ведь он твой сын!
– Нежеланный и ненужный, прошу заметить. Его появление – это твоя затея. Твой способ привязать меня к себе. И теперь ты пьёшь виски, а я давлю гусениц на зубную щетку, чтобы хоть чем-то почистить зубы. Мерзкая живность повсюду. Всё шуршит и попадает под ноги. Ну ничего. Посмотри-ка сюда!
Женщина, злобно ухмыляясь, вытянула руку, которую всё это время держала за спиной. В ней, подвешенный за уши, спокойно висел премилый крольчонок с усатой мордочкой. Его лапки были прижаты к груди, а нос смешно двигался, нюхая воздух.
Мужчина ахнул и прижал руки к груди:
–О Мэгги, моя милая Мэгги!
Рыжеволосая недобро ухмыльнулась:
–Как мило с твоей стороны дать имя еде.
И резким движением ударила крольчонка о землю.
Животное даже не успело пискнуть, только несколько раз дёрнуло лапками и вытянулось.
– Нет!
Мужчина бросился к кролику, но будто налетел на невидимую стену, которая тотчас отбросила его назад:
– Нет-нет! Зачем ты делаешь это снова и снова!
Женщина нагнулась и подобрала кролика.
– Прими и смирись, да не разводи сырость: он все равно оживёт завтра. И ты это прекрасно знаешь.
Она перекинула безжизненную тушку через плечо и, посвистывая, пружинистой походкой направилась к дому, чтобы хлопнуть дверью о белёную стену.
Но мужчина был безутешен. Он искал слова и не находил их. Кашляя от слёз, он бился о землю, рвал безукоризненный газон и вытирал глаза пучками травы.
– Когда же это закончится!? Когда прекратится эта пытка!? Я не могу так больше! Я ненавижу это тело и это место!
Тим положил руку ему на плечо. Мужчина вскинул несчастные заплаканные глаза и в упор посмотрел на мальчика. Слезы всё ещё текли, но он бормотал:
–Я должна…должна все тебе рассказать. Может быть, ты сможешь. Пойдём.
Они зашли, точнее, забежали в дом. У пыльного камина мужчина остановился, переводя дыхание и махнул рукой:
– Видишь всё это?
Не в силах отвести взгляд, Тим кивнул.
– Это моя темница, тюрьма, из которой нельзя освободиться или сбежать. Точнее, можно. Но как – ни я, ни этот мерзавец напротив не знаем. Я…я не могу тебе всего рассказать, а из одной детали мозаику не сложить. Но запомни, крепко запомни: нет ничего страшнее, когда гнусный получает власть над беззащитным.
Незнакомец обнял мальчика, понизив голос до шёпота.
– Слушай, слушай, – он лихорадочно сжал руки Тима и боязливо огляделся по сторонам, – сюда попадают все, кто когда-то совершил что-то плохое. И я, и твой отец здесь потому, что совершили непростительное – убийство. Я убила его, а он всего-навсего забрал мою жизнь.
Тим замотал головой и замычал, пытаясь возразить. Мужчина прижал палец к губам и прошептал совсем тихо:
– Я знаю, что у меня не было иного выхода. Но убийство – это грех, я признаю это. Поэтому несу наказание почти без ропота, хотя и ненавижу тело, в которое заключили мою душу. Подумай, каково это: каждый день видеть в зеркале причину твоих страданий и наслаждаться тем, что так дорого кому-то другому, но ненавистно тебе? Но тебе проще: не может быть, чтобы там у тебя все было завершено – ты так молод. Слышишь меня? Иди и не возвращайся.
Тим попятился, собираясь бежать, но мужчина неожиданно удержал его за руку.
– Стой. Я забыла вернуть тебе кое-что.
Он покопался в карманах брюк. Тим со страхом следил за его беспорядочными несобранными движениями и бессвязным бормотанием:
– Ну где же? А, вот оно.
Мужчина протянул сомкнутую в кулак руку. Его лицо кривила диковатая ухмылка сумасшедшего, когда он разжал перевёрнутую к потолку ладонь.
Тим боязливо заглянул внутрь. На белой, не знавшей тяжёлого труда коже лежал серый речной камень. Но не простой, а с дыркой посередине.
Тим узнал его, потому что сам находил такие камни сотнями. Мальчишки называли его куриным богом и верили, что он оберегает от злых сил, нагоняющих дурное настроение на мам и бабушек.
– Вот, я возвращаю тебе твою вещь. Бери же, – голос и ладонь мужчины чуть подрагивали.
Тим растерялся, судорожно пытаясь понять, что ему делать.
– Бери же, – почти беззвучно прошептал его собеседник. – Ты, верно, не помнишь, но эта вещь действительно твоя. Когда ты был совсем крошечным, после очередного весеннего потока мы гуляли на берегу. Там ты и нашел эту безделушку, чтобы отдать её мне. Знаешь, – пробормотал он, запинаясь. – Сюда ведь нельзя ничего брать, но эту вещь я смогла пронести незамеченной. Ну, что же ты стоишь?
Ладонь незнакомца затряслась, как если бы он едва сдерживал рыдания. Камень поскакал по ней, подпрыгнул и упал прямо на каменный пол, едва не разбившись – в последнюю минуту Тим успел подхватить его за витой шнурок, продетый в выточенную водой и временем дырочку.
– Надень! – не то выкрикнул, не то простонал хозяин. Страшная судорога искривила его красивое лицо, выпустив на миг черты другого – миловидного женского и снова спрятав их.
Тим торопливо накинул шнурок на шею, чувствуя, как камень колотит о кости, подхватывая отчаянный стук его сердца, крошечной птицы, бьющейся в рёбрах клетки.
Мужчина обхватил ладонями голову и упал на колени, раскачиваясь.
– Я знаю, что сыновья не прощают матерям, если не являются смыслом их существования. Прости меня за то, что я всегда хотела быть с твоим отцом, а не с тобой. Прости меня, а теперь иди. Слышишь, иди вон!
Глаза мужчины покраснели, рот искривился. Странно трясясь и рыча, будто сумасшедший, он пошел к Тиму, вытянув пальцы будто когти.
– Вон, вон!
Тиму ничего не оставалось делать, как выбежать за калитку. И слева, и справа от него в домах билась посуда, ломались вещи и раздавались дикие, будто звериные крики. Иногда смерть – не самое страшное, что может случиться с человеком. Вечность страшнее. От неё, говорят, сходят с ума.
Глава 5. Тёмный лес.
(о том, что раз в год и палка стреляет)
Идя по извилистой тропинке, Тим встретил ещё много подобных домов, хотя больше не решился зайти ни в один из них, пусть крики проклятий и вопли ужаса звучали почти в каждом пристанище грешных душ.
В этот раз путь был долог, но пыль на дороге лежала толстым ковром, поэтому ноги не уставали, по щиколотку погружаясь в мягкую серую массу. Когда солнце окончательно утвердилось где-то среди фарфоровых облаков, в воздухе запахло солью. Так пахнет море. Тим раньше никогда не видел моря. Он много слышал о нём, и даже знал, как оно пахнет: с моря привозили длинную белую рыбу с блестящей кожей без чешуи. Рыба пахла свежим огурцом и солью.
Так вот, Тим никогда не видел моря, но сразу узнал его, как узнал бы каждый. Оно, казалось, простиралось до самого горизонта, но вдали воздух так трепетал от жаркого марева, что разглядеть ничего было нельзя. Синяя гладь была неподвижна, как в озере, и прозрачна, как стекло. Тим решил пробраться к берегу, но крупные стволы поваленных сосен, истерзанных, сломленных не то бурей, не то небрежными лесорубами, преграждали путь к воде. Уцелевшие деревья, местами вплотную подступавшие к берегу, тесно сплелись ветвями, то ли обнимая, то ли отталкивая друг друга, и недобро смотрели тёмными глазницами дупел, а уродливые корни выползали из-под земли, не таясь, не пытаясь отыскать пропитание в земных глубинах.
Сосны блестели на солнце, их гладкая кора, сплошь покрытая жуками и мухами, некоторые из которых ещё слабо дергали лапками, источала сок, стекающий к корням. Воздух был спёртый и затхлый, как бывает в нежилых помещениях, пахло влажным песком и гниением.
В песке тут и там виднелись крупные куски янтаря с впаянными в них насекомыми и мелкими зверьками. Когда-то очень давно они влипли в смолу, будто в мёд. Некоторые даже просто спали, когда ласковый убийца укрывал их блестящим одеялом. И таких янтарных кусков здесь было очень много. Они производили тягостное впечатление, будто гробы с покойниками, которые забыли закопать.
Тим ускорил шаг. Подлесок стал редок, и почву под ногами устилала хвоя. Из-за деревьев, надёжно закрывающих обзор, постепенно выплывали очертания острых, как клыки хищника, скал, глубоко вдающихся в море. Над немыслимой высотой каменных зубцов тревожно носились чайки, однако они не приближались к лесу. Пришла уже середина дня, но в лесу стоял полумрак. Странным было и то, что не было слышно ни птичьего пения, ни звериного дыхания. Это был мёртвый лес. Но казалось, будто этот мертвец ждет удобного момента, чтобы воскреснуть. Он словно чувствовал, что не один, но и Тим чувствовал его, инстинктивно стараясь не приближаться к странным деревьям. В этом лесу таилось нечто, заставлявшее подниматься волосы на затылке.
Возле кривых стволов мох усыпали белые веточки. Нагнувшись, Тим подобрал одну и тут же выронил, сильно побледнев. Это были не веточки, а кости. Огромное множество маленьких хрупких косточек птиц и зверей. Дрожа, Тим все-таки добрался до берега, всячески стараясь держаться подольше от корявых стволов и изогнутых сучьев.
Берег оказался покрыт грязью. Весь в морской пене, он к тому же был усыпан тоннами сосновых игл, перемешанных с песком. Однако чуть дальше виднелась бескрайняя пустыня, по которой волнами пробегал ветер, вороша барханы, перекатывая их, словно волны с места на место. Тим ускорил шаг. Как вдруг – бааам! – он ударился обо что-то так, что искры из глаз посыпались. Спустя несколько минут, когда пчелиный рой в голове у мальчика слегка сбавил жужжание, а лучи солнца по-иному осветили берег, Тим разглядел то, что преградило ему путь. Это были скалы. Более того, они оказались абсолютно прозрачными, словно стеклянные пирамидки, да и к тому же скользкими. Лишь верхушки, которые Тим увидел издалека, темнели то ли мхом, то ли пылью.
А позади ждал пугающий лес. Деревья угрюмой стеной недобро смотрели в спину мальчику. Казалось, что молчаливые наблюдатели сократили расстояние, но, возможно, это было всего лишь игрой воображения, ведь деревья не умеют ходить. Однако Тим не стал утруждать себя поисками причин для своего беспокойства, потому что у него нашлись дела поважнее: попасть по ту сторону стеклянных скал. Но как бы он ни старался, их поверхность не удалось не только разбить, но и даже поцарапать.
Устав от бесплодных попыток победить стекло, Тим уселся на песок, прислонившись спиной к скале, для того чтобы с криком подскочить. На мгновение мальчику показалось, что он сел на муравейник, но причиной оказались мелкие голубоватые огоньки, бегающие между песчинками у самого основания скалы. Чуть дальше песок был обычным морским тёплым, но не огненным песком. Только в самом торце скалы он горел.
Немного подумав, Тим прошёлся вдоль берега для того, чтобы насобирать вынесенных на берег выбеленных морем коряг – веток деревьев, погибших тысячу лет назад, – и развести из них костёр. Как только сучья падали на таинственный голубой огонь, просолённое и высушенное солнцем и бризом дерево мгновенно занималось и горело ярко и жарко, но недолго. Постоянно приходилось подкладывать ещё топлива. Раздевшись догола, Тим прополоскал одежду, чтобы аккуратно разложить её рядом с горячим песком, вымылся сам и до темноты сумел набрать горсть ракушек, чтобы бросить их в костёр, в котором моллюски запищали и раскрылись, обнажив сочную мякоть. Этот скромный ужин Тиму не с кем было разделить, но он не мог сказать, что была один в этом лесу, поскольку деревья постоянно скрипели, близко наклоняясь друг другу и словно о чём-то перешептываясь.
Оставшемуся в одиночестве мальчику не спалось, он сел и погрузился в мрачные раздумья. Наступили сумерки – странное, зыбкое время между днём и ночью. Заходящее солнце вычерчивало острые зубцы скал, играло на зеленых макушках леса. Временами Тим подкидывал дров, чтобы высокое пламя осветило зловещие силуэты, но вскоре огонь костра оказался бессилен справиться с влажной, густой темнотой.
Деревья стояли уже в двух шагах. Во всяком случае стремительно гаснущее солнце уже еле выглядывало сквозь спутанные ветви. Но ближе подходить боялись. Тиму показалось, что их истомившиеся ожиданием корни осторожно щупают песок, но почему-то не решаются проникнуть сквозь него. Деревья шелестели, как живые. Иногда Тим будто бы видел, как они, дотронувшись до редких голубоватых огоньков, словно трясут корнями, будто обжёгшись, и суют их в дупла, точно дети, которые засовывают обожжённые пальчики в рот.
Сумерки сгущались. Когда языки пламени очередной раз взметнулись, осветив собой угрюмую древесную толпу, Тим заметил, что на изломанном суку одного из стволов качался и поправлял перышки крупный чёрно-белый дятел в красной шапочке. Он поднимал поочерёдно то левое, то правое крыло и пропускал сквозь клюв каждое, даже самое маленькое перо. Временами дятел крутил головой, постукивал по стволу длинным острым клювом, чувствуя себя в полнейшей безопасности.
Дерево чуть ниже с густым переплетением кривых ветвей аккуратно расправило деревянные пальцы. Несколько из них, извиваясь, как змеи, осторожно подползали к ничего не подозревающей птице. Тим было открыл рот, чтобы выкрикнуть предупреждение, но звуки как будто замёрзли в его горле. Дятел расправил крылья, собираясь взлететь. Ему не хватило какой-то секунды для взлета, когда ветка молниеносно кинулась к птице и бесшумно скрутила её, сминая хрупкие кости.
Дерево подтащило добычу к чернеющему дуплу, запихнуло туда слабо дёргающийся комок перьев и захлопнуло отверстие, словно сомкнуло губы. Всё это происходило в абсолютной тишине. От вида тошнотворного зрелища Тима замутило, и он со стоном опустился на песок.
Вот в чём дело! Вот как питался этот лес!
Он ловил таких же незадачливых путешественников, как маленькие глупые мальчики, и пожирал их, в период изобилия выплёвывая кости. Но, скорее всего, особенности этого места вскоре стали известны местным обитателям, которые, за редким исключением, забыли сюда дорогу, и лес нагулял аппетит.
Но пока Тим возле скалы, ему ничто не угрожает. Ведь так? Иначе деревья давно рассовали бы его по дуплам.
И правда. Сомкнув ряды на границе песка, лес мрачно смотрел на Тима.
Тим показал ему кулак.
Словно это послужило спусковым механизмом, лес тяжко вздохнул и задрожал, словно от щекотки. Крошечные золотые искры посыпались из разверстых в немом крике дупел и трещин, сливаясь на песке в золотые ручейки, которые соединялись, крепли, и вот уже золотая лавина быстро поползла по песку.
Тим вжался в скалу, но огненная волна не боялась голубых огней, так надёжно защищавших от хищных объятий деревьев. И вот она подкатилась к ногам мальчика и отчего-то замерла. От нее отделилась крошечная капля, забравшаяся на большой палец мальчишеской ступни.
Тим наклонился и осторожно подцепил каплю. На его руке сидел крошечный муравей и водил усиками, словно принюхиваясь. Внезапно руку обожгла острая боль, будто к ней приложили раскалённую кочергу.
Тим с воплем хлопнул по руке, и это послужила сигналом к нападению. Полчище огненных муравьев ринулось в бой, желая отомстить за смерть погибшего собрата. Тим бегал по песку, давя храбрых солдат. Весь берег был усыпан трупами, но муравьев было так много, что песка не было видно за телами яростных воинов. Пару раз Тим чуть было не выбежал за пределы голубых огней, и тогда жадно протянутые ветки едва не схватили его за волосы. В пылу паники весь запас топлива был разбросан по берегу и потихоньку начинал тлеть; спасаясь от незваных гостей и пожара, Тим совершенно не заметил, как его нарядное, сотканное из паутины платье, сначала замерцало, потом покрылось редкой рябью, а потом и вовсе растаяло, превратившись в серебряные ручьи, устья которых упирались прямо в топазовые газовые огни. А муравьи наступали. Тима уже несколько раз пребольно укусили, и волна не уменьшалась, напротив, она превратилась в огненную лавину, желавшую погрести упрямую добычу под своей тяжестью.
Берег уже пылал. Теперь приходилось уворачиваться и от горящих факелов, которых муравьи совсем не боялись. Напротив, они шныряли сквозь огонь, как саламандры. Тим совершенно выдохся и еле перебирал ногами. Муравьи упрямо ползли по голому телу, впиваясь в нежную кожу бедер, живота, шеи, живьем поедая плоть. Их ничто не могло остановить.
Но вдруг что-то большое, тёмное внезапно метнулось вверх из-под песка, и в порыве отчаяния Тим ухватился за это. Спустя мгновение он понял, что не чувствует под собой твёрдой земли и открыл глаза, с удивлением наблюдая за тем, как быстро поднимается в воздух, оставляя внизу и муравьёв, и хищные деревья, разочарованно машущие ветвями. Тим поднимался все выше и выше, держась за огромный кусок тёмного полотна. Но откуда оно взялось? И Тим вспомнил, как ухватил кусок шкуры Хота, когда спасался от фаланг. И вот теперь его платье, сотканное из серебряных паучьих нитей, растаяло, кусочек паучьей кожи, спрятанный за пазухой, впитал в себя серебро, превратившись в большое полотнище, а горячий воздух от голубых огоньков и дым от коряг поднял его в воздух. Хот и после смерти оберегал мальчишку.
Тим же страшно боялся, всем телом ощущая пустоту воздушных струй, – высь стискивала сердце. Огромный голубой простор, открывшийся вокруг него, захватывал и без того слабый дух мальчика. Но едва Тим достиг вершины стеклянного хребта, как шкура начала медленно и плавно спускаться. Запас горячего воздуха иссяк, и теперь паучья кожа превратилась в парашют, несущий болтающегося, словно марионетка, Тима в плоскую песчаную даль.
Глава 6. Горючие пески.
(о том, что мал муравей телом, да велик делом)
Приземление оказалось не столь удачным, как сам полёт. Под действием остаточных воздушных потоков Тима несколько метров протащило по песку, который лишь на вид казался бархатным, но без усилий содрал нежную детскую кожицу, обнажив розовую мякоть. Однако заживо освежёванный мальчик, к своему собственному удивлению, несмотря на страшную боль, не только не заплакал, но даже не показал виду, что ему больно. Прихрамывая, Тим сжал в тонкую полоску обветренные губы, накинул на плечи полотно и побрёл сквозь барханы, то и дело увязая в песке.
Впереди, до самого горизонта, стелилась голая выжженная солнцем земля, пустыня без травы и деревьев. Ровное полотно сыпучего песка. Ни впереди, ни справа, ни слева – ничего, кроме равнодушных, лениво перекатывающихся барханов. Спустя полдня пути раскалившееся до белого хрустящего цвета солнце до корочки поджарило кожу, а губы трескались при малейшем прикосновении к ним. Искусанное муравьями тело горело и чесалось, а безмолвной пустыне не было видно ни конца ни края. Изредка возникали колодцы в окружении пышных пальм, но как только Тим, спотыкаясь, брел к оазисам, миражи с громким пронзительным криком исчезали, обращаясь в гигантских птиц с головами грифов и когтями стервятников. Птицы кружили над головой, дожидаясь добычи и точно зная, что скоро они получат пищу. Солнце между тем не стояло на месте: на смену изнуряющему зною пришел леденящий холод ночи, безветренной и беззвёздной.
Ночь тоже не принесла покоя. После нескольких часов блуждания по песку, прогретому солнцем до состояния углей, Тим чувствовал себя совсем иссохшим и увядшим и решил остановиться на отдых. Но тут и там в темноте за барханами суетливо метались чёрные тени, шуршали, ища место, в котором можно уместиться, или кров, под которым укрыться, но ничего не находили, напрасно вороша песок, роя в нем норы, которые тут же заполнялись мелкой сыпучей массой. Под мерное шуршание, рождённое трением, Тим задремал. Сколько он спал, мальчик сказать не мог, зато он точно мог назвать время, в которое проснулся. Тим открыл глаза среди темной пустынной ночи в миг, когда шелест и шёпот беспричинно стихли: мертвенная тишина может тревожить не меньше самого громкого звука.
Тим приподнял усталую голову: внезапно шевелящийся, беспокойный песок замерцал, засветился, переливаясь; тонкие светящиеся струйки хлынули в разные стороны. Разбегаясь, они переплетались, играя, подползали ближе. Их танец походил на северное сияние, пока они вплотную не приблизились к грязным босым ногам Тима, чтобы нежно обвиться вокруг щиколоток и неожиданно сдавить их стальными кольцами. Из горящего песка в темноте ввысь поднялась скользкая голова огромной огненной змеи. Змея росла, пока её капюшон не сравнялся размером с простынёй. Она внимательно смотрела на Тима холодным немигающим взглядом, всё крепче сжимая хватку переливчатого хвоста. Её глаза будто бы были сделаны из золотисто-жёлтого пламени, залитого в форму и затвердевшего. Песок под её телом пылал, языки пламени обнимали чешую и кожу мальчика, но не обжигали. Их прикосновение было холодным, как лёд. В полной тишине змеиный голос звучал журчанием песка, пересыпаемого из ладони в ладонь.