Светлана Валерьевна Азарова
Однажды все апельсины стали большими… (мрачная фантастическая повесть с запахом морали и кусочками нравственности)
– Убери свои грабли, ква-ква-квашня! – громко возмутилась лягушка, ныряя под воду.
– Тише, девочки.
Лягушки почтительно смолкли. Тим во все глаза следил за тем, как быстро освобождался узкий проход в сплошных зарослях. Те зелёные служанки, которые не участвовали в очищении воды, образовали по краям коридора нечто вроде живого канта, в трепете и восхищении скрывающегося до уровня золотистый глаз под водой, пока мимо них едва тащился огромный кувшинковый лист, который одновременно и тянула, и толкала сразу дюжина отборных лягушек. На этом листе недвижно сидела, тяжело и со свистом дыша, огромная бородавчатая жаба, бугристую голову которой венчал венок из беспрерывно движущихся слева направо комаров. Серая струящаяся мантия из того же материала обвивала рыхлое тело. Белый лоснящийся мешок на её горле мерно вздымался. Золотистые глаза непроницаемо смотрели на Тима, заворожённого необычным зрелищем. Жаба открыла пасть. Её голос звучал не музыкальнее скрипа старой телеги.
– Так-так-так. Что за нежный цветок попал в наш дружный ква-ква-коллектив? Что за прелесть принесло в наше болото? Что за чудесный экземпляр….
– Меня зовут Тим, – весьма невежливо прервал любезную речь Тим, не сводя глаз с то надувающегося, то опадающего бурдюка на толстой морщинистой шее. Он снова взялся за шест и попытался оттолкнуться, но шест не двигался с места, видимо, глубоко завязнув в илистом дне.
– О, – жаба ничуть не смутилась и, словно не заметив тщетность усилий мальчика, звонко хлопнула лапками так, что дряблая кожа на пупырчатых предплечьях мелко задрожала. – Какое чудное имя! Правда, девочки?
Тим, не оставляя попыток раскачать шест и сдвинуть его с места, мельком взглянул на ряску, но ни одна пара золотистых глаз не изменила положения, показывая, что лягушки или не разделяют мнение жабы, или знают то, чего не знает Тим.
– А правда ли, – жаба будто не замечала ничего вокруг, кроме Тима, – правда ли, – она понизила голос почти до шепота, – что ты еще головастик? Стоит ли мне верить моим старым глазам, которые говорят что передо мной жирненький, мягкий детёныш, вызывающий порхание в желудках и животиках и трепетание жальцев?
– Я не головастик! – с негодованием отмел Тим эту мысль. – Я мальчик!
– Мальчик? – переспросила жаба. – А кто это – мальчик? Новая разновидность головастиков?
– Маленький мужчина, – с гордостью ответил Тим, не спуская глаз с воды. – Мужчина, который просто чуть ниже других мужчин, но это ненадолго.
– Как? – наигранно удивилась жаба, холодным чистым взглядом наблюдая за ним. – Весь твой вид говорит об обратном. Да и кто сказал, что мальчики не могут быть головастиками, равно как и наоборот? Ведь всё зависит от того, как назвать предмет. Нареки я тебя ежевикой, и никто не запретит мне сорвать ягодку, ведь так?
– Я так не думаю, – отважно возразил Тим.
– О, молодость вообще думает редко, – удовлетворённо заметила жаба. – Но это и хорошо: мысли, знаешь ли, отравляют не только жизнь, но и само тело, делая его или пресным, или кислым, в зависимости от рода мыслей, разве ты этого не знал? Поэтому молодые слаще, ведь их черепные коробки забиты розовой сладкой ватой.
– Мне никто ничего подобного не говорил, – Тим заметно нервничал, не понимая, куда клонит неприятная собеседница, и туда-сюда дёргал проклятый шест, который и не думал двигаться равно, как и лодка.
– И не должны были, – заметила жаба. – Если знать, что тебя ждёт что-то дурное, то зачем к этому стремиться, не правда ли?
– Может быть, – уклончиво заметил Тим, не оставляя попыток освободиться.
– А знаешь ли ты, необыкновенно умный и привлекательный головастик, – продолжала жаба, подавшись вперед и раскрыв рот в глумливой усмешке, – с кем ты имеешь честь беседовать?
– Нет, – Тим решил был честным до конца. Он наконец оставил в покое шест и уставился прямо в золотистые жабьи глаза. Тим так долго не мигая смотрел в прикрытые морщинистыми веками золотые монеты, что его щёки прорезали слёзные дорожки, но взгляда не отвёл.
– Ну-ну-ну, – успокаивающе проурчала жаба, – не надо солить воду, в которой не должно быть и грамма соли – это так вредно для кожи. Хотя я понимаю твой восторг и разделяю его: неизвестно, что было бы со мной на твоём месте, ведь перед тобой королева, само Величество и Величие, Императрица налогов и Владычица даней, а всё это (жаба неопределённо махнула лапой) мои владения, а все эти (жаба махнула другой лапой), мои верноподданные, готовые на все ради процветания нашего болота и благополучия нашей реки.
– О, – неосторожно заметил Тим. – Но меня совсем недавно в том, что эти чудные места принадлежат им, убеждали комары.
Лягушки возмущённо заурчали так, что вода закипела пузырями. Жаба презрительно надула горловой мешок.
– У рабов воздуха нет земли: они живут там, где мы это позволяем делать, и охотятся тогда, когда это удобно нам, взамен предоставляя столько своих детей, сколько требуется.
Жаба щёлкнула языком над головой, слизав значительную часть живой жалобно запищавшей короны, которая, впрочем, тут же заполнила собой образовавшуюся брешь.
– Видишь? Они нам не указ. Лучше поведай нам всем, дитя, как ты собираешься платить не за то, что ты, уж не знаю по чьей воле, сюда попал, а за то, чтобы покинуть наши края в том же виде, в котором ты оказался здесь.
– А что вы хотите? – поинтересовался Тим, у которого внезапно пересохло во рту, несмотря на обилие воды вокруг.
– Всё зависит от того, что ты можешь предложить, – ответила жаба и вытащила на волю розовый язык, чтобы облизать края пасти. Вид беззащитной розовой плоти внезапно привёл мальчика в чувство. Он вдруг вспомнил, кто он, и усмехнулся. В своё время он немало переловил лягушек и совсем их не боялся, зная, насколько они малы и слабы, как хрупки их лапки и трусливы души. Сейчас же его, скорее, смутила самоуверенность жабы и её товарок, ведь это качество нередко придаёт вес в глазах окружающих самым незначительным людям, что уж говорить про лягушек – их она сделала великанами в глазах мальчика. Однако улыбка Тима не сумела ускользнуть от проницательного взора старой жабы.
– Ты смеёшься, – бесстрастно констатировала она, растянув в ответ беззубый рот. – Это хорошо: смех продлевает жизнь, то вот не говорят – чью.
Тим захохотал в голос, ведь эта наглая жаба прямо ему угрожала, да ещё угрожала, будучи в полной уверенности, что может себе это позволить. Смех разнёсся по реке и запнулся в камышах, пока совсем не исчез. Жаба же, казалось, не удивлялась ничему, по-прежнему крайне равнодушно смотря на Тима, однако скользкие пальцы её бородавчатых лап мерно сжимали и разжимали край зелёного листа. Будь на лапах острые когти, лист давно превратился бы в решето. Жаба чего-то ждала, упиваясь властью. Но лягушки ждать не могли.
– Достать бесполезную дрянь и разделить её! – послышались голоса. – Чего мы ждём?
– Тише, тише, – жаба успокаивающе подняла лапку, и лягушки тотчас же почтительно смолкли.
– Вам тоже нужна моя кровь? – радушно поинтересовался Тим.
– Кровь? – с наигранным удивлением переспросила жаба. – Ну уж нет, здесь и без того полно воды. Мы любим нечто более существенное, более, – она продолжительно откашлялась, – так сказать, более материальное.
– Да-да! – возбуждённо заурчали лягушки, впиваясь в Тима огоньками неподвижных золотистых глаз.
Тим не поверил своим ушам. Если комары претендовали лишь на кровь, то лягушки готовы были полакомиться и мясом с костями.
«Чего доброго, – пришла в голову Тиму неприятная мысль, – они задумают объединиться, вот тогда беды не избежать. Мне не удастся спрятаться ни на воде, ни под водой».
Желая протянуть время, он приступил к переговорам, надеясь, что едва заметное течение потихоньку утащит плот подальше от плотоядных лягушек и их кровожадной атаманши.
– Не стоит, я ещё ребенок, а детей нельзя облагать налогом, а уж тем более поедать.
– Так кто ты? Ты всё-таки головастик, а не маленький мужчина? – удивилась жаба. – Совсем такой, как этот?
Она быстрым движением метнула казавшуюся неуклюжей лапу в воду и вытащила крошечного скользкого чёрного головастика, похожего на чёрную запятую. Жаба брезгливо держала его за извивающийся хвост и, даже не глядя на него, поинтересовалась у Тима:
– Так что же нам делать? Может быть, нам тебя отпустить?
– Да, да, – торопливо согласился Тим, – отпустите меня, пожалуйста.
– Ну что же, – легко согласилась жаба, янтарные глаза которой на секунду блеснули хищным блеском из-под полуопущенных век. – Пожалуй, это легко организовать, но сначала я всё-таки отпущу этого малыша на волю, воздух без воды ему вреден, думаю так же, как и тебе, вода без воздуха.
И она разжала лапу. Головастик, извиваясь, полетел к воде, но он не успел даже коснуться её, как был подхвачен длинным розовым языком одной из лягушек, выпущенным, как стрела, из её пасти и в ту же секунду скрылся в ней, как будто его никогда и не существовало.
Так Тим понял, что не всегда быть отпущенным на волю полезно для здоровья.
– Ты в нашей власти, дрянь, ты в нашей власти! – возбуждённо загомонили лягушки. Тим заметил, что они будто бы стали ближе.
– Теперь ты видишь, что нахождение в шкуре головастика совершенно не основание для неуплаты инква-ква-квизиторского адеква-ква-кватного налога для комфортного пересечения ква-ква-квадранта нашего аква-ква-кваполиса? – жаба многозначительно прищурилась и заговорила лягушачьим языком, – тем более, – жаба подалась вперёд, – такой большой шкуре, что никто и никогда, – полушёпотом закончила она, – не ел ничего подобного.
И словно услышав команду, первая лягушка незамедлительно прыгнула на плот и обвила розовым языком щиколотку мальчика. Тим уставился на неё в недоумении: его ужас от высказанной угрозы сменился смехом, ведь это было совсем не больно, а лишь щекотно. Но облегчение оказалось временным. Следом прыгнула вторая, потом ещё и ещё и вот уже массивный плот опасно накренился, грозя вот-вот перевернуться под грудой скользких пучеглазых лягушек. Почувствовав неминуемую опасность, Тим так дёрнул шестом, что упал навзничь, поскольку не почувствовал никого сопротивления. Вслед за вытянутым шестом, словно из рога изобилия на Тима хлынули лягушки, до того крепко державшие шест в неподвижности под водой. Отмахиваясь, мальчик нечаянно задел песочные часы – подарок змеи и расколол их, но даже не заметил этого, раскрошив стекло в пыль, а крошечных легких, как пух, человечков подхватил первый же порыв ветра, поднявший их куда-то высоко над рекой и сбросивший часть в реку.
Но самая главная жаба, тяжело оттолкнувшись, взмыла над грудой товарок и шлёпнулась на них. Плот встал вертикально, и Тим, не удержавшись, упал в воду, проклиная немощность собственных мышц. Следом его накрыло судёнышко, за которое мальчик судорожно цеплялся, но лягушек было так много, а края оказались такими скользкими, что его камнем тянуло на дно. Один за одним пальцы Тима разжимались: кулак обмякал, превращался в ладонь, которая слабо подёргивалась под упругой зелёной массой лягушачьих тел: всё вокруг шипело, булькало и клокотало, рождало пузыри и водовороты, впивалось жадными ртами в жертву. Только звуки внутри Тима становились все тише и медленнее. Однако при каждой попытке вынырнуть лягушки с криком бросались ему прямо в глаза, прыгали по рукам и забивали тиной ноздри. Тим понял, что утонет, когда, куда бы он ни тянул руки, всюду натыкался на брёвна или на лягушек, пытавшихся взобраться к нему на голову, забиться в глотку и раздиравших лапками с острыми коготками глаза. Конец был предрешён, но воля к жизни всё ещё была велика. Да и исступлённая надежда заставила собрать остатки мужества: Тим из последних сил рванулся наверх и неожиданно почувствовал, как невиданная монолитная плита рассыпалась на куски, а могучие мышцы воды дали слабину, и после короткой борьбы он вынырнул рядом с бортом и, уцепившись онемевшими кончиками пальцев, попытался подтянуться, чтобы взгромоздиться на него. Однако лягушки не дремали, и хотя Тим внезапно обнаружил себя не под плотом, а на нём, положение его едва ли стало лучше: он совсем уже было обессилел под грудой скользких мерзких тел, опутавших его розовыми языками, и чувствовал, как иссякают мысли и едва тлеет огонёк надежды, полузадушенный зелёной слизью. Мальчик лежал навзничь, плотно прижатый к плоту, и мог шевелить разве только глазами, когда главная жаба, переваливаясь с боку на бок, заползла ему на грудь.
– Какой прекрасный экземпляр, – она нежно провела скользкой лапкой по груди мальчика. – Какая уязвимая кожа. Я думаю, что из неё можно сшить чудесные платья. Сладко представить, какова она на вкус, если так прекрасна на ощупь. Я думаю, что стоит попробовать.
И Тима едва не стошнило, потому что он почувствовал прикосновение языка старой жабы, которое было так же отвратительно, как кем-то пережёванная жвачка на пальцах.
– Что это? Что это такое? – вдруг истерически воскликнула жаба, и Тим почувствовал, как давление лягушечьей массы, облепившей его, заметно ослабело, пока наконец не ослабло настолько, что он мог сесть. Весь в мерзкой слизи, Тим смотрел и не верил своим глазам: воздух вокруг него кишел мелкими точками, которые пылинками приземлялись на лягушачьи спины и лапы так густо, что те серели на глазах, а лягушки то и дело беспорядочно взмахивали языками и яростно скребли лапами, счищая с себя налёт неведомой дряни. Однако Тим теперь хорошо знал, откуда взялась эта плесень, чьи грибки так обширно и быстро атаковали лягушачью банду, потому что он разглядел на собственном носу крошечного комарика, но уже не одного. На его спине аккурат меж крыльев воинственно размахивал крошечными волосками рук обитатель песочных часов, которые Тим выменял у змеи. И теперь каждая крохотная песчинка оседлала своего комара и яростно, тучей, набрасывалась на жаб, жаля и кусая их. Как это оказалось просто – заслужить верность угнетённых, презираемых и презренных: достаточно было протянуть к ним руку.
– Плотнее ряды! – скомандовала жаба, окружённая маленьким отрядом самых крупных лягушек, сплошь усеянных комарами, но беспрерывно мелькавших языками так, что на нежной бородавчатой кожице их предводительницы не было ни одного кровососа.
Но лягушки не слушали. Покрытые толстой шевелящейся шубой, они одна за одной в беспорядке разбегались и расплывались кто куда, но и воде им не было покоя: там лягушек встретили укрощённые человечками пиявки, так похожие на головастиков, одну из которых жаба опрометчиво закинула себе в пасть. И вот уже одна за одной жабу покидают и самые верные слуги. Вот первые точки укусов багровеют на нежной зелёной коже, но жаба не меняет положения, будто и не замечает их. Первый эффект неожиданности уже схлынул, и теперь жабе, как истинной царице, оставалось лишь смотреть, как рушится то, что казалось ей нерушимым, и побеждаются те, что слыли непобедимыми.
А лодка Тима тем временем, не встречая ни малейшего сопротивления, под действием водного потока плыла и плыла меж глянцевых листьев.
– Куда же ты, милый славный головастик? Неужели ты уйдешь, даже не попрощавшись? – Тим услышал крик и обернулся, чтобы встретиться глазами с жабой, провожавшей его взглядом, полным холодного удивления. Несмотря на то что она увеличилась в несколько раз от укусов и вся будто бы была одета в шевелящуюся серую шубу, жаба, как истинная королева, помнила о приличиях, потому что настоящая королева даже на эшафоте не забудет принести извинения палачу по поводу возможных доставленных неудобств. Тим же сидел на дне, вцепившись в борта и смотрел, как последние верные стражи покидают свою правительницу, расплываясь кто куда, и она остается одна, погребенная под тысячей комаров, на медленно уходящем под воду глянцевитом листе, сплошь истыканном крохотными коготками, и не имеющая пути к отступлению, – ведь жабы не умеют плавать. Но, впрочем, подумал он на минуту, ведь так и должно быть: кому нужны королевы, не сумевшие удержаться на своем месте, даже если и места, как такового, больше не существует?
Когда через мгновение река сделал поворот и все до единой лягушки остались за ним, а вокруг плескалась только широко разлившаяся река, Тим вообще забыл о жабе, потому что, как оказалось, слизь с тела и из головы очень легко смывается водой, особенно той, в которой утонул твой враг. И нет ничего чище и слаще этой воды. Поэтому Тим без сожаления отвернулся, чтобы занять место кормчего.
Глава 9. Крысилище.
(о том, что осторожность – мать трусости)
Тим встал на носу судёнышка как раз вовремя – вода заиграла серебром: деревья отступили, и теперь река широко и вольготно раскинулась среди зелёных лугов. Путешественник невольно залюбовался, отставив шест в сторону. С плота открывался чудный вид на обширную равнину, утопающую в солнечном свете и уходящую за горизонт. Хотя до вечера было еще довольно порядочно, Тим, донельзя измученный сегодняшним приключением, стал немедленно присматривать место для ночлега. Течение заметно усиливалось, и путешественник, приобретший в этом странствии завидную осторожность, поспешил резвее скрести шестом каменистое дно, чтобы прибиться ближе к берегу, лавируя между водоворотов-невидимок, с гулким бульканьем выпускавших наружу целые гроздья пузырьков, и несущихся, словно торпеды, полузатопленных стволов.
Когда же до заросшего травой берега оставалось лишь несколько метров, течение убыстрилось так, что шест, не выдержав напора воды и тяжести плота, сломался, предоставив Тиму самому выкручиваться из сложившегося положения. Не раздумывая мальчик бросился в воду и, как оказалось, очень вовремя, ведь вынырнул он, отфыркиваясь у самого края огромного водопада, который гудя ровно и бесстрастно, крутя немыслимые кульбиты и выгибая пенистую спину над скалистым трамплином, прыгал куда-то в бездну, подёрнутую дымкой, сквозь которую просвечивали кроны деревьев. Время от времени туман вскипал, и в просветах вставали и опадали крошечные радуги. С величайшей осторожностью Тим подполз к краю обрыва и заглянул вниз.
Бешеный поток, крутя лихие кульбиты не хуже заправского акробата, рушился прямо в глубокую котловину, окаймлённую холмами, испещрёнными чёрными пятнами пещер на густой шерсти лесов, сквозь которую пробивался лёгкий дым кострищ. Там, словно внутри ладони спящего великана, исходила паром, жилым духом крошечная деревушка. Тим отчётливо видел сверху пёструю смесь черепичных и соломенных крыш, цветущих садов и ровных огородных прямоугольников. Деревушка кольцом нанизывались на холм наподобие детской пирамидки, огибала его и возвращалась обратно, кусая за хвост саму себя. Вершина же холма пряталась за облаками.
Обрадовавшись, Тим тотчас поспешил спуститься, оскальзываясь на покрытых зелёной пленкой водорослей камнях. Несколько раз он едва не полетел вниз с головокружительной высоты, когда нога не находила достаточно крепкую опору, поэтому неудивительно, что, оказавшись в низине, мальчик едва держался вертикально от трудности пути.
Теперь же, когда усталость мощным пальцем придавливала к земле его тщедушное тело, он смотрел, задрав голову, на огромную статую, представлявшую собой гигантское изваяние в виде льва с головой свиньи. Другое, точно такое же изваяние, мочило лапы с противоположной стороны реки. Мёртвые безжизненные глаза с одинаково безразличным видом смотрели поверх головы мальчика куда-то в сторону водопада. Тим даже обернулся, но ничего, кроме многотонной водной струи, широкой лентой сползавшей с высоты, так ничего и не увидел. Более того, с неприятным для себя удивлением мальчик также обнаружил, что иного пути пробраться в деревушку, кроме как по воде, нет: Свинксы (так окрестил он их про себя), надёжно стерегли все ходы и выходы.
И Тиму ничего не оставалось, как со вздохом вступить в воду и медленно брести по течению, снова разлившемуся тихим спокойным полотном, покрывавшим спящего великана, на груди которого плавали разбитые в клочья останки грибной шляпки, набухшие и осклизлые.
Неторопливый поток ласкался о мощённый серым камнем берег, вплотную подступая к гигантским статуям, гордо поднявшим пятачки над сложенными парой лапами. Река, подобно исполинскому артериальному сосуду, вливалась прямо в сердце тихой провинциальной деревушки.
Непроизвольно сглотнув слюну от страха и даже не пытаясь перебороть чувство снедавшего его беспокойства, Тим осторожно выбрался на берег и, стараясь не стучать зубами и пятками, отправился в деревню.
Тихие пустынные улочки настороженно оглядывались вслед. Вот-вот должно было взойти солнце, и в воздухе веяло острой свежестью раннего утра, туманного и холодного, разбавленного запахом острого сыра, но Тим не мог понять, что это, поскольку находился недалеко от водопада, свежесть водяных струй которого перебивала все остальные ароматы. Зато он точно чувствовал, как в густом влажном воздухе плыл дым от растапливаемых печей и запах пресного хлеба. Ещё пахло копотью, навозом и мокрой псиной – обычными ароматами человеческого жилья. Разноцветные домики разделяли широкие дороги, обсаженные деревьями, от них отделялись кривые улочки, а переулки были такими узкими, что два человека едва могли разойтись. За зубцами каменной ограды вставали старые деревья, погружая мостовую в тень, – здесь всегда было прохладно. Неверный холодный свет серого раннего утра, пробивавшийся сквозь кроны деревьев, обрисовывал окрестности достаточно отчётливо. Тим весь обратился в зрение, стараясь не упустить ничего, ни одной мельчайшей детали, заметил, что дома пестрели нездоровой палитрой красок и структур, и, по мере того как утро разгоралось, Тим неожиданно для себя понял, что объятая утренней тишиной деревенька, казавшаяся на первый взгляд игрушечной, оказалась совсем не такой: мозаика, сверху слагавшаяся в яркую жизнерадостную картинку, рассыпалась на отдельные, малоаппетитные кусочки. И понял это Тим только тогда, когда пригляделся и принюхался, ведь всё вокруг: и домики, и ограды, и деревья, даже застывшие в однообразном крике птицы на крышах и ветках – всё это было из мусора.
Стены домов пестрели надписями на всех языках мира, потому что их сложили из использованных молочных пакетов; вместо стёкол оконные проёмы были запечатаны стеклянными банками, а крыши покрывали консервные крышки. Их чешую соединяли канцелярские скрепки и ржавые кнопки. Стволы гигантских деревьев были картонными, а их листья – из гнилой капусты, ботвы моркови и свёклы. Сиреневые кисти аккуратно свёрнуты из колбасных и сосисочных шкурок, и благоухали копчёным. На цветах из селёдочных хвостов сидели тучи разноцветных бабочек, но они разлетелись, шурша крыльями из конфетных оберток, как только Тим протянул к ним руку. Тротуары оказались вымощены не плитняком, но гнилой картошкой и источали непередаваемый аромат. В реке, текущей через весь город, было больше масла, кислого молока и протухшего огуречного рассола, чем воды. Тут и там в густой блестящей покрытой жирной пленкой жиже открывали рты металлические карпы, весьма похожие на сплющенные банки из-под консервированных оливок с начинкой из лосося, и сновали стайки студенистых медуз, таких же прозрачных, как пластиковые пакеты. Великое множество лебедей из автомобильных шин плавало по реке, выуживая насекомых, издали похожих на семечную шелуху и окурки. Даже воздух казался неопрятным и словно прилипал к лёгким, выстилая их изнутри грязной смоговой плёнкой.
При этом на мостовых из зачерствевшего до состояния камня хлеба не было ни души. Деревня словно вымерла. И уже через минуту Тим понял почему, ведь воздух затрясся от протяжного гулкого рёва, доносившегося со стороны водопада и легко перекрывавшего его шум.
– Благо дать! Благо дать! Благо дать! – трижды прогремело в воздухе и стихло, но ненадолго, ведь за троекратным криком, будто ожидая его, воздух стал стремительно сгущаться и наливаться синевой.
Тучи появились словно ниоткуда. Огромными дымными клубами они заволокли небо, спрятав солнце. Поднялся шквалистый ветер, и блеснула молния. Гром разорвал тишину дня, и первые капли застучали по жестяным крышам. Воздух загустел и заискрился.
Тим поднял разгорячённое лицо, подставив его дождю, чтобы освежиться, но вместо прохладных капель ему на лоб шлёпнулся гнилой помидор, рядом просвистело, ударившись о землю тухлое яйцо.
Тим побежал, не разбирая дороги, стремясь укрыться от снарядов, лавируя между падающими часами и тостерами. Земля горела и дыбилась под ним; по крайней мере, мальчику так казалось.
А мусорный дождь разошёлся не на шутку. Косые струи из сточных вод превращали улицы в реки грязи, густой и вонючей. Едва не задев мальчика, с громким гулом в мостовую ударила стиральная машина, от которой во все стороны брызнули осколки пластика и металла. Огромная ванна накрыла одно из капустных деревьев, сломав его пополам. Гнилые яблоки со свистом дырявили жестяные крыши. В мусорную реку упал старый ржавый корабль – Тима с ног до головы окатило вонючей жижей – и медленно, пуская пузыри, пошёл ко дну.
Наконец последняя упаковка с гнилой клубникой шлёпнулась рядом, взорвавшись кровавыми брызгами, и небо посветлело; тучи растаяли, как мороженое в жаркий день.
Глазам Тима открылась печальная картина: сломанные и расщепленные бурей деревья накрыли собой частично обрушенные и испачканные дома, лебеди плавают вверх лапками, но деревня потихоньку начала оживать.
Мирно переговариваясь, из-под крыш, землянок, спрятанных под домами, с чердаков, из ям и ямок начали выползать местные жители, чтобы, не обращая внимания на недавний разгул стихии, рассмотреть упавшее в неба на предмет нужности и полезности. Никто не обращал на Тима внимания. Все только и делали, что растаскивали добро по домам. Босоногие грязные дети с визгом дрались за порванного зайца и машину без колес. Хозяйки деловито рассматривали простыни с огромными дырами, растягивая их пальцами. А отцы семейств споро принюхивались к остаткам содержимого бутылей. Смрадное дыхание мусорной тучи потихоньку развеивалось, растаскивалось по углам и норам.
Выползший на свет нищий с белёсыми глазами, кланяясь, протягивал деревянную миску не обращавшим на него никакого внимания прохожим.
Деревня кишела жителями, как муравейник муравьями. Однако Тима поразило вовсе не это – он удивился тому, кем были эти жители. Ведь все они, все до единого, были крысами! Только нищий имел человеческое обличье, но Тим уже был настолько опытен, что ни за что на свете не подошёл бы к тому, что казалось знакомым и привычным, ведь, как это ни странно, обычно наибольшая опасность таится в собственной ванной, чем в далёких землях, потому нет ничего хуже для путешественника, как потеря бдительности. Тем более внимание мальчика гораздо более привлекли шнырявшие то тут, то там под ногами невероятных размеров особи с огромными жирными хвостами, белоснежные с красными глазами и совсем маленькие крысята. Тим боялся опустить ногу, чтобы ненароком не раздавить кого-нибудь из них.
То тут, то там слышались шорохи и шепотки:
– Быстрее, быстрее, времени совсем нет. Скоро пришествие.
– А то я не знаю! – огрызалось в ответ.
– Уберите ноги, – визгливо прокричала пожилая крыса с колпаком на хвосте. – Мне не пройти!
– Боже мой! – закатила глаза другая, специально остановившись и тряся жирными складками на каплеобразном брюшке. – Неужели нет другого места и времени, чтобы стоять столбом!
Тим торопливо подвинулся, пропуская её тянущую за собой старый роликовый конек, забитый доверху наполовину использованным флаконом из-под духов, изящной женской перчаткой без двух пальцев, но с меховой опушкой и надкушенным эклером с почти идеально сохранившейся шоколадной глазурью.
Однако деловитое, но монотонное шуршание было нарушено каким-то необычным звуком. Тим обернулся: каменные великаны вновь раззявили рты, обнажив каменные глотки (теперь-то Тим это ясно видел).
– Все блага! Все блага! Все блага! – утробно загудели каменные истуканы.
Крысы заметно взволновались. Пища и царапаясь, они второпях хватали всё, что успели увидеть, чтобы разбежаться по домам.
Странный звук из-за спины привлёк внимание мальчика. Что-то стучало и цокало, скребло патефонными иголками по камни, приглушённо звякало: «Туп-туп-туп».
Тим вытянул шею, чтобы увидеть, как водопад изменил и цвет, и направление, ровным красным потоком влился меж каменных великанов, захлестнул их и, быстро раскатываясь, расстелился по мостовой кровавым полотном, разбивающимся на струи и струйки.
Если раньше туча надвигалась с неба, то теперь она со страшным шорохом и скрежетом ползла по земле. Там была только тьма, тьма кровавая, живая и жадная. Тим дождался, когда струи подползли ближе, для того чтобы распасться на капли. И вот тут-то он остолбенел по-настоящему, ведь капля представляла собой краба размером с собаку. И таких капель были сотни, тысячи, миллионы, и каждая из них деловито двигалась по деревушке, быстро семеня острыми ножками и вытягивая страшные клешни, правая из которых достигала размер щипцов для колки дров.
Из оцепенения Тима вывела неприятность, произошедшая с его ногой: что-то пребольно укусило мальчика за пятку. Тим посмотрел вниз, на него чёрными бусинами уставилась блестящая, будто смазанная жиром, крыса.
– Что смотришь?– сурово шевеля усами, поинтересовалась она. – Тебя разорвут на клочки, если не поторопишься! Впрочем, какое мне дело, тут каждый за себя. И исчезла.
Крысы метались, пища и толкаясь. В их писке Тим не мог разобрать и слова. Только одна из них, полностью белая, покрытая то ли пылью, то ли пеплом, искала не укрытие, а кого-то в толпе. Она подбежала к Тиму и, глядя снизу вверх на него блестящими бусинками глаз, спросила в совершенном отчаянии:
– Мои крысята! Вы не видели моих крысят? Я нигде не могу их найти!
Голос, похожий на голос матери, ведь все голоса матерей похожи, когда они зовут своих детей, позволил ему вновь обрести себя и придал малую толику мужества. Тим настолько осмелел, что почувствовал крошечные холодные лапки на собственной ноге – крыса тянула чёрный нос вверх, с надеждой вглядываясь в лицо Тима.
– Эй, парень, если хочешь жить, не слушай эту сумасшедшую, – сердито, на бегу бросил крупный дымчатый крыс. – Никто и никогда не видел у нее крысят. Видимо, причина в том, что они живут только в её больной голове.
Тим посмотрел на несчастную крысу, у которой при этих словах подозрительно задрожали усы.
– Нет!– она сорвалась на визг. – Были крысята! Маленькие, миленькие крысята! Все белые, как первый снег, ведь их отец работал, не абы где, а в лаборатории – уж он-то умел пленить истинной добродетелью, о которой вы и не слыхивали! Ну где же они, где? Впрочем, может, они уже и дома.