Светлана Валерьевна Азарова
Однажды все апельсины стали большими… (мрачная фантастическая повесть с запахом морали и кусочками нравственности)
– А каковы они на вкус? – Тим отчаянно тянул время. – Должно быть, необыкновенно хороши? Кроме того, может быть, вам придутся по душе, например, куры? Зачем же обязательно есть того, кто так похож на вас?
– Ты думаешь, что мне нравится вкус? – удивлённо расхохотался людоед. – Хотя может ты и прав, мне действительно нравится вкус. Восхитительный чистый вкус первобытного страха. В крысах он тоже есть, но очень уж приглушённый, ведь они и рождены для того, чтобы умереть. Другое дело – человек!
– Так я же тоже детёныш, – Тим отчаянно цеплялся на последнюю надежду, как утопающий цепляется за соломинку. – А Вы сказали, что не едите детёнышей.
– Детёныш? Так что же ты сразу не сказал, – воскликнул Людоед. – Это совершенно меняет дело!
– Так, может быть, вы дадите мне свободу? – не веря, что это возможно, осторожно спросил Тим.
– Дать тебе свободу? – с удивлением переспросил людоед. – Ты, видно, совершенно меня не слушал. Как я могу дать тебе то, что не имею сам? То, что ты детёныш, меняет лишь одно: я не буду тебя мариновать. Да и потом, ценность человека для меня определяется не его делами, а лишь его вкусом.
Душегуб поднялся. Рядом с Тимом шлёпнулся узорчатый сундук.
– Для меня он бесполезен, – с сожалением сказал людоед, – я ем только живую трепещущую плоть. Но вот тебе вполне пригодится: может пройти немало времени, пока очередь дойдет до такого костлявого цыпленка. Хотя, скорее всего, я проголодаюсь уже к ужину – я всегда к ночи хочу поплотнее набить утробу.
И громко хлопнув дверью, впустив злобную, пронзительную тишину, похохотывающий людоед ушёл. Тотчас же темнота и пустота разинули рты, чтобы поглотить сидящего на полу пленника.
Оказывается, так легко могучие руки мясника скрыть широкими рукавами хитона, зубы убийцы спрятать за речами праведника, а дикую несдержанность приглушить благочестивыми речами. А то, что Тим принял за участие и сострадание, было всего лишь голодом, могучим, неутолимым, неукротимым, появившимся на свет вместе с самим людоедом, не знавшим, казалось, никакого иного чувства.
Тим не знал, сколько сейчас времени, но знал точно, что времени у него нет. Он сидел на холодном земляном полу, боясь пошевелиться и лишь водя глазами в поисках крошечного луча света, который обычно пробивается из-под неплотно закрытых дверей, пока студёная влажность, наполняющая собой это место, не пробрала его до костей. Ему было смертельно холодно, однако внутри у него всё горело. Душная сырость помещения была такой густой, что её приходилось не столько вдыхать, сколько пить глоток за глотком кислый, удушливый запах. Он едва смог унять внутренний огонь негодования и ярости одураченного простака. Кромешная тьма многое скрывала от глаз, но Тим пренебрёг темнотой. Первое время пленник ничего не видел, однако, к его удивлению, это продолжалось недолго: глаза наконец привыкли, и мальчик с трепетом отмечал грубые каменные стены, покрытые испариной от тяжёлого дыхания подземелья, низкий потолок, давящий на плечи тяжестью всего строения, находящегося над ним и массивную дверь, за которой целую вечность назад скрылся людоед.
Постоянное напряжение вконец истощило его силы, и неожиданно для себя Тим подумал, что находится в утробе холма, которая медленно, но верно переваривает плоть и кости, и от этой мысли дрожь пробежала по хребту пленника, подстегнув к немедленным действиям. Медленно и методично Тим ощупал стены – ни щелки, подёргал за дверь – ни звука. Казалось, что с каждым действием, не принесшим хоть какого бы то ни было результата, тоска в сердце обречённого становилась все глубже и болезненнее. Лишь в одном месте ветхость и вода подточили каменную кладку, и Тиму удалось выскрести приличную груду гальки, пока руки не нащупали прочную кирпичную кладку. Поняв, что дальше не пробиться, мальчик сел и заплакал.
Со страхом всегда приходится бороться в одиночку, но гораздо легче бывает, когда знаешь, что ты боишься не один. В тёмном же подземелье, Тим в этом был абсолютно уверен, больше никого не было. Боже, с какой радостью он бросился бы в объятия к привидению, чтобы вместе с ним завыть от отчаяния, ведь мнимые страхи рассеялись как дым, как всегда бывает, если на горизонте появляется опасность реальная, которая напалмом уничтожает дымки и парки того, чему мы добровольно позволяем затмить собственный разум. Тим никогда еще не чувствовал себя таким одиноким, таким удручённым. С тяжёлой и поникшей душой мальчик скорее чувствовал, чем знал, что проходит ночь и, если людоед не съел его на ужин, то с первыми лучами рассвета Душегуб непременно отправится завтракать. Мысль об этом заставила его было снова заплакать, но сдержал себя, отчасти потому, что счёл неразумным трату драгоценной влаги, как вдруг услышал в самом тёмном, не поддавшемся остроте его зрения углу шорох, больше похожий на то, как по листьям тополя шагает ветер. Тиму будто бы почудилось – и притом несколько раз, – словно он слышит, как кто-то крадётся в отдалении, но ведь это могло быть лишь эхо его собственного сердца, стук которого отдавался в глухих пустынных закоулках подземелья. В мёртвом, окутанном мраком безмолвия погребе этот звук заставил мальчика дрожать. Ведь он не ощущал в подземелье никаких признаков жизни, кроме слабых и угасающих – своей собственной. Впрочем, шёпот прекратился тут же, как только на него обратили внимание, но Тим, несмотря на свою слабость и страх, двинулся в направлении звука, и с каждым шагом шелестящий шёпот усиливался, пока наконец дрожащий, как осиновый лист, Тим не услышал слабый голос, призывающий его подойти.
– Кто здесь? – взвизгнул Тим.
На этот раз собственный, пусть и очень искажённый голос придал Тиму уверенности и решимости. Исполненный нечаянным приступом отваги, Тим вскочил на ноги, чтобы увидеть, как темнота в углу зашевелилась и расслоилась, выпустив из себя нечто маленькое и усатое, которое повело кожаным носиком, шумно втянуло в себя воздух и громко чихнуло так, как если бы разбилась стеклянная баночка. Остатки страха неожиданно тоже рассыпались вдребезги, разлетелись в разные стороны.
Выступившая из мрака усатая мордочка показалась Тиму очень знакомой, и, радостно вскрикнув, мальчик раскрыл объятия серой владелице усов, которая впрыгнула в них, предварительно извлекшись из угла неуверенными, но быстрыми шажками.
– Но как ты пробралась сюда? – изумлённо спросил Тим, грязной рукой утирая зарёванные глаза.
– Милый мой, я же крыса, – простодушно ответила та, что пришла из темноты, – я могу протиснуться в любую щель, особенно, если там будет кто-то, кому я нужна так же, как и он мне. Тем более что… О что это, что это такое? Как это попало сюда?
Крыса соскользнула с колен Тима и в панике заметалась по подземелью. Тим с недоумением завертел головой, пытаясь понять, что так напугало его спасительницу.
– Ты видишь это там, там? – визжала крыса, лапкой показывая в сторону лестницы.
– А, – с облегчением выдохнул Тим, – это всего лишь сундук, правда,– торопливо поправился он, – с некоторыми особенностями, но, несмотря на их наличие, сундуком от этого он быть не перестал.
Тим встал и направился было к сундуку.
– Нет, не трогай его!
– Почему? – удивленно спросил Тим, поднимая сундук и отряхивая его от пыли.
– Эта, эта вещь забрала у меня моих детей! И я, я сама, своими лапами притащила ее в собственный дом! Я и не думала, что она так опасна – считала, что мне несказанно повезло, и мои дети всегда будут сыты. Но дети, дети, они всегда всё решают по-своему, – крыса говорила горячо и взволнованно. – Они играли в прятки, и чтобы я их не смогла найти, залезли в этот проклятый сундук. А пять хлебцев на окне – это то, что от них осталось. И никто, никто не мог мне помочь. Я выкинула эту дрянную, гадкую вещь, а она снова вернулась ко мне! Спрячь его, убери его, нет, лучше сломай!
И крыса прыгнула на крышку так, что она хрустнула и отломилась. В это самое мгновение где-то далеко раздался едва слышный шорох, превратившийся во вполне отчётливые шаги. Внезапная мысль, как молния, пронзила голову мальчика, и он, несмотря на отчаянный визг обезумевшей крысы и панику, торопливо подбежал к стене и всунул в отверстие, которое сам же и создал, сундук с оторванной крышкой.
– Вот так вот, – приговаривал он, складывая гальку по краям.
– Он здесь, он здесь! – заверещала крыса голосом, которым обычно визжат в темноте, и упала без чувств. Как ни старался, Тим не мог добиться от неё и слова, только бессвязное бормотание едва слышно шелестело, невесомой тенью отталкивалось от каменных стен.
– Мне кажется, или в моём подземелье завелась крыса? – загрохотал Людоед, услышав писк. – Подать мне её на закуску!
– Она убежала туда!– Тим дрожащим от волнения пальцем указал на отверстие в стене. Не мешкая, людоед подскочил к дыре и сунул туда голову. – Трах!– раздался взрыв. Каменные глыбы пушинками разлетелись по сторонам, Тим едва успел ничком упасть на землю. Когда же он, кашляя и отплевываясь от известковой пыли протёр слезящиеся глаза, то увидел, как людоед беспомощно водит вокруг себя руками, а вместо обычной человеческой его плечи держат голову из прекрасного желтоватого сахара. Тиму не было бы так страшно, если бы людоед с диким, раздирающим рёвом пытался нащупать того, кто был виноват в его слепоте. Но людоед по понятным причинам не мог произнести ни звука, и Тим потом не раз признавался себе, что не слышал в жизни ничего страшнее этой оглушающей тишины, разбавляемой лишь шуршанием пальцев да шорканьем ног.
Людоед водил руками не просто так: потеряв зрение, слух и возможность говорить, утратив грозную силу, он не лишился злости, и теперь она распирала его изнутри.
– Бей его! – неистово завопила не вовремя очнувшаяся крыса. – Бей! Размозжи его голову! Съешь сердце и выпей кровь!
К счастью, у людоеда не было и рта, но если бы он остался, Тим не сомневался, насколько злобный вой раскатился бы по подземелью, заставив дрожать и осыпаться потолок. Людоед, не слыша писка, водил руками, все ближе и ближе подбираясь к Тиму. Вот он встал на ноги и неловко пошатываясь, ощупал всё вокруг, сантиметр за сантиметром. Отчаянно пытаясь получить хоть какое-то преимущество, Тим нерешительно поднял увесистый камень: пожалуй, ему хватило бы сил на удар, но почему-то он не мог решиться на одно это, такое простое и логичное движение. А людоед подбирался все ближе: Тим ощущал движение воздуха на своей коже, производимое взмахами рук душегуба, дышавшими ненавистью, страхом и безумием. Эти звуки оглушали Тима, его сердце время от времени сбивалось с ритма, и тогда к горлу подступала тошнота. Лоб мальчика был покрыт каплями пота, а все внутренности превратились в единый ком. Его кости ныли, а мышцы мелко дрожали, потому что одно неловкое движение, и игра закончится. Тим мало- помалу отступал, пока не обнаружил себя в углу с камнем в руках. Ещё метр – и людоед поймёт, где добыча, ещё полметра – и хрупкие косточки затрещат в не потерявших силу руках; ещё шаг – и Тиму, как пойманному цыпленка, свернут шею.
– Ударь его! Покажи, что ты достоин того, чтобы жить! – визжала крыса
Тим страшно не хотел ничего подобного, но иного пути не было, а безвыходное положение придало загнанному в угол пленнику отчаянную, сумасшедшую решимость. Собравшись с силами, Тим выскочил из засады, в которую превратилось укрытие. Готовясь к последнему, отчаянному удару, Тим поднял руки с камнем над головой, зажмурился в ожидании неминуемой участи и замер, собираясь с силой опустить камень при первом же прикосновении, но странный шум заставил его открыть глаза раньше: перед ним с расколотой сахарной головой лежал людоед, споткнувшийся о камень.
Тим искал у себя в душе сожаление или угрызения совести, но не нашёл ничего, кроме невероятной радости. Крыса же, совершенно оправившись от пережитого ужаса, издала звук, похожий одновременно и на смех, и на рыдание и подбежала к Тиму.
– Ты молодец! Сынок, ты такой молодец! – кричала она, не видя, как извивающаяся в предсмертной агонии рука всё ближе и ближе подбирается к её тельцу. И вот узловатые пальцы со страшной силой схватили крысу, сжали её, а прямо на грудь Тиму выпал огромный (как он только мог поместиться внутри такой маленькой крысы?) топаз, который, как показалось мальчику, прожёг в его теле дыру. Тим вскрикнул и очнулся.
Заключение
(о том, что бывает добрая овца и от беспутного отца)
– Тим, Тим, сынок. Ну же, очнись, открой глаза! Боже, что теперь будет!
– Отойди от него, не трогай. Стоит только тебе, злодею, появиться на горизонте, как всё рушится!
Тим узнал голос бабушки. Но интонации и содержание её непривычно холодной и жестокой отповеди ему не понравились, и он незаметно отвернул лицо и прищурился. И чем больше он сужал глаза, тем чётче мог разглядеть малейшую черточку на до боли знакомом бабушкином лице. Странное дело, он видел его тысячи раз, но сейчас оно было каким-то другим, незнакомым. Плохо скрытое волнение за внука боролось с негодованием, заставляя углубляться морщинки возле глаз и горестно поджатых губ. Рядом же с ноги на ногу переминалась фигура, чьи очертания расплывались и разглаживались. Тим ещё больше прищурился – возле кровати маячил белый, как мел, незнакомец, тот самый, что был с ним в апельсинном саду. Только теперь умильное выражение его лица сменила маска брюзги, и тревога делала его ещё менее привлекательным. Только Тиму отчего-то показалось, что незнакомец больше волнуется за себя, потому что всё его внимание было устремлено не на Тима, а на открытое окно: незнакомец то и дело поглядывал на него, или на циферблат на запястье и удручённо вздыхал, видимо, не зная, как освободиться от тягостной обязанности. Сказать по правде, его участие Тиму вовсе и не требовалось, но он по непонятным самому себе причинам продолжал лежать неподвижно, прислушиваясь к разговору, если так можно было назвать отдельные реплики, которыми собеседники вколачивали друг в друга, как гвозди.
– Я же не думал, что он такой хлюпик.
– Ты никогда ни о чём, кроме себя не думаешь, – холодно парировала бабушка. – Уйди прочь, убирайся. Ты отнял у меня дочь, я не позволю забрать ещё и внука.
Незнакомец улыбнулся так, словно уголки его рта прорезало лезвием.
– Не забывайся: он мой сын.
– Поздновато ты об этом вспомнил, – холодной насмешливостью в голосе бабушки можно было заморозить весь город. – Твоим сыном он был много лет назад, теперь он только мой внук, и только.
– Что ж, – с ледяным спокойствием проговорил незнакомец, – если это так, то мне тут, пожалуй, больше делать нечего.
Через несколько мгновений о том, что, помимо бабушки, в комнате кто-то находился, остались лишь воспоминания. Над Тимом же нависло светлое обеспокоенное пятно. Более того, её лицо было мокро от слёз. Тим понял это, потому что слезам не хватало места, и они капали мальчику прямо на лицо. Под мерный стук капель Тим первый раз за много-много часов по-настоящему уснул в своей постели, где на тысячи миль вокруг точно не было ни одного Душегуба. А когда проснулся, то радости бабушки, мирно дремавшей возле его кровати, не было предела, а Тим сделал вид, что ничего не помнит. Он выздоравливал по капельке, по кусочку, по ложечке. В Тима наконец прекрасно стали помещаться и котлеты и суп. Он больше не нападал на собак и петухов, считая это недостойным делом. Больше всего он теперь оказался стать тем нищим, что, имея все богатства вокруг, добровольно отказаться от них ради свободы, ценность которой вообще-то казалась для него теперь сильной преувеличенной или, по крайней мере, несвоевременной.
Когда же Тим окончательно поправился, прошло достаточно много времени. Всё случившееся с ним стало забываться и казалось дурным сном.
Жарким летним утром заметно вытянувшийся и окрепший Тим в задумчивости бродил по апельсинному саду, бездумно рассматривая глянцевитые листьями и растирая их между пальцами, чтобы терпкий запах бил в нос. Из дупла самого старого из них, изъеденного древесными червями, торчал крючковатый нос филина.
Наступила пора сбора апельсинов, и мальчик ждал, когда мимо пробежит Ким, оказавшийся в сущности неплохим парнем, чтобы увязаться за ним следом и, весело болтая, отправиться на помощь взрослым. Ночью прошёл дождь, и горячий, острый аромат влажной земли мешался с терпким запахом, когда Тим пробирался меж трав, осторожно отводя их в стороны. Сонные, оцепеневшие от утренней прохлады ящерицы грелись на камнях садовой дорожки. Набиравшие силу шампиньоны расправили купола, оббитые из-под низу розовой тканью. Тим наклонился: у самой грибной ножки прижалась замершая в неподвижности лягушка с хрупкими полупрозрачными лапками и золотыми глазами, затянутыми белёсой пленкой. Сверху раздался возмущённый клёкот. Тим поднял голову и прищурился: высоко в небе парил орёл, высматривая кур, вяло разбредшихся по саду и вытягивавшихся из земли за хвосты неосторожных дождевых червей.
Осы, несмотря на ранний час, вовсю сновали по саду, разыскивая, чем можно поживиться. Утро дышало покоем, как вдруг что-то необычное привлекло внимание мальчика. Он подошел ближе и наклонился, для того чтобы разглядеть, как два крошечных паука храбро сражаются с осой, пожелавшей перекусить кем-нибудь из них. Пауки шевелили растопыренными лапками, энергично и деловито сновали взад и вперёд по искусно переплетённым нитям, обматывая серебряной от росы паутиной рассвирепевшую хищницу, но это было всё равно что с голыми руками бросаться на человека с ножом. Оса металась, рвала сеть, которую пауки неутомимо набрасывали на врага, но ситуация явно складывалась не в их пользу. Оса же приземлилась на гладкий камень дорожки, готовясь к последнему решающему броску: пауки же, еле двигаясь от усталости, замерли, предоставляя зловредному насекомому выбрать, какое блюдо покажется ей наиболее подходящим для раннего завтрака.
Немного подумав, Тим поднял ногу и наступил на хищницу. Разглядывая раздавленное насекомое, быстро впускавшее и выпускавшее жало, Тим и не заметил, как пауки исчезли, прихватив с собой сеть.
«Время отдавать долги, Тим. Время отдавать долги».