Светлана Рощина
Ночная кукушка
И впоследствии отсутствие музыкального образования перекрыло мне целый ряд возможностей, которыми я непременно бы воспользовалась, будь у меня хоть какие-нибудь музыкальные навыки.
Когда я выросла, то очень хотела принять участие в каком-нибудь музыкальном конкурсе, благо талантами Бог не обделил. Но едва отборочная комиссия узнавала о том, что у меня полностью отсутствует какое-либо музыкальное образование, как мне тут же указывали на дверь, не позволяя даже продемонстрировать свои вокальные данные.
У меня не было ни связей, ни денег, ни соответствующего образования, поэтому путь на музыкальный Олимп мне был закрыт.
Это сейчас у нашего народа появилась прекрасная возможность прорваться в ряды эстрадных звёзд, не имея за душой ничего, кроме таланта. Да только мой поезд уже давно ушёл. И хотя дочь постоянно твердит мне о том, чтобы я попробовала свои силы в «Голосе», я не собираюсь следовать её совету.
Посмотрев в Интернете несколько сезонов «Голоса», я сделала для себя определённые выводы. Конкурсанты, чей возраст перевалил за сорокалетний рубеж, имеют шансы достичь определённых успехов в данной программе лишь в том случае, если ранее они профессионально занимались музыкой. А у самоучек без образования есть возможность чего-то добиться лишь при условии, если они молоды и хороши собой, и впереди у них целая жизнь, чтобы всему научиться. Я же стала бы там аутсайдером, от которого бы избавились при первой возможности.
Конечно, есть и другой вариант. Можно было бы нанять преподавателя, который смог бы обучить меня азам нотной грамоты и помог бы поставить конкурсный номер, с которым я могла бы там выступить. Но, к сожалению, у меня уже пропал интерес к музыке. Это в детстве и в юности я была полна энтузиазма всё испробовать, демонстрируя всему миру свои незаурядные способности, а сейчас мне уже всё равно. Дух покорителя мира, ранее бушевавший во мне, был затоптан теми людьми, с которыми мне не посчастливилось жить, общаться и работать. Я плыву по волнам жизни не как акула, а как планктон, который может быть в любой момент съеден. Очень жаль, но по этой стезе мне не удалось пройти, потому что моим драгоценным родителям была всегда ненавистна мысль, что я могу быть умнее и талантливее их и их обожаемой Линулинки. И потому они старательно зарывали в землю все проблески моих талантов.
Я всё время ходила голодная. И не только потому, что мой организм рос, и ему требовалась еда в качестве строительного материала, а потому что дома меня практически не кормили.
В те дни, когда я посещала детский сад, я питалась только там. А если вечером голод слишком сильно одолевал меня, то мать давала мне головку репчатого лука, как в каком-нибудь средневековье. Другими блюдами меня не баловали.
В отличие от остальных детей я не пробовала ни шоколада, ни конфет, ни иных сластей. А в те дни, когда я не ходила в детский сад, мой рацион был крайне скуден. Утром чашка чая или кофе и один бутерброд с сыром или колбасой без масла. На обед – тарелка супа без мяса, а на ужин – только картошка или капуста. Мне давали еды ровно столько, чтобы я не умерла с голоду. Причём такой рацион в отношении меня сохранялся ровно до того времени, пока я не вышла замуж и не уехала от родителей. Мать объясняла подобную скупость следующим образом.
– Мясо полагается только папе, потому что он – мужчина. Сладкое – Линулинке, потому что она маленькая.
Маме, по-видимому, полагалось и то, и другое, а мне – ничего. Всю жизнь меня держали на голодной пайке, и я всегда была настолько худой, что мои рёбра можно было легко пересчитать без рентгена.
Да, ещё следует добавить, что чай и кофе наливались мне настолько слабыми, что до двадцати лет я была уверена, что кофе – напиток жёлтого цвета, а не коричневого.
К тому же у мамы была некая причуда в отношении еды. В хлебе она всегда ела только горбушки. Обычные ломти хлеба она ела только после того, как съедала все корочки. Причём никто не спрашивал ни меня, ни Лину, хотим ли мы съесть горбушку. Это был императивный запрет, за нарушение которого наказывали. Естественно, только меня.
Даже если из хлеба оставалась только горбушка, то это означало, что все должны есть суп без хлеба, так как горбушка полагалась маме.
Хотя, признаться, меня задевала подобная дискриминация, так как когда я ходила в детский сад, там горбушки полагались лишь дежурным, что было неким поощрением их труда. К тому же корочку хлеба было гораздо удобней натирать чесноком, чтобы придать хоть какой-то аромат нашей скромной трапезе. Поэтому для меня получение горбушки означало определённое признание заслуг. Но только дома у нас никакой системы поощрений не существовало. Лишь наказания.
Ещё исключительным блюдом мамы был творог и все молочные продукты. Никому из нас не разрешалось их есть. Мама объясняла это следующим образом:
– Когда я вас рожала, то потеряла много зубов. И теперь мне нужно восстанавливать кальций, который я потратила на вас.
И хотя произносимая фраза и не была адресована персонально мне, но произносилась она всегда в отсутствие Лины. Вероятно, чтобы подчеркнуть мою вину. И поскольку это твердилось мне постоянно, я действительно чувствовала себя виноватой, словно самолично вырвала у родной матери часть зубов.
И хотя мне ужасно хотелось хоть раз попробовать творог, я старалась пресекать эти желания и постоянно твердила себе, что это – моё наказание за то, что из-за меня теперь у мамы во рту стоят коронки.
И только когда я сама забеременела, то поняла, какую чушь внушала мне родная мать. Родив двоих детей, я не потеряла ни одного зуба, потому что правильное питание и витамины могут предотвратить появление многих проблем. И кто, спрашивается, мешал моей матери в период беременности есть творог и пить витамины? Думаю, только собственная безалаберность, за которую расплачиваться отчего-то приходилось мне.
Однажды, когда я училась в восьмом классе, на уроке труда мы проходили тему, посвящённую еде и калориям. Учительница продемонстрировала нам таблицу калорий и велела посчитать свой дневной рацион. Нужно было записать в тетрадке всё, что мы съели за день и, соответственно, учесть все калории. А выполненную работу следовало сдать ей на проверку. И, признаться, это задание поставило меня в тупик.
Сначала я честно перечислила в тетради всё то, что съела накануне, и сложила килокалории. Получилось около девятисот. Однако перед выполнением задания учительница предупредила нас, что правильный ответ должен находиться в промежутке между двумя и тремя тысячами килокалорий.
Тогда я стала интересоваться у других девчонок, что вышло у них. И, как назло, абсолютно все укладывались в указанные учительницей рамки. Такого нищенского рациона, как у меня, не было ни у кого.
И тогда я решила пойти на хитрость. Я пополнила свой вчерашний обед якобы съеденной котлетой, а на ужин добавила сосиску. И тогда количество потреблённых килокалорий выросло почти до полутора тысяч.
И хотя эта цифра тоже была меньше требуемой, но врать сильнее мне не позволила совесть. Поэтому я сдала работу в таком виде. И когда на следующем уроке учительница возвращала проверенные работы, то абсолютно все получили за них пятёрки, и только я – четвёрку. И чтобы выяснить причину этого, я подошла после урока к учительнице.
– Света, я просила честно перечислить все продукты, которые были съедены за день, – сказала учительница, глядя через очки на мою работу. – Но твой рацион выглядел чересчур скудно. Девочка твоего возраста не должна есть так мало! Думаю, ты просто забыла указать некоторые продукты. Поэтому я и поставила тебе «четыре».
Да, я действительно солгала в своей работе. Но только не в меньшую сторону, как подумала учительница, а в большую. Интересно, что бы она сказала, если бы узнала об истинном положении дел? Наверное, не поверила бы, как и все остальные. Люди вообще не хотят иметь никакого отношения к чужим бедам, стараясь любым способом абстрагироваться от них, даже если для этого приходится прибегать к самообману.
Я же не стала спорить с учительницей, а лишь убрала свою тетрадь в сумку и пошла на другой урок, так как на душе у меня и без того было мерзко.
Я была такой тощей, что вся одежда висела на мне как на вешалке. Девчонки постоянно твердили мне об этом, но мне не хотелось этого видеть. И лишь сейчас, глядя на свои детские фотоснимки, я вижу то, что видели они. Я реально была тощей: торчащие ключицы, руки и ноги как палки. А когда в школе измеряли наш вес, меньше меня весила лишь одна девочка, у которой был официальный диагноз «дистрофия 2 степени». Пожалуй, только родители не замечали моей нездоровой худобы.
Подобное отношение ко мне родителей невольно вызывало мысли, что я им не родная дочь, и именно поэтому они относятся ко мне как к нелюбимой падчерице. И если бы это было действительно так, то, безусловно, всё бы легко объяснялось. Но, к огромному сожалению, эти мысли не имели под собой никаких фактических оснований. В том, что я – кровь от крови их, плоть от плоти их, не приходилось сомневаться ни секунду просто потому, что внешне я очень сильно похожа на мать. В то же время вьющиеся волосы у меня от отца. К тому же по темпераменту я – копия отца. Например, он и пяти минут не может спокойно посидеть на месте. Ему нужно постоянно что-то делать руками. Поэтому он всегда что-то мастерит. И я тоже не могу сидеть без дела даже перед телевизором. Всё время что-то делаю. Готовлю, шью, глажу, – всё что угодно, лишь бы руки были заняты. Как и отец, я общительная и легко завожу новые знакомства. Ну и главное, что объединяет нас, это – бесстрашие. И если отец реализовал себя в профессиональном смысле, став пожарным, то я предпочла заниматься экстремальными видами спорта, в отличие от матери и сестры, для которых любимым времяпрепровождением является просмотр «Дома-2».
И как бы мне не хотелось это признавать, я – дочь своих родителей, которые совершенно не хотят видеть во мне родную кровь. Но когда кто-то из знакомых или незнакомых, увидев меня вместе с матерью, замечал: «Как вы похожи», она всегда отнекивалась и обижалась.
– Да мы совсем не похожи!
Даже не представляете себе, как задевали меня эти слова! Я полагала, что для любого родителя подобное замечание должно восприниматься как комплимент, но, по-видимому, моя мать придерживалась другого мнения по этому поводу.
И с годами наше сходство действительно стало уменьшаться. И однажды, наверное, вовсе сойдёт на нет. По крайней мере, я надеюсь на это, потому что сейчас уже и я не хочу быть хоть в чём-то на неё похожей. И не только в том, как она относится к своим детям, но и внешне.
В отличие от матери, я с ранних лет старалась вести активный образ жизни и заботиться о своём здоровье, насколько, конечно, это было возможно. Я всегда занималась несколькими видами спорта и даже после сорока сохранила стройную фигуру. В то время как для моей матери было достаточно лишь самого факта замужества, чтобы чувствовать себя состоявшейся женщиной. Её тело всегда было рыхлым, а кожа и волосы – неухоженными. Сколько я себя помню, на голове у матери всегда была одна и та же причёска – химическая завивка. Она делала её до тех пор, пока её волосы не стали выпадать, и уже нечего стало накручивать. Она не прокалывала уши и никогда не пользовалась косметикой, как бы я её не уговаривала.
Став старше и начав зарабатывать, я сама стала покупать ей средства для макияжа, но только все мои подарки, видимо, были не ко двору и продолжали пылиться без дела.
Впрочем, я давно заметила, что те женщины, у которых заботливые и любящие мужья, всегда выглядят хуже, чем их подруги, которые неудачно вышли замуж. А всё потому, что нам, горемычным, не за кого прятаться и не на кого опереться, и потому приходится все проблемы решать самой: и деньги зарабатывать, и квартиры выбивать, и путёвки в санатории доставать, и детей в институты устраивать. И для всей этой бурной деятельности нужна подходящая внешность, потому что если ты выглядишь, как кошёлка, то и отношение к тебе будет соответствующее. Вот и приходится каждый божий день стараться выглядеть как супермодель на подиуме. И лишь им, женщинам, счастливым в своём замужестве, можно расслабиться и питаться по вечерам плюшками и булочками, радуя свои желудки, и валяться на диване перед телевизором, просматривая очередную мыльную оперу, а не проводить время в тренажёрном зале.
В детстве меня постоянно били. Редкий день обходился без наказания. Причём меня не просто слегка ударяли по попе или щёлкали по лбу. Это было настоящее ритуальное наказание, которое проводилось по всем правилам. Отец вынимал из брюк ремень, с меня снималась вся одежда ниже пояса, включая трусы, после чего начиналось избиение, пока у отца не уставала рука.
А били меня практически за всё. Стоило сестре захныкать, как отец тут же доставал ремень и бил меня, не разбираясь, в чём дело. Но у нас в семье подразумевалось, что если Лина чем-то недовольна или обижена, то исключительно по моей вине, так как это я обидела сестру. Даже если та просто споткнулась на ровном месте и упала. В этом случае моя вина состояла в том, что я не уследила за сестрой, даже если в этот момент я выполняла какое-то другое родительское поручение.
Так продолжалось до тех пор, пока у меня не установились месячные. И так как они были у меня очень долгими и обильными, и я могла бы залить кровью всю квартиру, если бы отец продолжил в эти дни избивать меня, то родители стали использовать другой способ наказания и унижения, обзывая и оскорбляя меня. Но, скажу честно, это было ещё хуже, чем быть избитой.
Меня били за всё. Приведу пример.
У нас в семье было принято так: когда родители возвращались из магазина домой, я должна была бежать в коридор и забирать у них сумки, что я всегда и делала.
К слову, когда я заканчивала первый класс, мы переехали из коммунальной квартиры в двухкомнатную. В большой комнате размещались родители, а в маленькой – мы с сестрой.
И вот в один из дней родители вернулись домой из магазина, и мама вручила мне литровую банку яблочного пюре, которую требовалось отнести на кухню и поставить на стол. Квартира у нас, как и у всех в советское время, была крошечной, и потому расстояние от коридора до кухни составляло примерно два-три метра. И в тот момент, когда банка яблочного пюре была у меня в руках, подбежала Лина с криками: «Дай, я сама!». При этом мне тогда было где-то лет десять, а сестре, соответственно, пять с половиной. И, прекрасно зная о том, что если я скажу Лине «нет», она тут же начнёт голосить во всё горло, и меня снова побьют ни за что, я решила не нарываться на неприятности и аккуратно вручила банку сестре, искренне полагая, что несколько шагов до кухонного стола она пройти в состоянии. Но я ошиблась. Не пройдя и метра, сестра уронила банку, которая разбилась вдребезги.
Что было дальше, предположить несложно. Папа снял с себя ремень и начал бить меня, а мать стояла рядом и причитала.
– Я так хотела поесть яблочного пюре! Шла домой и всю дорогу мечтала об этом! А ты даже не смогла донести банку до кухни! Как ты могла отдать такую тяжесть Линулинке? Ты же знала, что она – всего лишь ребёнок, и ей нельзя носить тяжёлые вещи!
О том, что я тоже ребёнок, родители, по-видимому, предпочитали не думать.
А когда отец закончил бить меня, я подошла к матери и сказала:
– А если бы я не дала Лине эту банку, и она бы заплакала, вы бы тоже наказали меня?
Она ничего не сказала, а лишь недоумённо посмотрела на меня. Я же продолжила:
– Как бы я не поступила, вы бы в любом случае сочли меня виноватой и наказали.
А для прояснения картины добавлю, что литровая банка яблочного пюре в то время стоила 52 копейки. Поэтому даже человек с очень скромным доходом мог бы позволить себе покупать её каждый день. Но для моей матери это не было аргументом. Наказав меня, она немного успокоилась, а затем они с папой снова сходили в магазин и купили ещё одну банку яблочного пюре. Но только в этот раз меня к покупкам не подпустили.
В пятнадцатом-шестнадцатом веках при английском дворе была такая должность «мальчик для битья». Поскольку принцев, как особ королевских кровей, учителя не имели права наказывать, то для этой цели при наследнике престола всегда находился другой мальчик, которого пороли вместо принца, когда тот не сделал уроки или в чём-то провинился. «Мальчик для битья» часто сам бывал благородных кровей и воспитывался вместе с принцем. Со временем в будущем короле пробуждались чувства эмпатии и сострадания к своему товарищу, которого наказывали за чужую вину, и принц начинал лучше учиться и хорошо себя вести, чтобы его товарищу не пришлось лишний раз получать побои, и, став королём, часто щедро награждал его, даруя титулы и поместья. Но в случае с Линой эффект от подобного метода был прямо противоположным.
Что бы Лина не натворила, наказывали всегда меня. Либо за то, что недосмотрела за сестрой, либо за то, что якобы наябедничала на сестру, сказав: «Это не я!», когда родители, увидев проказы Лины, спрашивали, кто это сделал. И когда я спрашивала родителей, что же я должна говорить, по их мнению, когда они выясняют, кто в квартире нахулиганил, они отвечали одно:
– Ты не должна всё сваливать на сестру!
– Но если это действительно не я! Я вообще была в школе! Что же я должна брать вину Лины на себя?
На что родители отвечали:
– Всё равно! Ты не должна была всё сваливать на сестру!
После чего меня били, чтобы внушить, что я виновата в любом случае.
Полагаю, поначалу Лина не понимала, что меня наказывают вместо неё. Но став старше, она смекнула, как это удобно, и вместо того чтобы проникнуться сочувствием ко мне, она, наоборот, стала всячески пользоваться своим привилегированным положением, сваливая на меня абсолютно все свои проделки и хулиганства, заранее зная, что родители во всём обвинят меня, и даже если я буду оправдываться, они мне никогда не поверят.
Меня постоянно били за оценки. Так, если я приносила из школы какую-нибудь другую оценку, кроме пятёрки, это было поводом для наказания. При этом мама каждый день внушала мне, что она всю жизнь была отличницей и, чтобы получить медаль, ей не хватило совсем чуть-чуть. И они с папой были такими блестящими учениками в своей школе, что мне с ними никогда не сравниться. Но стоило мне попросить их о помощи в каком-нибудь домашнем задании, как тут же слышался ответ:
– Мы с папой окончили школу десять лет назад! Думаешь, мы что-нибудь помним?
Потом слово «десять» изменялось на другую цифру, но ситуация от этого лучше не становилась.
Когда в четвёртом классе нас разделили на группы по языкам, которые нам предстояло изучать, то я, естественно, выбрала немецкий, потому что его учили мои родители. Все остальные ученики нашего класса делали выбор по такому же принципу, для того чтобы потом было к кому обратиться за помощью. Но я жестоко ошиблась.
Родители не помогали мне даже в элементарных заданиях. Впрочем, потом в этом не было необходимости. Я и без их муштры училась хорошо, потому что чем-чем, а мозгами Бог не обидел. Но каково же было моё изумление, когда однажды я нашла их аттестаты и увидела оценки. Оба они были откровенными троечниками! Причём пятёрок в их аттестатах не было вовсе, а четвёрки были лишь по труду и физкультуре. А по остальным предметам были тройки! И это при том, что меня они били за каждую четвёрку! Представляете, что было бы со мной, если бы я приносила домой тройки или, не дай Бог, двойки! Они бы, наверное, убили меня!
И конечно же, я не стала молчать, а подошла к матери с очередным вопросом.
– Мама, ты всегда говорила, что вы с папой были лучшими учениками в школе, и лишь по случайности не получили медали, но в ваших аттестатах стоят одни тройки! Там даже пятёрок нет!
– Да, я всю жизнь была отличницей, – продолжала настаивать мать на своей версии событий. – Но в последний год слегка расслабилась. Подружка часто звала меня на танцы, потому что одна она туда идти не хотела, вот мне и приходилось составлять ей компанию. Поэтому я немного отстала в учёбе.
Да, эта история была настолько сильно притянута за уши, что даже я со своей слепой верой в материнские слова, не могла с ней согласиться. Я прекрасно представляю себе, что такое сельская школа, и как легко там получить хорошую оценку, потому что учителя всегда оказываются родственниками или хорошими знакомыми своих учеников и потому стараются не портить детям аттестаты.
К тому же, знаю по опыту, что если какой-то ученик все время учился хорошо, то последний год его валить не будут. Ему будут продолжать ставить хорошие оценки в память о былых заслугах. И чтобы какой-то ребёнок, который на протяжении девяти лет был отличником, внезапно окончил школу с одними тройками, это – нонсенс.
Так зачем нужно было врать, приписывая себе несуществующие заслуги? Наверное, чтобы за счёт моего унижения возвыситься самим.
И когда я окончила школу с медалью, я до последнего момента не сообщала родителям об этом, чтобы у них не было возможности порадоваться, потому что их заслуги в этом не было. Я получила медаль не благодаря им, а вопреки. И потому они не имеют права гордиться плодами моих трудов. И дело было даже не в том, что они никогда не помогали мне в учёбе, а в том, в каких условиях мне приходилось делать домашние задания.
Наверное, излишним будет говорить о том, что у меня не только не было своей комнаты, но не было даже своего угла. Только кровать, на которой днём спали мои родители, не удосуживаясь потом даже постирать бельё. Тем самым они заразили меня грибковым заболеванием, от которого я до сих пор не могу до конца вылечиться, хотя потратила на это уйму денег и прошла через ряд крайне болезненных процедур по удалению ногтей. И ещё в своё оправдание добавлю, что за восемнадцать лет супружеской жизни я не заразила мужа этим заболеванием. Вероятно, из-за моей чистоплотности и постоянно проводимому лечению. Но сейчас речь не об этом.
Из-за отсутствия письменного стола, письменные задания мне приходилось делать на коленях, из-за этого я стала сутулиться, потому что необходимость сидеть несколько часов в неудобном скрюченном положении ничем хорошим никогда не заканчивается.
Я уже упоминала о том, что кто-нибудь из родителей всегда был дома, а порой они оба находились дома. И чтобы не скучать, они всегда включали либо телевизор, либо радио. Естественно, на полную мощность. И мои жалкие попытки снизить уровень шума в квартире под предлогом того, что мне нужно делать уроки, естественно, в расчёт не принимались. Стоило мне сказать родителям хоть слово, которое было поперёк их воле, отец тут же хватал меня за шиворот и выставлял из квартиры вон в той одежде, в которой я была. Иногда я оказывалась на улице босиком.
И со временем я поняла, что пытаться взывать к голосу разума родителей бесполезно. Они хотели, чтобы я училась на «отлично», но при этом делали всё, чтобы у меня не было никакой возможности заниматься дома. Поэтому я стала уходить делать уроки на улицу. Когда в лес, а когда на берег реки. Всё зависело от погоды.
Особенно долго мне приходилось бывать на улице, когда нам задавали выучить что-то наизусть. Я уходила куда-нибудь подальше вместе с учебником и там занималась. Мои одноклассники до сих пор вспоминают о том, что настолько привыкли видеть в моих руках книги, где бы я не находилась, что когда у меня с собой ничего не было, это их крайне удивляло.
А когда по физике или по химии задавали сделать лабораторную работу дома, то я брала с собой тетрадки и шла к какой-нибудь подруге, чтобы у неё в гостях оформлять свою домашнюю работу.
И из-за того что я всё время нервничала по поводу оценок, уже в тринадцать лет у меня начались серьёзные проблемы с желудком. Стрессы ни для кого не проходят бесследно и обычно ударяют там, где у человека слабое место. Вероятно, из-за постоянного недоедания у меня слабым местом был желудок. А к семнадцати годам у меня впервые открылась язва. Я тогда сдавала вступительные экзамены на юридический факультет МГУ, но не прошла по баллам. Я так сильно нервничала, что открылась язва.
Когда я говорила родителям о болях в желудке, они только отмахивались. В ответ папа называл меня «тунеядкой», «лентяйкой» и «дармоедкой», а мама просто смотрела на меня стеклянным взглядом. Мне же становилось всё хуже и хуже. И однажды я упала в обморок от боли. После этого мама заварила тысячелистник и велела мне пить этот отвар, заявляя, что денег на лекарства нет.
Как я тогда не умерла, не знаю. Боли были страшенные. Меня крутило так, что казалось, все кишки выворачивались. Меня постоянно рвало. Я не могла есть, и поэтому меня рвало желудочным соком. А родители даже не сочли нужным вызвать «Скорую помощь». Три недели я корчилась от боли, и лишь на четвёртую смогла подняться с кровати. Мне было очень плохо. Перед глазами всё плыло, а родители, обрадовавшись, что я уже встала на ноги, стали загружать меня всякой домашней работой. А мне хотелось убежать из этого дома куда подальше, но впереди предстоял ещё год до новой возможности поступления в ВУЗ, и нужно было как-то приноровиться к этому обстоятельству. На крошечную зарплату я устроилась на работу в Москве, и потому все дни я проводила там. И хотя это было очень утомительно и невыгодно в плане финансов, в этом был один большой плюс. Я практически не бывала дома и не общалась с родителями, и это обстоятельство окупало все остальные трудности и недостатки.
Вспоминаю всё это сейчас и думаю, как же я это выдержала и не сломалась? Не опустилась на дно жизни и не пустилась во все тяжкие назло родителям? Не знаю. Наверное, это была тренировка перед моей семейной жизнью с мужем и свекровью, которые пили мою кровь почти также или даже ещё сильнее.
Кстати, точно так же, как родители отказывали мне в еде, точно так же они отказывали мне в одежде. Весь мой гардероб составляла школьная форма. И спортивная, конечно же, так как без неё меня не пустили бы на уроки физической культуры. И всё. Другой одежды у меня не было в принципе. Поэтому я очень рано начала шить, покупая по дешёвке бракованную ткань в комиссионном магазине. Причём приобретала её за свои деньги, которые зарабатывала, работая на ткацкой фабрике с четырнадцати лет.
В советское время для школьников существовало такое понятие как производственная практика, проходить которую нужно было с 8 класса. И вот раз в неделю после уроков мы ездили на ткацкую фабрику, где работали наравне со взрослыми. Только наша смена была укороченной, да и платили нам за работу меньше, чем штатным сотрудницам.
А начиная с 9 класса, один день в неделю вместо уроков мы должны были работать. Причём нам предоставлялось право выбора. Те дети, которые имели обеспеченных и любящих родителей, шли на практику в медсанчасть, где в течение часа, максимум, двух, крутили ватные тампоны и мыли пробирки из-под анализов. Денег за эту работу они не получали, ну да они особо и не уставали от этих обязанностей.
Были ещё и занятия по радиотехнике, а также работа в магазине. Но я, как самая нищая и обездоленная, выбрала самую тяжёлую работу, за которую платили реальные деньги.
Но всё это было в старших классах, а до этого времени с одеждой у меня была просто беда.
Как-то раз, когда мне было двенадцать лет, моя подруга Алла сказала:
– Света, нельзя так плохо одеваться! Разве тебе совсем нечего надеть?
В ответ я лишь промолчала. Что я могла сказать? Да, мне совсем нечего надеть, потому что мои родители на все просьбы отвечали одной фразой: «У нас нет денег», что совершенно не мешало им каждый месяц баловать Лину обновками. И причём не какими-то дешёвыми тряпками, а красивыми импортными вещами, которые в то время стоили во много раз дороже советских.
Но если с верхней одеждой вопрос худо-бедно решался, ведь гулять по улице можно и в спортивном костюме, то с бельём была просто беда.
Когда я вырастала из школьной формы, родителям всё же приходилось покупать новую, чтобы не позориться перед учителями, которые в советское время не молчали, если замечали несправедливость по отношению к ребёнку. Но трусов у меня было лишь две штуки. И покупались они минимум лет на пять. Что неудивительно, ведь они шились из трикотажной ткани, которая отлично растягивалась, особенно от многочисленных стирок. Поэтому мне в прямом смысле приходилось донашивать трусы до дыр.
Однажды, когда мне было пятнадцать лет, и, как обычно, меня одну отправили на оставшуюся после производственной практики часть каникул к бабушке, я постирала своё бельё и развесила на верёвке сушиться. Мои трусы, возраст которых уже перевалил за пять лет, были настолько дырявыми, что их даже зашивать было бессмысленно. И чтобы не позориться перед родственниками, я постаралась их повесить на верёвке так, чтобы как можно меньше дыр было видно. Но бабушка всё равно это заметила.
– Что ж тебе мать трусы не может купить? – укоризненно произнесла она, с сожалением глядя на меня.
Я замялась, не зная, что сказать в ответ. А бабушка подошла к шкафу и достала оттуда новые панталоны, которые вручила мне.
– Носи хоть эти, пока мать тебе новые не купит.
Я поблагодарила бабушку, не решившись в летнюю жару одеть панталоны. Но я их сберегла, и они по сей день лежат у меня на полке вместе с остальным бельём. Я их одеваю лишь тогда, когда холодно, и каждый раз вспоминаю бабушку, у которой сердце было настолько большим и добрым, что его тепла хватало на всех детей, внуков и правнуков.
Такая же плачевная ситуация обстояла и с верхней частью женского белья.
Несмотря на то, что с фигурой у меня всегда был полный порядок, по-видимому, мать считала, что бюстгальтер мне не нужен в принципе, потому что никогда по собственной инициативе не покупала его.
Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я, собравшись с духом, попросила маму купить мне бюстгальтер. Ведь все мои подруги уже давно носили лифчики, и лишь я одна ходила по улицам в футболке, через которую всё просвечивалось.
В ответ мама кивнула и, действительно, купила мне бюстгальтер. Конечно же, самый дешёвый и самого маленького размера. Увидев покупку, я так обрадовалась, что даже не придала значения тому, что он был мне мал, и носить его было невозможно.
Каждое утро я мужественно влезала в него, но не застёгивала, потому что он был мне не по размеру. И так я ходила несколько месяцев, пока потом сама не купила себе новый бюстгальтер на заработанные деньги.
Мне было жутко стыдно это делать! В советские времена, к сожалению, не было магазинов белья, в которые можно было бы зайти и выбрать понравившуюся вещь, примерить её, а затем оплатить на кассе. Раньше предметы женского белья располагались на полках за спиной у продавца в промтоварном магазине. И чтобы приобрести обычный лифчик, нужно было попросить необхватных размеров тётеньку-продавца подать его, осмотреть в присутствии остальных покупателей разного пола и разных возрастов и, не примеряя, поскольку примерочных кабин в магазине не было, сразу же оплатить.
