Степан Витальевич Кирнос
Восхождение к власти: падение «ангелов»
– Господин Герцог Доуху Рэ, вы просили у меня аудиенции… так вот, что же вы хотите у меня попросить? – строго спросил Фемистокл.
Вместо ответа сначала Мастер-защитник испытал на себе сверлящий взгляд, полный немой благодарности, перемешанный одновременно с непониманием и подавленной злобой. Сложив на груди дрожащие руки, герцог сохранял ещё пару десятков секунд молчания, прежде чем заговорил:
– Господин Фемистокл, я вам благодарен, что вы тогда пришли ко мне на помощь, – несмотря на поставленную речь, в ней ощущается дрожь. – Вы тогда спасли меня…
– Ох, – слащавая улыбка легла на губы Фемистокла. – Не нужно, в самом деле, я всё понимаю и сожалею вашей… утрате. Но я хотел бы вам предложить отвлечься от проблемы.
– Забуха… простите, я не должен был так говорить. Я имел в виду то, что обильными возлияниями нельзя исправить ситуацию.
– Не-е-ет, – затянул Мастер-защитник. – Я хотел вам предложить одну работу, но перед этим я хотел бы у вас узнать одну незначительную вещь… совершенно формально – как вы относитесь к Рейху и Канцлеру?
– А к чему такой вопрос? – голос герцога обрёл ясность. – Такие вопросы обычно задают каратели Императора.
– Нет, что вы… я не из тех слуг Канцлера, которые готовы всех порвать за свои воззрения, совершенно нет. Я всего лишь тот его скромный слуга, который выполняет мелкую работу, – Фемистокл приостановился и таинственно продолжил, – и храню секреты и слова, которые мне удалось услышать. Можете быть полностью спокойны насчёт конфиденциальности, ибо всё что я услышал, мгновенно умирает во мне.
– Что ж, если я могу вам доверять… если всё останется в этой комнате…
– Всенепременно. Всё, что я услышу от вас тут, уйдёт со мной в могилу. Вы же знаете, что мне можно доверять, – давит Фемистокл на Доуху.
– Рейх… Канцлер… вот что мне о них говорить? Что мне говорить о тех, кто предал моего сына? Кто скинул бомбы на его голову? Простите, но мне трудно хорошо относиться к тем, кто сбрасывает бомбы на головы своих же солдат.
– Так-так, можно подробнее.
– Рейх… раньше я в нём видел великую идею объединения, ради которой я предал Венецию, но теперь, так где сиял свет, мне видна одна лишь тьма. Нас – аристократов славного города поставили на службу Империи, а детей убивают, – голос герцога стал ожесточённее.
– То есть вы хотите сказать, что Рейх не оправдал ваших идеалов? Вы ждали одного от Империи и её Канцлера, а получили другое?
– Скажите, у вас дети есть? Скажите, вы когда-нибудь воспитывали сына, растили его, кормили и женили, чтобы потом, в один момент он стал жертвенным агнцем на алтаре мимолётной победы Рейха в локальной битве? – обречённо и опечаленно твердит мужчина, уставив поникший взгляд в пол. – Скажите, вы когда-нибудь сообщали жене сына, по сути, своей «дочери», то, что её муж больше никогда не вернётся? Вы видели слёзы на её лице? Вы когда-нибудь понимали то, что внук ваш будет расти без отца?
– Нет, – был дан холодный ответ. – Мне это не известно, но могу заверить вас, что Рейху это может обойтись дорого.
– Всего лишь слова, – обронил печальную фразу Доуху. – Что мы можем против имперского механизма Рейха? Что мы, обычные люди, против его Орденов, флотов и авиации?
– Господин герцог, вы помышляете о мести Рейху?
– Я… я, – растерялся мужчина, когда понял, что его поддели. – Я неправильно выразился, господин Фемистокл. Я хотел сказать совершенно иное, что мы всего лишь слуги Императора, свято чтущие его волю.
– Ой, не отнекивайтесь, ибо ваше состояние и вашу боль можно понять. Поверьте, я сам выступаю среди тех сил, которые выступают за обновление Рейха, и вы можете мне доверять.
– Изменение Рейха? – удивился герцог. – Не одному ли Канцлеру отдали на волю всё преобразование? Не один ли Канцлер волен всё менять?
– Скажем так, иногда приходится идти на определённый риск, чтобы принести людям благость и силы тайного изменения, такие которые представляю я, всегда должны держаться в тени.
– Силы тайного изменения… секунду! – Доуху приложил руку к подбородку. – В Аргосе и Новой Спарте, в Афинах и Коринфе, от Крита и до Эпира всё твердят про изменения… федерализацию и автономии. Я до сих пор не могу понять, почему Рейх на это никак не реагирует, почему он молчит, но скажите, не эти ли силы вы представляете?
– Мои интересы, можно сказать, равны интересам тех сил.
– Хм, – на измученном лице герцога появилась слабая, словно бы рождённая через боль улыбка. – Вы же понимаете, что ваши слова – это государственная измена? Рейх и Канцлер не терпят дерзновений в виде изменений. Да и вас сам Канцлер поставил едва ли не как сопровителя, только на Балканах… да у вас же полномочий по договору едва ли не как у Генерал-губернатора, вы же не только Мастер-защитник, но и «гарант соглашения», уполномоченный императором на…
– Я вам могу сказать то же самое, – прервал его Фемистокл. – Да, он поставил меня над Балканами, и только поэтому я хочу для них только блага. Моя воля, мои знания, моё могущество, – стал самодовольно перечислять свои качества Фемистокл, – приведут нас к истинному процветанию. Вообще перед Канцлером любое слово, которое ложится поперёк его горла – государственная измена и не судить же всех нас за наши безобидные слова о преобразованиях, – язвительно усмехнулся Фемистокл.
– Так что же вы хотите сделать с этим регионом? Каковы ваши идеи?
– Знаете, сначала я воздам хвалу всем героям, погибшим на Крите. Мне, как Мастеру-защитнику Аттики – это сделать можно. Поставим столы, устроим дневной траур и письма отправим другим городам, чтобы они устроили щедрые тризны по усопшим.
– Тризны? – удивился Фемистокл, чувствуя языческий подтекст этого слова и понимая, что сейчас он встал на рельсы государственной измены и во всю катится к неповиновению или чему по хуже.
– Да. Наши славные братья по Греции отметят героизм вашего сына.
«Как могут справлять тризну по тому, кого отпевают?» – возмутился герцог. С одной стороны, он не может пойти против Рейха, ибо его усилиями его город жив и процветает, а сам он всё ещё дышит. Империя принесла прогресс и процветание, смела с карты осколки былого мира и решила построить новую Европу, сильную Европу, без всякого сумасшествия. Но в то же время, Канцлер позволил себе убить его сына, он не считается с мнением и жизнями людей, которые ему служат.
«Рейх» – проскрипел зубами Доуху, вспоминая то ревущее и жаркое пламя, которое пожрало Жака, памятуя о том, как он утирал слёзы с щёк Миранды и пытался объяснить внуку, что отец больше не вернётся. Он почувствовал всю боль и ярость, которые испытывали его родные, ощутил острые когти дьявола мести у своего трепещущего сердца. В груди всё охватил огонь, живот скрутило от желчи, боли и тошноты, а грудь сдавило, но герцог стерпел, ощущая, что глас возмездия взывает в нём.
– Решайтесь, господин Доуху. Память вашего сына в ваших руках, – давит Фемистокл, желая получить ценного союзника в борьбе за дело «преобразования» Рейха.
– А ваш, какой резон? Чего вы хотите?
– Я желаю этому региону лишь блага, но я всего лишь мелкая сошка перед теми львами, которые желают преобразовать весь Рейх, ибо они несут с собой огонь истинного прогресса.
«Львы… прогресс… мне всё равно… лишь бы Рейх ответил», – было таково решение, выкованное в горнилах сердца, пылающего огнём ненависти и мести.
– Что я должен буду сделать?
– Вы и ваши венецианцы необходимы нам. Пока Рейх не понимает того, насколько он слаб, не ведает этого. Нужно, чтобы поставки оружия в Эпирскую область прекратились и там люди стал чуть менее довольны имперской властью.
– Хорошо, господин Мастер-защитник. Можете считать, что уже всё сделано.
Глава 6. Любовь и политика
Следующий вечер. Великий Коринф.
Небо окрасилось в тона уходящего золота, вылившись полосой у самого горизонта, знаменуя уходящий день, а за ним, по большому полотнищу тверди небесной, выплеснулся багровый и фиолетовый, которые спешат перейти во мрак ночи. Над головой ни облачка, а по сему уже зажигаются первые звёзды, пронзая ночной мрак серебристым холодным сиянием далёкого огня, чуждого и загадочного.
Мужчина, стоя на балконе третьего этажа, ощущает, как лёгкие аккорды ветра уносят с собой на запад тепло прошедшего дня, принося с собой хлад грядущей ночи. Он смотрит насыщенно-зелёными глазами вдаль, там, где пригород устилается множеством домиков сельского типа, деревом, кирпичом и шифером, возвышающихся на один этаж над землёй. Между домами виднеются аккуратные огородные участки и насаждения красивых цветов и растений, украсивших сельский пригород подобно роскошным бусам. Позади того здания из которого он смотрит, возвышаются длинные строения, сияющие серебром и бриллиантом в свете уходящего солнца, но чем дальше на северо-восток города, тем их меньше, пока они не переходят в «подлесок» низких зданий.
«И всё это… всё это получено сквозь горнило войны», – подумал мужчина, потерев рукав длинного пиджака, который укрыл покровом серой ткани почти все бёдра, мягко ложась на тёмно-синие ткани джинс, сильно смахивающих на брюки.
– Яго, достал там стоять! Иди к нам скорее! – послышалось воззвание позади и мужчина, быстро развернувшись, скрылся в квартире.
Там, внутри дома, развернулось небольшое, не слишком пышное празднество, ставшее чем-то тёплым и приятным для тех, кто готовится собраться за столом. Мужичина в пиджаке с короткой стрижкой и грубым лицом заприметил, как возле стола копошится прекрасная девушка в синем платье, от которой ощутим изумительный ореол духов, раскладывая столовые приборы. Сама комната – небольшая, и столик зажат между шкафом, набитым книгами, сервисом и техникой, и диваном, на котором сидят мужчина, с чёрным волосом до плеч и девочка, в ярком цветастом платье и о чём-то оживлённо беседует с мужчиной.
– Присаживайся, Яго, – сказала девушка, пригладив смольный волос, предложив гостю кресло. – Я с Данте и Мартой посидим на диване.
– Ох, Сериль, ты так добра, – присел на простенькое мягкое кресло, обшитое бежевой тканью.
– Вы подождёте ещё пару секунд, и я принесу окрошку.
– Хорошо, дорогая, – сказал Данте, оторвавшись от разговора с ребёнком. – Обождём.
– Брат, как-то необычно тебя видеть таким.
– То есть?
– С семьёй. Я у вас редко бываю и, етить, каждый раз мне трудно тебя развидеть в военной форме. Для меня ты навсегда остался бойким и военным, задирой, одним словом. В роли семьянина… я до сих пор не могу поверить.
– И даже тогда… в том дворце, в Иберии?
– Ох, я думал, что это твоя сиюминутная заморочка, думал, что дальше букетиков и конфеток это не зайдёт, но чтоб его. Хотя знаешь, я рад, что всё так получилось и есть кому за тобой присмотреть, не всё же мне заботиться о тебе, вот будешь теперь в надёжных руках.
– Дядя Яго, – раздался тонкие приятный голос девочки, – а у вас есть тётя? У моего папы есть мама, а у вас?
Яго не стал ничего сразу отвечать, лишь натужно слегка улыбнулся, и ласково посмотрел на девочку, удивляясь простоте её вопроса и мыслей.
– Ох, малышка, даже не знаю.
– Марта, – смутился Данте.
– А вот и окрошка, – Сериль поставила на стол небольшую металлическую кастрюлю красного цвета, и тут же заговорила, и тон её голоса приобрёл укор. – Марта, сколько я тебе говорила, что такие вопросы некультурны.
– Да ладно вам будет, – упрекнул Яго родителей в излишней морали. – Она же ещё ребёнок.
– Брат, пусть учится хорошим манерам сейчас.
– Данте, дорогой мой брат, ты вспомни насколько «хорошими» были мы. Или ты уходишь в отказ от того, что мы творили в нашем доме, когда стали смышлёнышами?
– Ну ты сравнил.
– А есть что сравнивать, твоя дочь покультурнее нас будет, так что не морализаторствуй, – покривился Яго, быстро осмотрев квартиру. – Какая хата, кто же тебе её подарил? И чегой-то вы решились переехать сюда из центра?
– Её мне дал наш Консул на время. Сказал «будет где отдыхать и подумать над своими словами».
– Так, – резко вмешалась Сериль, прерывав беседу чуть грубым, но приятным женским голосом. – Давайте есть, не зря же я всё это готовила.
– Дядя Яго, – всё продолжает допытываться девочка, – а что это у вас за кольцо.
Валерон взглянул на простое серебряное украшение, отвечая:
– Да, подарил один из наших побратимов, из «Поборников справедливости.» Мы их тогда из окружения вытащили в Стамбуле, а они нам это в знак дружбы. Хорошие ребята… когда-то были, дор тех пор пока не засели на квартирах на юге Балкан.
– Брат, помнишь, как мы сцепились с полицейскими?
Данте, смотря на приготовленные блюда, вспомнил ресторан Стамбула, который открылся после войны. Там он, Яго, да ещё и несколько парней из «Чёрных судей» и «Поборников справедливости» в чистой серой военной форме ужинали. И местные в счёте задрали цену в три раза, да ещё требовали, чтобы они больше не приходили в их заведения, ведь им не нравится новая власть. Естественно Данте отказался, как и все, что повлекло вызов полицейских, которые не стали церемониться и с дубинками наперевес вломились в заведение, но они встретились не с простыми мужиками. Стулья ломались о спины стражей порядка, тарелки бились о головы, а кулаки крушили челюсти, дубины отбивали конечности, а попытка воспользоваться электрошоками закончилась насаженным на голову горшком из-под цветка. Когда всё закончилось, парень из «Поборников», по имени Энтимон был рад встречи с побратимами, рад, что они прикрыли друг друга, и рад, что вместе они писали объяснительные. Для Данте все воины орденов, как одна семья, на которую ныне брошена странная тень, но мужчина отбрасывает плохое помышление, лишь мерно говоря:
– Такое не забыть… и реально – хорошие ребята.
Яго кратко пробежался взглядом по столу, ощущая лёгкую коль у сердца и скорбь, словно кто-то завыл печальный траурный марш. Его не повергает в уныние кастрюля с окрошкой, исторгающая приятный аромат пряностей и мяса жаренная курица, пара тарелок с салатами или графин, наполненный прохладным морсом, стекло которого «вспотело». Нет, не пища его печалит, не тот уют и не атмосфера добра и милости, когда он смотрит на воркующих Данте и Сериль, на их дочь.
«Какого проклятья же мне, человеку, который поклялся быть механизмом в имперской военной машине, становится колко от вида этого? Я – долбанная шестерня в его механизме, почему меня так тянет к домашнему уюту? Почему?» – эта мысль родила в сознании огонь печали, который жгучим касанием тронулся души.
Яго чувствует, что ему бы так же хотелось ощутить нечто подобное, что чувствуют Данте и Сериль, ибо, пройдя через ад улиц Сиракузы-Сан-Флорен, через шторм огня Иберийского полуострова и через ужас городов Балкан, он терзается ощущением ненужности и отсутствия душевного тепла.
«Но я же воин!» – кричит себе внутри Яго, отгоняя мрак души. – «Таков мой удел, такова моя служба, такова воля Рейха».
И тут же Яго поймал себя на мысли, что быть бездушной шестерней в механизме Империи – это благо для Канцлера и его правительственных слуг. Консул пытался удержать и Данте от увольнения, но для чего? «Рейху нужны бездумные шестерни, которые будут выполнять все его требования, которые не будут терзаемы душевными переживаниями или семейным долгом, но я – слуга Империи и готов пойти на это», – успокоил себя Яго, вернувшись из размышлений к реальности.
Сериль берёт ложкой и кладёт немного салата в маленькую керамическую белую тарелку и касается утончёнными пальцами курицы и немного отщипывает, и кладёт к наструганным огурцам и помидорам, затем цепляя вилку и протягивая её ребёнку. Марта с радостью берёт еду и приступает к трапезе, но как только девочка занесла салат, пара кусков огурца срываются с вилки и марают её одежду. Данте моментально берёт салфетку и вытирает пятно, приговаривая дочке, чтобы та была аккуратнее. На лице женщины при виде этой картины расцветает улыбка, она умиляется при виде того, как её муж помогает дочери.
«На что мы ещё могли надеяться?» – спросила себя Сериль, вспоминая Пиренейскую Теократию и её багрянников, звериные культы и то безумие, которое там всем заправляло. – «Хвала, Христу, что туда пришла Империя, что там оказался его прогресс», – в глубине души Сериль радуется, что вместе с Рейхом туда пришёл и Данте, что по воли Божьей они были сведены.
Девушка берёт тарелку мужа, и кольцо на правой руке безымянном пальце ярко сверкнуло под лампой скромной люстры. Такое же, простое и золотое, но ставшее символом праведного брачного союза.
– Да, Яго, я благодарна тебе, за то, что присматривал за моим Данте.
– Да не за что, – усмехнулся Валерон. – Он ведь брат мой… куда я без него и куда он без меня?
– Ты ведь вытащил моего Данте. Он рассказал, как ты пришёл к нему на той площади.
– Ох братец, уже всё растрепал? – с наигранным недовольством говорит Яго, накладывая себе побольше курятины. – Это ты меня замотивировала, Сериль. Как ты тогда перед нашим отъездом сказала – «Если я не увижу больше Данте, то ты увидишь апостола Петра».
– Разве я так говорила? – удивлённо переспросила Сериль.
– Как-то по-другому, но смысл остался такой же.
– Кстати, Данте рассказывал, что там был ещё… как его там… Кам-Ком-Комаров! Вспомнила.
– Не вспоминать при мне этой рожи! – вспылил Яго и даже стакан в его руке дрогнул, когда он наливал сок. – Он нас предательски кинул.
– Что вообще русские забыли здесь? Я не думаю, что у них есть какой-то интерес в этих землях.
– Разве ты не слышала об Союзном имперском эдикте? – спросил Яго, начиная есть мясо. – Согласно этой бумажкульке они нам помогали на севере.
– Нет, конечно, нет.
– Это особый договор, – ответил Данте. – Между Римским Рейхом, Великой Речью Посполитой19 и Российским Имперским Государством о взаимопомощи. Три имперских державы не хотят терять накопленное могущество.
– Это так, – сказал Яго и проглотил первый кусок еды.
– Так! – резко подняла голос Сериль. – А как же молитва перед едой?
– Это тебе Империал Экклессиас забила голову догмами? Я понимаю, их предписания обязательны, но всё же… нас никто не видит.
– Нет, Яго, это потому, что мы верим, – указательный палец Сериль показал на грудь Яго, где виднеется отблеск серебристого металла, принявшего форму креста. – И ты кстати тоже.
– Хорошо, что будем читать? По традиции «Отче наш»?
– Да, – протянул Данте и все в один голос взмолились. – Отче наш, Который на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого, – во время прочтения молитвы, Яго неожиданно для себя ощутил прилив тепла необычное спокойствие; то ли его действительно поддело нечто таинственное и мистическое в сих святых словах, либо же объяла атмосфера – семейная, полная заботы и ласки, которую он практически никогда не испытывал.
– Отлично, вознесли благодарность за хлеб насущный, а теперь о договорах. Так что, Сериль?
– Мне они не интересны.
Сериль понимает, к чему все эти соглашения, но ей нет дела до сего, её не волнуют политические дела трёх властителей судеб. Она смотрит на Данте и Марту, понимая, что её семья – единственное стоящее в жизни, и все политические заботы мира – войны и пакты, соглашения и дипломатия, свободы и режимы теряют всякую ценность и значимость перед самыми любимыми людьми в её жизни.
Она смотрит на мужа и дочь, и лёгкая воздушная улыбка украсила её прекрасный лик, расписав благородно-светлое лицо багровым символом радости.
– Сериль, а как тебе новая фича Канцлера, – с недовольством заговорил Яго, – я про усиление контроля за торговой сферой. Говорят, что даже на Балканах, с которыми есть договорчик, хотят ввести полностью государственную торговлю.
– Знаешь, Яго, мне всё равно.
– А как же свобода? – с наигранностью раздаётся вопрос. – А как же та свобода, права и либерализм, о котором шипят недобитые дети прошлого мироустройства?
– Недобитые дети? – раздаётся невинным тоненьким голосом удивление с оттенком боязни.
– Это дядя Яго так называет плохих людей, Марта, не беспокойся. – И тут же был дан укор брату Данте. – Прошу, будь осторожнее в выражениях при ребёнке.
– Хорошо… что-то в наше детство никто не был избирателен в словах при нас, такого наслушались, что аж уши могли завянуть. Да, братец?
– Да, только мы сейчас живём не в те времена. Как-никак наступило время прогресса и процветания.
– Да, как скажешь братец… да, Сериль, так что насчёт свободы и всего прекрасного и сказочного?
– Знаешь, не думаю, что в ней есть хоть какой-то прок и толк. Ты посмотри, что стало со странами при той самой свободе. Яго, ты же помнишь Италию… ты же помнишь и других. В конце концов, я ощутила всю прелесть «свободного» мироустройства.
– Что ж, довольно интересная мысль…
– Яго, всё чем болеют «ревнители былого величия Балкан», их парламент и свободы, президентство и независимость – всё это ничто для меня, – Сериль описала дугу, обведя рукой мужа и дочь. – Вот моё сокровище… ну и родители конечно. Знаешь, пока Рейх не потакает тем силам, которые свели мир прошлого во гроб, я поддерживаю Империю во всех её решениях.
– То есть свобода для тебя не ценность, – с ехидной улыбкой сказал Яго.
– Для меня семья… Марта и Данте, родители – вот ценность, Яго. Думаю, ты понимаешь, почему.
– Да, – взяв гранённый стакан с напитком, согласился Яго. – Понимаю и не спорю, а выражаю… восхищение что ли. Данте, какая у тебя жена отличная.
– А ты тогда на меня ругался, что я её решил спасти. Помнишь лифт и то, что там было?
– Да я же не понимал, какая у вас там связь… не понимал, брат… я ещё помню, как ты победил Кумира и сразу же кинулся к ней… – Яго показал на Сериль, – знаешь, твоя жена права. В этом мире нет того, что было бы дороже близких и любимых. Все сокровища этого мира, все его бриллианты и деньги, злато и серебро – всё это не стоит истинной любви…
– О, брат, понесло тебя.
Данте видит состояние Яго и его самого берёт лёгкая печаль от того, что его брат не смог найти себе того, кто был бы дороже злата или же не обрёл любовь к ближним. Его ведёт долг и приказы командования, но не любовь.
– Сериль, – обращается Данте, – у меня для тебя приятный подарок.
– Какой?
– Ты больше не будешь проводить ночи в бессоннице… я решил уйти со службы и устроиться туда, где безопаснее.
– Как это прекрасно! – обрадовалась жена.
– И насколько меньше ты будешь получать теперь, брат? Эх, такого бойца теряем, а боец – деньги, – усмехнулся Яго и тут же поймал наигранно-гневный взгляд Сериль. – Э-э-э, я так шучу… я конечно же рад, что теперь он будет с тобой и больше не будет мотать нервы семье.
– Да, Сериль, – говорит Данте. – Я так же подумал, что ты и дочь намного важнее для меня, чем прыгать по окопам и… служить верой и правдой внешней политике Канцлера со «шпагой» и автоматом. Теперь я полностью с вами.
Валерон неистово любит свою семью и ради неё он готов отказаться от почётной должности и денег, которые платят за службу. Он не может представить, что будут делать его жена и дочь, если вдруг с ним что случится, его одна мысль о том, что они останутся без него, бросает в дрожь.
«Канцлер, Рейх, долг» – стал молвить про себя Данте, вспоминая, что его подвигло сражаться в рядах лучших воинов верховного правителя. Он ясно помнит Сиракузы-Сан-Флорен, Рим и Сицилию, помнит данные им клятвы верности и Джузеппе Проксима, помнит возложенный на него долг.
«Сей долг я выплатил сполна, Канцлеру, стране и миру. В моём долге больше нет нужды, ибо он исполнен в полной мере», – твердит себе мужчина, понимая, что когда-то сказанные слова теперь не имеют силы и то, о чём он говорил тогда, в церкви родного городка исполнено в полной мере, крови пролито достаточно.
«Теперь мой долг – семья и её благополучие», – завершил размышления Данте, вконец утвердившись в мысли, что теперь дни его службы сочтены, и он рад тому, что проведёт остаток жизни с любимыми людьми. Данте рад тому, что он теперь посвящён полностью семье и его больше не побеспокоит глас из главы, который наверняка возник от переутомления.
– Да, я забыла сказать… – загадочно затянула Сериль, – нам отец мой смог достать две путёвки в Санкт-Петербург. Послезавтра собираемся и вылетаем.
– Почему я не знаю? – удивился Данте, едва не поперхнувшись морсом. – Где останется Марта?
– Данте, это наше маленькое путешествие, не беспокойся. Марта будет у дедушки с бабушкой, а мы пока побудем парой пилигримов, – тихо и умилительно говорит Сериль. – Ты же не против?
– Конечно, нет, я рад туда съездить… но почему тот город? Почему именно сей в единственно-открытый город Российской Империи?
– Правильно, – внезапно заговорил Яго, – езжайте, а я тут отдохну. Во всяком случае, найду чем заняться до конца отпуска. Данте, ты не забывай, что нам нужно ещё будет в Рим смотаться.
– В Рим? Зачем? – смутилась Сериль. – Ты же сказал, что увольняешься.
– Сериль, не бойся за твоего благоверного, ибо единственное, что сможет его там ранить – иголка от ордена, медали или любой иной блестяшки. У нас там будет награждение.
– Ах, а то я уже перепугалась, – обрадовалась девушка, широко улыбнувшись. – А в Риме можно присутствовать жёнам и детям военных?
– К сожалению, нет, на мероприятие всё в трёх кварталах оцепят, да и смысл тебе ехать? Я туда и обратно, – печально отвечает Данте. – Знаешь, после награждения хотелось бы съездить отдохнуть от всего. Я слышал, что Канцлер хочет до конца открыть сообщение между тремя странами, и мы сможем ездить не только в один город. И как насчёт посетить Алтай? Говорят, там красиво…
Как снег на голову в мае у Сериль раздалось звучание телефона, и она тут же провела пальцем по тонкому экрану, тут же приложив трубку к уху:
– Да, кто это? Ах, Элизабет. И что же ты хотела? – с напряжением и явным нежеланием слушать девушку, вопрошает Сериль. – Ах, да не, на завтра им ничего не задали по математике. А почему ты не пользуешься журналом электронным? А, глючит. Ладно, доброго вечера.
– Элизабет, – задумался Данте. – А, это та женщина, которая тебя постоянно третирует?
– Так давай я потолкую с ней по-человечески, – заговорил Яго. – Я не джентльмен могу на наглую девчонку и голос поднять.
– Нет, Яго, не нужно, – чуть подняла руку Сериль. – Знаешь, мне её по-человечески жалко, у неё мужа нет, а ты знаешь, как Рейх надзирает за теми, у кого нет семьи.
На другом стороне «провода», в небольшой квартире устроен свой ужин, только намного скромнее и тише – молодая девушка в кофте и джинсах работает возле плиты, что-то временами выставляя на стол. Её рыжие волосы убраны в пучок, а пальцы в чём-то замаслены.
– А где Анастас? – спросил молодой парень, сидящий за небольшим столиком, где стоит пара блюд и пара кружек, наполненных креплённым виноградным соком. Сам мужчина одет довольно опрятно – голубая рубашка, выглаженные брюки, на руках блестят золотые часы.
– Он у мамы. Я его отправила, чтобы он смог быстрее прийти завтра в школу, да и давно он у бабушки не был.
На хозяйку обращено добродушное чуть утончённое овальное лицо, на чуть приоткрытую спину смотрят карие глаза янтарного оттенка, чёрные волосы чуть растрёпаны.
– Почему ты поинтересовался, Филон? – с лёгкой улыбкой спросила девушка.
– Да так, скажи, мы же уже год знакомы?
– Ну да.
– Помнишь, как это было? – парень чуть улыбнулся. – Помнишь, как на работе, я по ошибке ошибся отделом и написал о неисправности компьютера в ваш юридический отдел? Помнишь, как ты пришла к нам в аналитический и сказала «какой идиот перепутал юристов с техниками? Сейчас сам возьмёт в руки отвёртку и будет компы чинить».
– А как же это забыть, – усмехнулась и задумалась Элизабет.
Дама, молодая хозяйка обернулась на парня, который смотрит на неё глазами, во взгляде которых есть горит нечто больше, чем обычная дружеская приязнь. Она понимает, что за этот год общения, которое они провели в кафе, на работе, в кинотеатрах ей хотелось бы большего, желала, чтобы золотой венец обвил её безымянный палец, но что она может дать ему? Обычная домохозяйка, растущая сына и не знающая ничего, кроме дома и работы, не понимает, что в ней мог найти коллега по работе.
– Филон, скажи, чем такая девушка как я может быть привлекательна для мужичин?
– Да, Лизи, – коротко назвал парень девушку. – Ты слишком низкого о себе мнения. Ты красивая, трудолюбивая и хозяйственная. Как такая не может понравиться?
Элизабет приятно смутилась от таких слов, на её щеках проступил лёгкий румянец. Идиллию разрушил звонок, и Элизабет подошла через короткий коридор, что бы открыть дверь. Распахнув её, в проходе стоял высокого роста мужчина, в костюме клерка или офисного работника, в длинном френче. Тут же раздался его тяжёлый бас:
– Я из отдела по надзору за бессмейными из управления Мин…
– Я поняла. Что вы хотели?
– Проверить, есть ли у вас сожители и так далее. У вас только через пару месяцев проходит административный запрет на наличие семейных или квазисемейных отношений.
– Нет, этого нет, – холодно сказала Элизабет.
– А это что у вас там за мужчина сидит? Чай не сожитель?
– Нет, коллега по работе. Мы с ним обсуждаем планы развития юридической государственной конторы на текущий квартал. Вот он решил поделиться предложениями по улучшению работы, – напористо ответила Элизабет.
– Хорошо-хорошо, так и отметим. Всего хорошего.
Дверь захлопнулась и Элизабет посмотрела на Филона, их взгляды встретились. Невольно Элизабет вспомнила Сериль, и на мгновение её поразило желание, чтобы у неё всё было как у той жены капитана – муж, радостная атмосфера семьи, и отсутствие еженедельных проверок. На момент ей даже показалось, вся ненависть Сериль скорее из-за зависти, а не из-за имперского происхождения.
«Было бы мне дело до Рейха и его политики, если бы не его безумное отношение к моей личной жизни?». Она чувствует, что вся её ненависть к Рейху и даже к Сериль, это не более чем желание освободится от уз бюрократического капкана и самой стать как та жена офицера, но нечто противится в ней.
«Я – свободная дочь Греции», – такие слова матери всплыли в сознании Элизабет, и она пытается их всей силой реализовать в себе, потому что должна… но кому? Греции уже нет, и только бабушка с дедушкой причитают, что всё ещё вернётся, да и сама Элизабет им поддакивает, чувствуя, что просто обязана эта делать, ведь в неё, в детстве столько вложили патриотизма к вольной мёртвой стране.
Домохозяйка, любящая семью или горделивая воительница за свободу родины, как царица Боудикка – выбор, который стоит в душе молодой девушки, и она не знает, что выбрать, ибо сказать родителям, что не хочет больше быть против Империи, а желает ей смириться и жить по её законам, значит обидеть их, оскорбить.
